Metaphysics of presence
Main article: Metaphysics of presence

Derrida describes the task of deconstruction as the identification of metaphysics of presence, or logocentrism in western philosophy. Metaphysics of presence is the desire for immediate access to meaning, the privileging of presence over absence. This means that there is an assumed bias in certain binary oppositions where one side is placed in a position over another, such as good over bad, speech over the written word, male over female. Derrida writes,

Without a doubt, Aristotle thinks of time on the basis of ousia as parousia, on the basis of the now, the point, etc. And yet an entire reading could be organized that would repeat in Aristotle's text both this limitation and its opposite.[22]:29–67

To Derrida, the central bias of logocentrism was the now being placed as more important than the future or past. This argument is largely based on the earlier work of Heidegger, who, in Being and Time, claimed that the theoretical attitude of pure presence is parasitical upon a more originary involvement with the world in concepts such as ready-to-hand and being-with.[citation needed]
Deconstruction and dialectics
In the deconstruction procedure, one of the main concerns of Derrida is to not collapse into Hegel's dialectic, where these oppositions would be reduced to contradictions in a dialectic that has the purpose of resolving it into a synthesis.[17]:43 The presence of Hegelian dialectics was enormous in the intellectual life of France during the second half of the 20th century, with the influence of Kojève and Hyppolite, but also with the impact of dialectics based on contradiction developed by Marxists, and including the existentialism of Sartre, etc. This explains Derrida's concern to always distinguish his procedure from Hegel's,[17]:43 since Hegelianism believes binary oppositions would produce a synthesis, while Derrida saw binary oppositions as incapable of collapsing into a synthesis free from the original contradiction.

Difficulty of definition

There have been problems defining deconstruction. Derrida claimed that all of his essays were attempts to define what deconstruction is,[26]:4 and that deconstruction is necessarily complicated and difficult to explain since it actively criticises the very language needed to explain it.
Derrida's "negative" descriptions

Derrida has been more forthcoming with negative (apophatic) than with positive descriptions of deconstruction. When asked by Toshihiko Izutsu some preliminary considerations on how to translate "deconstruction" in Japanese, in order to at least prevent using a Japanese term contrary to deconstruction's actual meaning, Derrida began his response by saying that such a question amounts to "what deconstruction is not, or rather ought not to be".[26]:1

Derrida states that deconstruction is not an analysis, a critique, or a method[26]:3 in the traditional sense that philosophy understands these terms. In these negative descriptions of deconstruction, Derrida is seeking to "multiply the cautionary indicators and put aside all the traditional philosophical concepts".[26]:3 This does not mean that deconstruction has absolutely nothing in common with an analysis, a critique, or a method, because while Derrida distances deconstruction from these terms, he reaffirms "the necessity of returning to them, at least under erasure".[26]:3 Derrida's necessity of returning to a term under erasure means that even though these terms are problematic we must use them until they can be effectively reformulated or replaced. The relevance of the tradition of negative theology to Derrida's preference for negative descriptions of deconstruction is the notion that a positive description of deconstruction would over-determine the idea of deconstruction and would close off the openness that Derrida wishes to preserve for deconstruction. If Derrida were to positively define deconstruction—as, for example, a critique—then this would make the concept of critique immune to itself being deconstructed.[citation needed] Some new philosophy beyond deconstruction would then be required in order to encompass the notion of critique.
Not a method
Derrida states that "Deconstruction is not a method, and cannot be transformed into one".[26]:3 This is because deconstruction is not a mechanical operation. Derrida warns against considering deconstruction as a mechanical operation, when he states that "It is true that in certain circles (university or cultural, especially in the United States) the technical and methodological "metaphor" that seems necessarily attached to the very word 'deconstruction' has been able to seduce or lead astray".[26]:3 Commentator Richard Beardsworth explains that:

Derrida is careful to avoid this term [method] because it carries connotations of a procedural form of judgement. A thinker with a method has already decided how to proceed, is unable to give him or herself up to the matter of thought in hand, is a functionary of the criteria which structure his or her conceptual gestures. For Derrida [...] this is irresponsibility itself. Thus, to talk of a method in relation to deconstruction, especially regarding its ethico-political implications, would appear to go directly against the current of Derrida's philosophical adventure.[27]

Beardsworth here explains that it would be irresponsible to undertake a deconstruction with a complete set of rules that need only be applied as a method to the object of deconstruction, because this understanding would reduce deconstruction to a thesis of the reader that the text is then made to fit. This would be an irresponsible act of reading, because it becomes a prejudicial procedure that only finds what it sets out to find.
Not a critique

Derrida states that deconstruction is not a critique in the Kantian sense.[26]:3 This is because Kant defines the term critique as the opposite of dogmatism. For Derrida, it is not possible to escape the dogmatic baggage of the language we use in order to perform a pure critique in the Kantian sense. Language is dogmatic because it is inescapably metaphysical. Derrida argues that language is inescapably metaphysical because it is made up of signifiers that only refer to that which transcends them—the signified.[citation needed] In addition, Derrida asks rhetorically "Is not the idea of knowledge and of the acquisition of knowledge in itself metaphysical?"[2]:5 By this, Derrida means that all claims to know something necessarily involve an assertion of the metaphysical type that something is the case somewhere. For Derrida the concept of neutrality is suspect and dogmatism is therefore involved in everything to a certain degree. Deconstruction can challenge a particular dogmatism and hence de-sediment dogmatism in general, but it cannot escape all dogmatism all at once.
Not an analysis

Derrida states that deconstruction is not an analysis in the traditional sense.[26]:3 This is because the possibility of analysis is predicated on the possibility of breaking up the text being analysed into elemental component parts. Derrida argues that there are no self-sufficient units of meaning in a text, because individual words or sentences in a text can only be properly understood in terms of how they fit into the larger structure of the text and language itself. For more on Derrida's theory of meaning see the article on différance.
Not post-structuralist

Derrida states that his use of the word deconstruction first took place in a context in which "structuralism was dominant" and deconstruction's meaning is within this context. Derrida states that deconstruction is an "antistructuralist gesture" because "tructures were to be undone, decomposed, desedimented". At the same time, deconstruction is also a "structuralist gesture" because it is concerned with the structure of texts. So, deconstruction involves "a certain attention to structures"[26]:2 and tries to "understand how an 'ensemble' was constituted".[26]:3 As both a structuralist and an antistructuralist gesture, deconstruction is tied up with what Derrida calls the "structural problematic".[26]:2 The structural problematic for Derrida is the tension between genesis, that which is "in the essential mode of creation or movement", and structure: "systems, or complexes, or static configurations".[16]:194 An example of genesis would be the sensory ideas from which knowledge is then derived in the empirical epistemology. An example of structure would be a binary opposition such as good and evil where the meaning of each element is established, at least partly, through its relationship to the other element.

It is for this reason that Derrida distances his use of the term deconstruction from post-structuralism, a term that would suggest that philosophy could simply go beyond structuralism. Derrida states that "the motif of deconstruction has been associated with 'post-structuralism'", but that this term was "a word unknown in France until its 'return' from the United States".[26]:3 In his deconstruction of Edmund Husserl, Derrida actually argues for the contamination of pure origins by the structures of language and temporality. Manfred Frank has even referred to Derrida's work as "neostructuralism", identifying a "distaste for the metaphysical concepts of domination and system".[28][29]

Paul Ricœur defines deconstruction as a way of uncovering the questions behind the answers of a text or tradition.[34][page needed]
Richard Ellmann defines 'deconstruction' as the systematic undoing of understanding.[citation needed]

A survey of the secondary literature reveals a wide range of heterogeneous arguments. Particularly problematic are the attempts to give neat introductions to deconstruction by people trained in literary criticism who sometimes have little or no expertise in the relevant areas of philosophy in which Derrida is working. These secondary works (e.g. Deconstruction for Beginners[35][page needed] and Deconstructions: A User's Guide)[36][page needed] have attempted to explain deconstruction while being academically criticized for being too far removed from the original texts and Derrida's actual position.[citation needed]
Application

Derrida's observations have greatly influenced literary criticism and post-structuralism.
Literary criticism

Derrida's method consisted of demonstrating all the forms and varieties of the originary complexity of semiotics, and their multiple consequences in many fields. His way of achieving this was by conducting thorough, careful, sensitive, and yet transformational readings of philosophical and literary texts, with an ear to what in those texts runs counter to their apparent systematicity (structural unity) or intended sense (authorial genesis). By demonstrating the aporias and ellipses of thought, Derrida hoped to show the infinitely subtle ways that this originary complexity, which by definition cannot ever be completely known, works its structuring and destructuring effects.[37]

Deconstruction denotes the pursuing of the meaning of a text to the point of exposing the supposed contradictions and internal oppositions upon which it is founded—supposedly showing that those foundations are irreducibly complex, unstable, or impossible. It is an approach that may be deployed in philosophy, in literary analysis, and even in the analysis of scientific writings.[38] Deconstruction generally tries to demonstrate that any text is not a discrete whole but contains several irreconcilable and contradictory meanings; that any text therefore has more than one interpretation; that the text itself links these interpretations inextricably; that the incompatibility of these interpretations is irreducible; and thus that an interpretative reading cannot go beyond a certain point. Derrida refers to this point as an "aporia" in the text; thus, deconstructive reading is termed "aporetic."[39] He insists that meaning is made possible by the relations of a word to other words within the network of structures that language is.[40]

Derrida initially resisted granting to his approach the overarching name "deconstruction", on the grounds that it was a precise technical term that could not be used to characterize his work generally. Nevertheless, he eventually accepted that the term had come into common use to refer to his textual approach, and Derrida himself increasingly began to use the term in this more general way.

Derrida's deconstruction strategy is also used by postmodernists to locate meaning in a text rather than discover meaning due to the position that it has multiple readings. There is a focus on the deconstruction that denotes the tearing apart of a text to find arbitrary hierarchies and presuppositions for the purpose of tracing contradictions that shadow a text's coherence.[41] Here, the meaning of a text does not reside with the author or the author's intentions because it is dependent on the interaction between reader and text.[41] Even the process of translation is also seen as transformative since it "modifies the original even as it modifies the translating language."[42]

Critique of structuralism

Derrida's lecture at Johns Hopkins University, "Structure, Sign, and Play in the Human Sciences", often appears in collections as a manifesto against structuralism. Derrida's essay was one of the earliest to propose some theoretical limitations to structuralism, and to attempt to theorize on terms that were clearly no longer structuralist. Structuralism viewed language as a number of signs, composed of a signified (the meaning) and a signifier (the word itself). Derrida proposed that signs always referred to other signs, existing only in relation to each other, and there was therefore no ultimate foundation or centre. This is the basis of différance.[43]
Development after Derrida
The Yale School
Further information: Yale school

Between the late 1960s and the early 1980s, many thinkers were influenced by deconstruction, including Paul de Man, Geoffrey Hartman, and J. Hillis Miller. This group came to be known as the Yale school and was especially influential in literary criticism. Derrida and Hillis Miller were subsequently affiliated with the University of California, Irvine.[44]

Miller has described deconstruction this way: "Deconstruction is not a dismantling of the structure of a text, but a demonstration that it has already dismantled itself. Its apparently solid ground is no rock, but thin air."[45]
Critical legal studies movement
Further information: Critical legal studies

Arguing that law and politics cannot be separated, the founders of the "Critical Legal Studies Movement" found it necessary to criticize the absence of the recognition of this inseparability at the level of theory. To demonstrate the indeterminacy of legal doctrine, these scholars often adopt a method, such as structuralism in linguistics, or deconstruction in Continental philosophy, to make explicit the deep structure of categories and tensions at work in legal texts and talk. The aim was to deconstruct the tensions and procedures by which they are constructed, expressed, and deployed.

For example, Duncan Kennedy, in explicit reference to semiotics and deconstruction procedures, maintains that various legal doctrines are constructed around the binary pairs of opposed concepts, each of which has a claim upon intuitive and formal forms of reasoning that must be made explicit in their meaning and relative value, and criticized. Self and other, private and public, subjective and objective, freedom and control are examples of such pairs demonstrating the influence of opposing concepts on the development of legal doctrines throughout history.[3]

>>386233
а я и не хохол, просто нравится статьями вайпать
Deconstructing History

Deconstructive readings of history and sources have changed the entire discipline of history. In Deconstructing History, Alun Munslow examines history in what he argues is a postmodern age. He provides an introduction to the debates and issues of postmodernist history. He also surveys the latest research into the relationship between the past, history, and historical practice, as well as articulating his own theoretical challenges.[6]
The Inoperative Community

Jean-Luc Nancy argues, in his 1982 book The Inoperative Community, for an understanding of community and society that is undeconstructable because it is prior to conceptualisation. Nancy's work is an important development of deconstruction because it takes the challenge of deconstruction seriously and attempts to develop an understanding of political terms that is undeconstructable and therefore suitable for a philosophy after Derrida.
The Ethics of Deconstruction

Simon Critchley argues, in his 1992 book The Ethics of Deconstruction,[46] that Derrida's deconstruction is an intrinsically ethical practice. Critchley argues that deconstruction involves an openness to the Other that makes it ethical in the Levinasian understanding of the term.
Derrida and the Political

Jacques Derrida has had a great influence on contemporary political theory and political philosophy. Derrida's thinking has inspired Slavoj Zizek, Richard Rorty, Ernesto Laclau, Judith Butler and many more contemporary theorists who have developed a deconstructive approach to politics. Because deconstruction examines the internal logic of any given text or discourse it has helped many authors to analyse the contradictions inherent in all schools of thought; and, as such, it has proved revolutionary in political analysis, particularly ideology critiques.[47][page needed]

Richard Beardsworth, developing from Critchley's Ethics of Deconstruction, argues, in his 1996 Derrida and the Political, that deconstruction is an intrinsically political practice. He further argues that the future of deconstruction faces a perhaps undecidable choice between a theological approach and a technological approach, represented first of all by the work of Bernard Stiegler.

Criticisms

Derrida was involved in a number of high-profile disagreements with prominent philosophers, including Michel Foucault, John Searle, Willard Van Orman Quine, Peter Kreeft, and Jürgen Habermas. Most of the criticism of deconstruction were first articulated by these philosophers then repeated elsewhere.
John Searle
See also: Limited Inc.

In the early 1970s, Searle had a brief exchange with Jacques Derrida regarding speech-act theory. The exchange was characterized by a degree of mutual hostility between the philosophers, each of whom accused the other of having misunderstood his basic points.[25]:29[citation needed] Searle was particularly hostile to Derrida's deconstructionist framework and much later refused to let his response to Derrida be printed along with Derrida's papers in the 1988 collection Limited Inc. Searle did not consider Derrida's approach to be legitimate philosophy, or even intelligible writing, and argued that he did not want to legitimize the deconstructionist point of view by paying any attention to it. Consequently, some critics[48] have considered the exchange to be a series of elaborate misunderstandings rather than a debate, while others[49] have seen either Derrida or Searle gaining the upper hand. The level of hostility can be seen from Searle's statement that "It would be a mistake to regard Derrida's discussion of Austin as a confrontation between two prominent philosophical traditions", to which Derrida replied that that sentence was "the only sentence of the 'reply' to which I can subscribe".[50] Commentators have frequently interpreted the exchange as a prominent example of a confrontation between analytic and continental philosophies.

The debate began in 1972, when, in his paper "Signature Event Context", Derrida analyzed J. L. Austin's theory of the illocutionary act. While sympathetic to Austin's departure from a purely denotational account of language to one that includes "force", Derrida was sceptical of the framework of normativity employed by Austin. Derrida argued that Austin had missed the fact that any speech event is framed by a "structure of absence" (the words that are left unsaid due to contextual constraints) and by "iterability" (the constraints on what can be said, imposed by what has been said in the past). Derrida argued that the focus on intentionality in speech-act theory was misguided because intentionality is restricted to that which is already established as a possible intention. He also took issue with the way Austin had excluded the study of fiction, non-serious, or "parasitic" speech, wondering whether this exclusion was because Austin had considered these speech genres as governed by different structures of meaning, or hadn't considered them due to a lack of interest. In his brief reply to Derrida, "Reiterating the Differences: A Reply to Derrida", Searle argued that Derrida's critique was unwarranted because it assumed that Austin's theory attempted to give a full account of language and meaning when its aim was much narrower. Searle considered the omission of parasitic discourse forms to be justified by the narrow scope of Austin's inquiry.[51][52] Searle agreed with Derrida's proposal that intentionality presupposes iterability, but did not apply the same concept of intentionality used by Derrida, being unable or unwilling to engage with the continental conceptual apparatus.[49] This, in turn, caused Derrida to criticize Searle for not being sufficiently familiar with phenomenological perspectives on intentionality.[53] Searle also argued that Derrida's disagreement with Austin turned on Derrida's having misunderstood Austin's type–token distinction and having failed to understand Austin's concept of failure in relation to performativity. Some critics[53] have suggested that Searle, by being so grounded in the analytical tradition that he was unable to engage with Derrida's continental phenomenological tradition, was at fault for the unsuccessful nature of the exchange.

1 В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

2 Оно было в начале у Бога.

3 Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.

4 В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

5 И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

6 Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн.

7 Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него.

8 Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете.

9 Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир.

10 В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал.

11 Пришел к своим, и свои Его не приняли.

12 А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими,

13 которые ни от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились.

14 И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от Отца.

15 Иоанн свидетельствует о Нем и, восклицая, говорит: Сей был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня.

16 И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать,

17 ибо закон дан чрез Моисея; благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа.

18 Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил.

19 И вот свидетельство Иоанна, когда Иудеи прислали из Иерусалима священников и левитов спросить его: кто ты?

20 Он объявил, и не отрекся, и объявил, что я не Христос.

21 И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет.

22 Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом?

23 Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу, как сказал пророк Исаия.

24 А посланные были из фарисеев;

25 И они спросили его: что же ты крестишь, если ты ни Христос, ни Илия, ни пророк?

26 Иоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете.

27 Он‑то Идущий за мною, но Который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви Его.

28 Это происходило в Вифаваре при Иордане, где крестил Иоанн.

29 На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса и говорит: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира.

30 Сей есть, о Котором я сказал: за мною идет Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня.

31 Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю.

32 И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем.

33 Я не знал Его; но Пославший меня крестить в воде сказал мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым.

34 И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий.

35 На другой день опять стоял Иоанн и двое из учеников его.

36 И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий.

>>386254
жаль, что нельзя дать репорт за биопроблемное говно в /б
Derrida, in his response to Searle ("a b c ..." in Limited Inc), ridiculed Searle's positions. Claiming that a clear sender of Searle's message could not be established, Derrida suggested that Searle had formed with Austin a société à responsabilité limitée (a "limited liability company") due to the ways in which the ambiguities of authorship within Searle's reply circumvented the very speech act of his reply. Searle did not reply. Later in 1988, Derrida tried to review his position and his critiques of Austin and Searle, reiterating that he found the constant appeal to "normality" in the analytical tradition to be problematic.[25]:133[49][54][55][56][57][58][59]

In the debate, Derrida praised Austin's work, but argued that Austin is wrong to banish what Austin calls "infelicities" from the "normal" operation of language. One "infelicity", for instance, occurs when it cannot be known whether a given speech act is "sincere" or "merely citational" (and therefore possibly ironic). Derrida argues that every iteration is necessarily "citational", due to the graphematic nature of speech and writing, and that language could not work at all without the ever-present and ineradicable possibility of such alternate readings. Derrida takes Searle to task for attempting to get around this issue by grounding final authority in the speaker's inaccessible "intention". Derrida argues that intention cannot possibly govern how an iteration signifies, once it becomes hearable or readable. All speech acts borrow from a language whose significance is determined by historical-linguistic context, and by the alternate possibilities that this context makes possible. This significance, Derrida argues, cannot be altered or governed by the whims of intention.

Derrida argued against the constant appeal to "normality" in the analytical tradition of which Austin and Searle were paradigmatic examples.[25]:133

In the description of the structure called "normal," "normative," "central," "ideal,"this possibility must be integrated as an essential possibility. The possibility cannot be treated as though it were a simple accident–marginal or parasitic. It cannot be, and hence ought not to be, and this passage from can to ought reflects the entire difficulty. In the analysis of so-called normal cases, one neither can nor ought, in all theoretical rigor, to exclude the possibility of transgression. Not even provisionally, or out of allegedly methodological considerations. It would be a poor method, since this possibility of transgression tells us immediately and indispensably about the structure of the act said to be normal as well as about the structure of law in general.

Derrida argued that it was problematic to establish the relation between "nonfiction or standard discourse" and "fiction," defined as its "parasite," "for part of the most originary essence of the latter is to allow fiction, the simulacrum, parasitism, to take place—and in so doing to 'de-essentialize' itself as it were".[25]:133 He would finally argue that the indispensable question would then become:[25]:133

what is "nonfiction standard discourse," what must it be and what does this name evoke, once its fictionality or its fictionalization, its transgressive "parasitism," is always possible (and moreover by virtue of the very same words, the same phrases, the same grammar, etc.)?

This question is all the more indispensable since the rules, and even the statements of the rules governing the relations of "nonfiction standard discourse" and its fictional "parasites," are not things found in nature, but laws, symbolic inventions, or conventions, institutions that, in their very normality as well as in their normativity, entail something of the fictional.

In 1995, Searle gave a brief reply to Derrida in The Construction of Social Reality. He called Derrida's conclusion "preposterous" and stated that "Derrida, as far as I can tell, does not have an argument. He simply declares that there is nothing outside of texts..."[60] Searle's reference here is not to anything forwarded in the debate, but to a mistranslation of the phrase "il n'y a pas dehors du texte," ("There is no outside-text") which appears in Derrida's Of Grammatology.[13]:158–159

37 Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом.

38 Иисус же, обратившись и увидев их идущих, говорит им: что вам надобно? Они сказали Ему: Равви, – что значит: учитель, – где живешь?

39 Говорит им: пойдите и увидите. Они пошли и увидели, где Он живет; и пробыли у Него день тот. Было около десятого часа.

40 Один из двух, слышавших от Иоанна об Иисусе и последовавших за Ним, был Андрей, брат Симона Петра.

41 Он первый находит брата своего Симона и говорит ему: мы нашли Мессию, что значит: Христос;

42 и привел его к Иисусу. Иисус же, взглянув на него, сказал: ты – Симон, сын Ионин; ты наречешься Кифа, что значит: камень (Петр).

43 На другой день Иисус восхотел идти в Галилею, и находит Филиппа и говорит ему: иди за Мною.

44 Филипп же был из Вифсаиды, из одного города с Андреем и Петром.

45 Филипп находит Нафанаила и говорит ему: мы нашли Того, о Котором писали Моисей в законе и пророки, Иисуса, сына Иосифова, из Назарета.

46 Но Нафанаил сказал ему: из Назарета может ли быть что доброе? Филипп говорит ему: пойди и посмотри.

47 Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства.

48 Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя.

49 Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев.

50 Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: Я видел тебя под смоковницею; увидишь больше сего.

51 И говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому.

References

"Deconstruction". Encyclopedia Britannica. Retrieved 8 September 2017.
Allison, David B.; Garver, Newton (1973). Speech and Phenomena and Other Essays on Husserl's Theory of Signs (5th ed.). Evanston: Northwestern University Press. ISBN 978-0810103979. Retrieved 8 September 2017. "A decision that did not go through the ordeal of the undecidable would not be a free decision, it would only be the programmable application or unfolding of a calculable process...[which] deconstructs from the inside every assurance of presence, and thus every criteriology that would assure us of the justice of the decision."
"Critical Legal Studies Movement". The Bridge. Retrieved 8 September 2017.
"German Law Journal - Past Special Issues". 16 May 2013. Archived from the original on 16 May 2013. Retrieved 8 September 2017.
Morris, Rosalind C. (September 2007). "Legacies of Derrida: Anthropology". Annual Review of Anthropology. 36 (1): 355–389. doi:10.1146/annurev.anthro.36.081406.094357.
Munslow, Alan (1997). "Deconstructing History" (PDF). Institute of Historical Research. Retrieved 8 September 2017.
Busch, Brigitta (1 December 2012). "The Linguistic Repertoire Revisited". Applied Linguistics. 33 (5): 503–523. doi:10.1093/applin/ams056. Retrieved 8 September 2017.
Esch, &; Solly, Martin (2012). The Sociolinguistics of Language Education in International Contexts. Bern: Peter Lang. pp. 31–46. ISBN 9783034310093.
"Deconstruction – Art Term". Tate. Retrieved 16 September 2017. "Since Derrida’s assertions in the 1970s, the notion of deconstruction has been a dominating influence on many writers and conceptual artists."
Cobussen, Marcel (2002). "Deconstruction in Music. The Jacques Derrida – Gerd Zacher Encounter" (PDF). Thinking Sounds. Retrieved 8 September 2017.
Douglas, Christopher (31 March 1997). "Glossary of Literary Theory". University of Toronto English Library. Retrieved 16 September 2017.
Kandell, Jonathan (10 October 2004). "Jacques Derrida, Abstruse Theorist, Dies at 74". The New York Times. Retrieved 1 June 2017.
Derrida, Jacques; Spivak, Gayatri Chakravorty (1997). Of Grammatology. Baltimore: Johns Hopkins University Press. ISBN 978-0801858307.
Saussure, Ferdinand de (1959). "Course in General Linguistics". Southern Methodist University. New York: New York Philosophical Library. pp. 121–122. Retrieved 8 September 2017. "In language there are only differences. Even more important: a difference generally implies positive terms between which the difference is set up; but in language there are only differences without positive terms. Whether we take the signified or the signifier, language has neither ideas nor sounds that existed before the linguistic system, but only conceptual and phonic differences that have issued from the system."
"Deconstructionist Theory". Stanford Presidential Lectures and Symposia in the Humanities and Arts. 1995. Retrieved 8 September 2017.
Derrida, Jacques; Bass, Alan (2001). "7 :Freud and the Scene of Writing". Writing and Difference (New ed.). London: Routledge. p. 276. ISBN 978-0203991787. Retrieved 8 September 2017. "The model of hieroglyphic writing assembles more strikingly—though we find it in every form of writing—the diversity of the modes and functions of signs in dreams. Every sign—verbal or otherwise—may be used at different levels, in configurations and functions which are never prescribed by its "essence," but emerge from a play of differences."
Derrida, Jacques (1982). Positions. University of Chicago Press. ISBN 9780226143316.
Nietzsche, Friedrich; Clark, Maudemarie; Leiter, Brian; Hollingdale, R.J. (1997). Daybreak: Thoughts on the Prejudices of Morality. Cambridge, U.K.: Cambridge University Press. pp. 8–9. ISBN 978-0521599634.
Zuckert, Catherine H. (1996). "7". Postmodern Platos: Nietzsche, Heidegger, Gadamer, Strauss, Derrida. Chicago: University of Chicago Press. ISBN 978-0226993317.
Royle, Nick (2003). Jacques Derrida (Reprint ed.). London: Routledge. pp. 6–623. ISBN 9780415229319. Retrieved 8 September 2017.
Derrida, Jacques; Ferraris, Maurizio (2001). A Taste for the Secret. Wiley. p. 76. ISBN 9780745623344. "I take great interest in questions of language and rhetoric, and I think they deserve enormous consideration; but there is a point where the authority of final jurisdiction is neither rhetorical nor linguistic, nor even discursive. The notion of trace or of text is introduced to mark the limits of the linguistic turn. This is one more reason why I prefer to speak of 'mark' rather than of language. In the first place the mark is not anthropological; it is prelinguistic; it is the possibility of language, and it is every where there is a relation to another thing or relation to an other. For such relations, the mark has no need of language."
Heidegger, Martin; Macquarrie, John; Robinson, Edward (2006). Being and Time (1st ed.). Oxford: Blackwell. pp. 21–23. ISBN 9780631197706. Retrieved 8 September 2017.
Soskice, Janet Martin (1987). Metaphor and Religious Language (Paperback ed.). Oxford: Clarendon. pp. 80–82. ISBN 9780198249825.
Foucault, Michel; Howard, Richard; Cooper, David (2001). Madness and Civilization: A History of Insanity in the Age of Reason (Reprint ed.). London: Routledge. p. 602. ISBN 978-0415253857.
Derrida, Jacques (1995). Limited Inc (4th ed.). Evanston: Northwestern University Press. ISBN 978-0810107885.
Wood, David; Bernasconi, Robert (1988). Derrida and Sifférance (Reprinted ed.). Evanston, Illinois: Northwestern University Press. ISBN 9780810107861.
Beardsworth, Richard (1996). Derrida & The Political. London: Routledge. p. 4. ISBN 978-1134837380.
Frank, Manfred (1989). What is Neostructuralism?. Minneapolis: University of Minnesota Press. ISBN 978-0816616022.
Buchanan, Ian. A dictionary of critical theory. OUP Oxford, 2010. Entry: Neostructuralism.
Moynihan, Robert (1986). A Recent imagining: interviews with Harold Bloom, Geoffrey Hartman, J. Hillis Miller, Paul De Man (1st ed.). Hamden, Connecticut: Archon Books. p. 156. ISBN 9780208021205.
Brooks, Peter (1995). The Cambridge History of Literary Criticism: From Formalism to Poststructuralism (1st ed.). Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 9780521300131.
Caputo, John D. (1997). Deconstruction in a Nutshell: A Conversation with Jacques Derrida (3rd ed.). New York: Fordham University Press. p. 32. ISBN 9780823217557.
Lucy, Niall (2004). A Derrida DIctionary. Malden, Massachusetts: Blackwell Publishing. ISBN 978-1405137515.
Klein, Anne Carolyn (1994). Meeting the Great Bliss Queen: Buddhists, Feminists, and the Art of the Self. Boston: Beacon Press. ISBN 9780807073063.
Powell, Jim (2005). Deconstruction for Beginners. Danbury, Connecticut: Writers and Readers Publishing. ISBN 978-0863169984.
Royle, Nicholas (2000). Deconstructions: A User's Guide. New York: Palgrave. ISBN 978-0333717615.
Sallis, John (1988). Deconstruction and Philosophy: The Texts of Jacques Derrida (Paperback ed.). Chicago: University of Chicago Press. pp. 3–4. ISBN 978-0226734392. "One of the more persistent misunderstandings that has thus far forestalled a productive debate with Derrida's philosophical thought is the assumption, shared by many philosophers as well as literary critics, that within that thought just anything is possible. Derrida's philosophy is more often than not construed as a license for arbitrary free play in flagrant disregard of all established rules of argumentation, traditional requirements of thought, and ethical standards binding upon the interpretative community. Undoubtedly, some of the works of Derrida may not have been entirely innocent in this respect, and may have contributed, however obliquely, to fostering to some extent that very misconception. But deconstruction which for many has come to designate the content and style of Derrida's thinking, reveals to even a superficial examination, a well-ordered procedure, a step-by-step type of argumentation based on an acute awareness of level-distinctions, a marked thoroughness and regularity. [...] Deconstruction must be understood, we contend, as the attempt to "account," in a certain manner, for a heterogeneous variety or manifold of nonlogical contradictions and discursive equalities of all sorts that continues to haunt and fissure even the successful development of philosophical arguments and their systematic exposition"
Hobson, Marian (2012). Jacques Derrida: Opening Lines. Routledge. p. 51. ISBN 9781134774449. Retrieved 8 September 2017.
Currie, M. (2013). The Invention of Deconstruction. Springer. p. 80. ISBN 9781137307033. Retrieved 8 September 2017.
Mantzavinos, C. (2016). "Hermeneutics". The Stanford Encyclopedia of Philosophy. Metaphysics Research Lab, Stanford University. Retrieved 8 September 2017.
O'Shaughnessy, John; O'Shaughnessy, Nicholas Jackson (2008). The Undermining of Beliefs in the Autonomy and Rationality of Consumers. Oxon: Routledge. p. 103. ISBN 978-0415773232.
Davis, Kathleen (2014). Deconstruction and Translation. New York: Routledge. p. 41. ISBN 9781900650281.
Derrida, "Structure, Sign, and Play" (1966), as printed/translated by Macksey & Donato (1970)
Tisch, Maude. "A critical distance". The Yale Herald. Retrieved 2017-01-27.
Miller, J. Hillis (1976). "STEVENS' ROCK AND CRITICISM AS CURE: In Memory of William K. Wimsatt (1907-1975)". The Georgia Review. 30 (1): 5–31. ISSN 0016-8386. JSTOR 41399571.
Critchley, Simon (2014). The Ethics of Deconstruction: Derrida and Levinas (3rd ed.). Edinburgh: Edinburgh University Press. p. 352. ISBN 9780748689323. Retrieved 8 September 2017.
McQuillan, Martin (2007). The Politics of Deconstruction: Jacques Derrida and the Other of Philosophy (1st ed.). London: Pluto Press. ISBN 978-0745326740.
Maclachlan, Ian (2004). Jacques Derrida: Critical Thought. Aldershot: Ashgate. ISBN 978-0754608066.
Alfino, Mark (1991). "Another Look at the Derrida-Searle Debate". Philosophy & Rhetoric. 24 (2): 143–152. JSTOR 40237667.
Simon Glendinning. 2001. Arguing with Derrida. Wiley-Blackwell. p. 18
Gregor Campbell. 1993. "John R. Searle" in Irene Rima Makaryk (ed). Encyclopedia of contemporary literary theory: approaches, scholars, terms. University of Toronto Press, 1993
John Searle, "Reiterating the Différences: A Reply to Derrida", Glyph 2 (Baltimore MD: Johns Hopkins University Press, 1977).
Marian Hobson. 1998. Jacques Derrida: opening lines. Psychology Press. pp. 95-97
Farrell, Frank B. (1 January 1988). "Iterability and Meaning: The Searle-Derrida Debate". Metaphilosophy. 19 (1): 53–64. doi:10.1111/j.1467-9973.1988.tb00701.x. ISSN 1467-9973.
Fish, Stanley E. (1982). "With the Compliments of the Author: Reflections on Austin and Derrida". Critical Inquiry. 8 (4): 693–721. JSTOR 1343193.
Wright, Edmond (1982). "Derrida, Searle, Contexts, Games, Riddles". New Literary History. 13 (3): 463–477. doi:10.2307/468793. JSTOR 468793.
Culler, Jonathan (1981). "Convention and Meaning: Derrida and Austin". New Literary History. 13 (1): 15–30. doi:10.2307/468640. JSTOR 468640.
Kenaan, Hagi (2002). "Language, philosophy and the risk of failure: rereading the debate between Searle and Derrida". Continental Philosophy Review. 35 (2): 117–133. doi:10.1023/A:1016583115826.
Raffel, Stanley (28 July 2011). "Understanding Each Other: The Case of the Derrida-Searle Debate". Human Studies. 34 (3): 277–292. doi:10.1007/s10746-011-9189-6.
Searle, John R. (1995). The Construction of Social Reality (3rd ed.). New York: Free Press. pp. 157–160. ISBN 978-0029280454.
Habermas, Jürgen; Lawrence, Frederick (2005). The Philosophical Discourse of Modernity: Twelve Lectures (Reprinted ed.). Cambridge: Polity Press. pp. 185–210. ISBN 978-0745608303.
Davis, Walter A. (1989). Inwardness and Existence: Subjectivity In/and Hegel, Heidegger, Marx, and Freud (1st ed.). Madison, Wisconsin: University of Wisconsin Press. ISBN 978-0299120146.
Sokal, Alan D. (May 1996). "A Physicist Experiments With Cultural Studies". www.physics.nyu.edu. Retrieved 3 April 2007.
Steinberg, Steve (1 January 1993). "Hype List". WIRED. Retrieved 19 May 2017.
Morningstar, Chip (1993-07-05). "How To Deconstruct Almost Anything: My Postmodern Adventure". Retrieved 2017-05-19.

Retrieved 8 September 2017.
Derrida, Jacques; Bass, Alan (2001). "7 :Freud and the Scene of Writing". Writing and Difference (New ed.). London: Routledge. p. 276. ISBN 978-0203991787. Retrieved 8 September 2017. "The model of hieroglyphic writing assembles more strikingly—though we find it in every form of writing—the diversity of the modes and functions of signs in dreams. Every sign—verbal or otherwise—may be used at different levels, in configurations and functions which are never prescribed by its "essence," but emerge from a play of differences."
Derrida, Jacques (1982). Positions. University of Chicago Press. ISBN 9780226143316.
Nietzsche, Friedrich; Clark, Maudemarie; Leiter, Brian; Hollingdale, R.J. (1997). Daybreak: Thoughts on the Prejudices of Morality. Cambridge, U.K.: Cambridge University Press. pp. 8–9. ISBN 978-0521599634.
Zuckert, Catherine H. (1996). "7". Postmodern Platos: Nietzsche, Heidegger, Gadamer, Strauss, Derrida. Chicago: University of Chicago Press. ISBN 978-0226993317.
Royle, Nick (2003). Jacques Derrida (Reprint ed.). London: Routledge. pp. 6–623. ISBN 9780415229319. Retrieved 8 September 2017.
Derrida, Jacques; Ferraris, Maurizio (2001). A Taste for the Secret. Wiley. p. 76. ISBN 9780745623344. "I take great interest in questions of language and rhetoric, and I think they deserve enormous consideration; but there is a point where the authority of final jurisdiction is neither rhetorical nor linguistic, nor even discursive. The notion of trace or of text is introduced to mark the limits of the linguistic turn. This is one more reason why I prefer to speak of 'mark' rather than of language. In the first place the mark is not anthropological; it is prelinguistic; it is the possibility of language, and it is every where there is a relation to another thing or relation to an other. For such relations, the mark has no need of language."
Heidegger, Martin; Macquarrie, John; Robinson, Edward (2006). Being and Time (1st ed.). Oxford: Blackwell. pp. 21–23. ISBN 9780631197706. Retrieved 8 September 2017.
Soskice, Janet Martin (1987). Metaphor and Religious Language (Paperback ed.). Oxford: Clarendon. pp. 80–82. ISBN 9780198249825.
Foucault, Michel; Howard, Richard; Cooper, David (2001). Madness and Civilization: A History of Insanity in the Age of Reason (Reprint ed.). London: Routledge. p. 602. ISBN 978-0415253857.
Derrida, Jacques (1995). Limited Inc (4th ed.). Evanston: Northwestern University Press. ISBN 978-0810107885.
Wood, David; Bernasconi, Robert (1988). Derrida and Sifférance (Reprinted ed.). Evanston, Illinois: Northwestern University Press. ISBN 9780810107861.
Beardsworth, Richard (1996). Derrida & The Political. London: Routledge. p. 4. ISBN 978-1134837380.
Frank, Manfred (1989). What is Neostructuralism?. Minneapolis: University of Minnesota Press. ISBN 978-0816616022.
Buchanan, Ian. A dictionary of critical theory. OUP Oxford, 2010. Entry: Neostructuralism.
Moynihan, Robert (1986). A Recent imagining: interviews with Harold Bloom, Geoffrey Hartman, J. Hillis Miller, Paul De Man (1st ed.). Hamden, Connecticut: Archon Books. p. 156. ISBN 9780208021205.
Brooks, Peter (1995). The Cambridge History of Literary Criticism: From Formalism to Poststructuralism (1st ed.). Cambridge: Cambridge University Press. ISBN 9780521300131.
Caputo, John D. (1997). Deconstruction in a Nutshell: A Conversation with Jacques Derrida (3rd ed.). New York: Fordham University Press. p. 32. ISBN 9780823217557.
Lucy, Niall (2004). A Derrida DIctionary. Malden, Massachusetts: Blackwell Publishing. ISBN 978-1405137515.
Klein, Anne Carolyn (1994). Meeting the Great Bliss Queen: Buddhists, Feminists, and the Art of the Self. Boston: Beacon Press. ISBN 9780807073063.
Powell, Jim (2005). Deconstruction for Beginners. Danbury, Connecticut: Writers and Readers Publishing. ISBN 978-0863169984.
Royle, Nicholas (2000). Deconstructions: A User's Guide. New York: Palgrave. ISBN 978-0333717615.
Sallis, John (1988). Deconstruction and Philosophy: The Texts of Jacques Derrida (Paperback ed.). Chicago: University of Chicago Press. pp. 3–4. ISBN 978-0226734392. "One of the more persistent misunderstandings that has thus far forestalled a productive debate with Derrida's philosophical thought is the assumption, shared by many philosophers as well as literary critics, that within that thought just anything is possible. Derrida's philosophy is more often than not construed as a license for arbitrary free play in flagrant disregard of all established rules of argumentation, traditional requirements of thought, and ethical standards binding upon the interpretative community. Undoubtedly, some of the works of Derrida may not have been entirely innocent in this respect, and may have contributed, however obliquely, to fostering to some extent that very misconception. But deconstruction which for many has come to designate the content and style of Derrida's thinking, reveals to even a superficial examination, a well-ordered procedure, a step-by-step type of argumentation based on an acute awareness of level-distinctions, a marked thoroughness and regularity. [...] Deconstruction must be understood, we contend, as the attempt to "account," in a certain manner, for a heterogeneous variety or manifold of nonlogical contradictions and discursive equalities of all sorts that continues to haunt and fissure even the successful development of philosophical arguments and their systematic exposition"
Hobson, Marian (2012). Jacques Derrida: Opening Lines. Routledge. p. 51. ISBN 9781134774449. Retrieved 8 September 2017.
Currie, M. (2013). The Invention of Deconstruction. Springer. p. 80. ISBN 9781137307033. Retrieved 8 September 2017.
Mantzavinos, C. (2016). "Hermeneutics". The Stanford Encyclopedia of Philosophy. Metaphysics Research Lab, Stanford University. Retrieved 8 September 2017.
O'Shaughnessy, John; O'Shaughnessy, Nicholas Jackson (2008). The Undermining of Beliefs in the Autonomy and Rationality of Consumers. Oxon: Routledge. p. 103. ISBN 978-0415773232.
Davis, Kathleen (2014). Deconstruction and Translation. New York: Routledge. p. 41. ISBN 9781900650281.
Derrida, "Structure, Sign, and Play" (1966), as printed/translated by Macksey & Donato (1970)
Tisch, Maude. "A critical distance". The Yale Herald. Retrieved 2017-01-27.
Miller, J. Hillis (1976). "STEVENS' ROCK AND CRITICISM AS CURE: In Memory of William K. Wimsatt (1907-1975)". The Georgia Review. 30 (1): 5–31. ISSN 0016-8386. JSTOR 41399571.
Critchley, Simon (2014). The Ethics of Deconstruction: Derrida and Levinas (3rd ed.). Edinburgh: Edinburgh University Press. p. 352. ISBN 9780748689323. Retrieved 8 September 2017.
McQuillan, Martin (2007). The Politics of Deconstruction: Jacques Derrida and the Other of Philosophy (1st ed.). London: Pluto Press. ISBN 978-0745326740.
Maclachlan, Ian (2004). Jacques Derrida: Critical Thought. Aldershot: Ashgate. ISBN 978-0754608066.
Alfino, Mark (1991). "Another Look at the Derrida-Searle Debate". Philosophy & Rhetoric. 24 (2): 143–152. JSTOR 40237667.
Simon Glendinning. 2001. Arguing with Derrida. Wiley-Blackwell. p. 18
Gregor Campbell. 1993. "John R. Searle" in Irene Rima Makaryk (ed). Encyclopedia of contemporary literary theory: approaches, scholars, terms. University of Toronto Press, 1993
John Searle, "Reiterating the Différences: A Reply to Derrida", Glyph 2 (Baltimore MD: Johns Hopkins University Press, 1977).
Marian Hobson. 1998. Jacques Derrida: opening lines. Psychology Press. pp. 95-97
Farrell, Frank B. (1 January 1988). "Iterability and Meaning: The Searle-Derrida Debate". Metaphilosophy. 19 (1): 53–64. doi:10.1111/j.1467-9973.1988.tb00701.x. ISSN 1467-9973.
Fish, Stanley E. (1982). "With the Compliments of the Author: Reflections on Austin and Derrida". Critical Inquiry. 8 (4): 693–721. JSTOR 1343193.
Wright, Edmond (1982). "Derrida, Searle, Contexts, Games, Riddles". New Literary History. 13 (3): 463–477. doi:10.2307/468793. JSTOR 468793.
Culler, Jonathan (1981). "Convention and Meaning: Derrida and Austin". New Literary History. 13 (1): 15–30. doi:10.2307/468640. JSTOR 468640.
Kenaan, Hagi (2002). "Language, philosophy and the risk of failure: rereading the debate between Searle and Derrida". Continental Philosophy Review. 35 (2): 117–133. doi:10.1023/A:1016583115826.
Raffel, Stanley (28 July 2011). "Understanding Each Other: The Case of the Derrida-Searle Debate". Human Studies. 34 (3): 277–292. doi:10.1007/s10746-011-9189-6.
Searle, John R. (1995). The Construction of Social Reality (3rd ed.). New York: Free Press. pp. 157–160. ISBN 978-0029280454.
Habermas, Jürgen; Lawrence, Frederick (2005). The Philosophical Discourse of Modernity: Twelve Lectures (Reprinted ed.). Cambridge: Polity Press. pp. 185–210. ISBN 978-0745608303.
Davis, Walter A. (1989). Inwardness and Existence: Subjectivity In/and Hegel, Heidegger, Marx, and Freud (1st ed.). Madison, Wisconsin: University of Wisconsin Press. ISBN 978-0299120146.
Sokal, Alan D. (May 1996). "A Physicist Experiments With Cultural Studies". www.physics.nyu.edu. Retrieved 3 April 2007.
Steinberg, Steve (1 January 1993). "Hype List". WIRED. Retrieved 19 May 2017.

Morningstar, Chip (1993-07-05). "How To Deconstruct Almost Anything: My Postmodern Adventure". Retrieved 2017-05-19.

Further reading

This further reading section may contain inappropriate or excessive suggestions that may not follow Wikipedia's guidelines. Please ensure that only a reasonable number of balanced, topical, reliable, and notable further reading suggestions are given; removing less relevant or redundant publications with the same point of view where appropriate. Consider utilising appropriate texts as inline sources or creating a separate bibliography article. (October 2016) (Learn how and when to remove this template message)

Derrida, Jacques. Positions. Trans. Alan Bass. Chicago: U of Chicago P, 1981. ISBN 978-0-226-14331-6
Derrida [1980], The time of a thesis: punctuations, first published in: Derrida [1990], Eyes of the University: Right to Philosophy 2, pp. 113–128.
Montefiore, Alan (ed., 1983), Philosophy in France Today Cambridge: Cambridge UP, pp. 34–50
Breckman, Warren, "Times of Theory: On Writing the History of French Theory," Journal of the History of Ideas, vol. 71, no. 3 (July 2010), 339–361 (online).
Culler, Jonathan. On Deconstruction: Theory and Criticism after Structuralism, Cornell University Press, 1982. ISBN 978-0-8014-1322-3.
Eagleton, Terry. Literary Theory: An Introduction, University of Minnesota Press, 1996. ISBN 978-0-8166-1251-2
Ellis, John M.. Against Deconstruction, Princeton: Princeton UP, 1989. ISBN 978-0-691-06754-4.
Johnson, Barbara. The Critical Difference: Essays in the Contemporary Rhetoric of Reading. Johns Hopkins University Press, 1981. ISBN 978-0-801-82458-6
Reynolds, Simon, Rip It Up and Start Again, New York: Penguin, 2006, pp. 316. ISBN 978-0-143-03672-2. (Source for the information about Green Gartside, Scritti Politti, and deconstructionism.)
Stocker, Barry, Routledge Philosophy Guidebook to Derrida on Deconstruction, Routledge, 2006. ISBN 978-1-134-34381-2
Wortham, Simon Morgan, The Derrida Dictionary, Continuum, 2010. ISBN 978-1-847-06526-1

External links

This section's use of external links may not follow Wikipedia's policies or guidelines. Please improve this article by removing excessive or inappropriate external links, and converting useful links where appropriate into footnote references. (September 2016) (Learn how and when to remove this template message)

Quotations related to Deconstruction at Wikiquote
The dictionary definition of deconstruction at Wiktionary
Video of Jacques Derrida attempting to define "Deconstruction"
"Deconstruction" in Stanford Encyclopedia of Philosophy
"Deconstruction" in Stanford Presidential Lectures in the Humanities and Arts
"Deconstruction" in Encyclopædia Britannica"
"Deconstruction" in "Internet Encyclopedia of Philosophy"
"German Law Journal special number about Derrida and Deconstruction"
"Deconstruction: Some Assumptions" by John Lye
A Bibliography of Literary Theory, Criticism, and Philology by José Ángel García Landa (Deconstruction found under: Authors & Schools - Critics & Schools - Poststructuralism - On Deconstruction)
Ten ways of thinking about deconstruction by Willy Maley
Archive of the international conference "Deconstructing Mimesis - Philippe Lacoue-Labarthe" about the work of Lacoue-Labarthe and his mimetic version of deconstruction, held at the Sorbonne in January 2006
How To Deconstruct Almost Anything - My Postmodern Adventure by Chip Morningstar; a cynical introduction to 'deconstruction' from the perspective of a software engineer.
Jacques Derrida: The Perchance of a Coming of the Otherwoman. The Deconstruction of Phallogocentrism from Duel to Duo by Carole Dely, English translation by Wilson Baldridge, at Sens Public
Ellen Lupton on deconstruction in Graphic Design
Deconstruction of fashion; La moda en la posmodernidad by Adolfo Vasquez Rocca
Derrida: Deconstrucción, différance y diseminación; una historia de parásitos, huellas y espectros Academia.Edu

Индивидуальный суверенитет

У большинства людей мысль, что каждый человек принадлежит исключительно себе, не вызывает удивления. Это утверждение кажется естественным и обычно не оспаривается. Но действительно ли мы правильно понимаем, что такое индивидуальный суверенитет и что он нам дает? Что это вообще значит — принадлежать самому себе?

Впервые концепцию самопринадлежности описал английский философ Джон Локк, чьи идеи оказали огромное влияние на развитие политической философии. В «Двух трактатах о правлении» он писал, что у каждого человека есть право собственности на свою личность, в том числе право выбора, кем стать и чем заниматься. Свобода, по Локку, это не состояние, в котором «каждый делает, что пожелает», — это свобода человека распоряжаться своей личностью, действиями и собственностью, «не подвергаться деспотической воле другого, а свободно следовать своей воле».

Допустим, вам принадлежит какая-либо вещь — скажем, одежда, машина, дом или пакет акций. Очевидно, это ваша собственность, которой вы можете распоряжаться, как вам вздумается — точно так же, как вы распоряжаетесь самим собой. Индивидуальный суверенитет значит, что только вы можете решать, как вам распоряжаться собой и своей собственностью. Другие люди не имеют права использовать вашу собственность без вашего на то разрешения либо принуждать вас делать с ней то, чего вы не хотите.

Обычно государство закрепляет это право в Конституции и кодексах законов. Широко разделяемое представление о справедливости состоит в том, что ограничения в правах допустимы только в отношении тех, кто сам нарушил права других. Но государство часто ограничивает вас в ваших действиях без такой предпосылки, нарушая тем самым индивидуальный суверенитет.

Так, некоторые законы предусматривают наказание за преступления без жертвы (например, употребление алкоголя или наркотиков, проявление или защита гомосексуальности, проституция, действия, описанные в статье 282 УК РФ) или лишают людей права распоряжаться имуществом (копирайт запрещает вам пользоваться ручкой, бумагой, компьютером, телефоном — чем угодно — для создания копий некоторой информации), или даже лишают людей права распоряжаться своим телом (запреты на эвтаназию, аборт, наказание за употребление наркотиков).

Все вышесказанное в полной мере относится к «Русской кампании Наполеона» — к войне Шестой антифранцузской коалиции 1812 года (1812–1814 гг.) — и вообще к той эпохе в целом. Завалы мифов, откровенной лжи, ограниченности национальных исторических школ — вот главные враги историка. Несмотря на многие тысячи сочинений, война 1812 года до сих пор не вписана в контекст мировой Истории — и, по сути, даже в военную и общественную картину антифранцузских коалиций конца XVIII — начала XIX вв. Война — это отнюдь не только боевые действия (а применительно к той эпохе — они лишь звучная подробность, с точки зрения физического масштаба происходящего): нам важно понять соотнесение смыслов, исторических и цивилизационных систем! Мы должны научиться чувствовать атмосферу ушедшей эпохи, но не забывать извлекать практическую пользу из знаний о прошлом. Задача истинного ученого — сродни математическому анализу, лишенному пристрастий и попыток конструирования или оправдания устаревших псевдонациональных мифов. Нам давно пора выяснить самые простые вещи: кто такие участники, почему произошел конфликт между странами столь отдаленными географически, кто участвовал, за что сражался, как себя проявил и какие понес потери? Огромный, возможно, первостепенный интерес представляет поведение и отношение к происходящему общества, а также то, как модель жизни стран-противников прошли проверку временем. Кто оказался истинным победителем в боях 1812 года — и в Истории, с точки зрения опыта двух веков?

Чтобы избежать блуждания в душных «комнатах», населенных чучелами мифов, переполненных государственными «копролитами» и прочим, насажденным прислужниками идеологии, я обратился к широчайшей базе документов — к первоисточникам. Именно они должны диктовать историку его «мнение». Факты и логика — вот все, что нам необходимо. Безусловно, историография важна — и ее разбору, спору и подтверждению отдельных положений данное исследование обращено в немалой степени. Надо сказать, что только сегодня, по прошествии более двухсот лет, мы имеем возможность в полной мере исследовать необходимый массив источников. Ускорение технических возможностей перемещаться из страны в страну, из архива в архив, из библиотеки в библиотеку, а также появление на рынке значительного числа семейных архивов деятелей наполеоновского времени (к чему, к сожалению, большинство моих коллег отнеслись без должного внимания) — позволили значительно расширить исследовательскую базу. Не стоит на месте и методология науки: целые дисциплины становятся вспомогающими историческому знанию. Однако именно их мои коллеги и проигнорировали

За последние годы и десятилетия многие науки (например, физика, биология, физиология, нейрофизиология, генетика, астрономия и т. д.) сделали колоссальный шаг вперед — а история стала отставать, я бы сказал, эволюционно. Лень и патриархальность в характере многих моих коллег, а применительно к темам, контролируемым идеологией некоторых отстающих государств, ситуация усугубляется малодушием или нежеланием что-либо изучать всерьез, если можно легко получить бюджетный грант за набившие оскомину вульгарные псевдопатриотические басни.

В немалой степени причиной научного отставания стал описательный подход к изучению войны 1812 года. Двести лет из года в год выпускаются тонны печатной продукции разной степени филологического качества, которые лишь бестолково повторяют пересказ передвижения батальонов и эскадронов, не анализируя главное: почему эти соединения стали враждовать, почему оказались в том месте и в то время, кто в них состоял — и к чему привело их противостояние?! Лишь единицы авторов радуют тем, что пытаются хотя бы уточнить по первоисточникам упомянутые передвижения и количество наличного состава, но до упомянутого анализа на качественном, масштабном уровне не доходят. Никто до меня не предпринял попытки капитальным образом понять, как был создан миф о 1812 годе, когда и кем была подменена реальность.

Я подчеркну: мы должны использовать, возможно, слишком сухие, но строго научные (и тем красивые!) методы, формулы и термины. К примеру, необходимо осознавать, что невозможно полностью отождествлять Российскую Федерацию с государством, погибшим в 1917 году (и до того уже со времени интересующих нас событий 1812 года эволюционировавшее более ста лет) — с Российской империей. Разные смыслы, разная территория, идеология (и ее запрещение на официальном законодательном уровне сегодня) и т. д. Ученые не могут себе позволить говорить «мы» в отношении тех конкретных людей, которые жили двести лет назад и в другой стране — это физиологически ошибочно и моментально убивает главное: непредвзятость, объективность. Кроме того, пора перестать спекулировать разного рода вымышленными «нравственными» победами. Вы можете себе представить, чтобы, предположим, химическая реакция в лаборатории прошла бы одним образом, а лаборанты доложили бы в статье, что, «с нравственной точки зрения», результаты совсем другие?! Или математик оспорил бы таблицу умножения, аргументируя, что «с нравственной точки зрения», дважды два — не четыре, а, предположим, 31,9, причем семь — больше восемнадцати (не ищите в этих цифрах скрытого смысла — они не имеют никакого смысла, как и те нечистоплотные приемы, которые я ими высмеиваю)? Прозорливые читатели, знакомые с моими уже опубликованными работами, конечно, догадались, что речь идет, к примеру, об итогах Бородинского сражения, когда, имея в оборонительной позиции больше войск, чем противник, М.И. Кутузов умудрился проиграть битву и сдать Москву (вдобавок оставить в ней около 30 тысяч русских раненых, большинство из которых сгорели заживо в подожженном собственными властями городе!), но служанки идеологии пытаются это выдать за грандиозный успех!

Либертарианство, классический либерализм и современный либерализм

Кто такие либералы? В XIX веке так называли себя сторонники ограничения власти самодержца. В конце 80-х либералами были те, кто вышел против советского режима, на протяжении 70 лет державшего целые народы в нищете и рабстве (единства в рядах либеральной оппозиции не было, люди были согласны лишь в одном — в необходимости отказа от советского строя и социализма).

Сейчас на Западе и особенно в Европе либералами считаются люди левых взглядов, чей «либерализм» можно описать как смесь культурного марксизма в политике и рынка, ограниченного государственными регуляциями, в экономике. Это политическое течение обладает большим влиянием на политику властей в странах, считающихся оплотом «либерализма».

Современные «левые либералы» считают, что государство может и должно активно вмешиваться в жизни людей. Они выступают за цензуру, изъятие и ограничение возможностей распоряжения собственностью «для нужд общества», за высокие налоги, государственные системы здравоохранения, образования и социального обеспечения, антимонопольные службы и за многие другие экономические и социальные регуляции.

На протяжении многих лет сторонники таких идей называли себя либералами, искажая представления людей о сущности свободы, из-за чего многие, к сожалению, забывают про классический либерализм — идеологию, среди всех либеральных движений наиболее близкую принципам свободы. Всё началось с Первой Мировой войны 1914-18, с начала которой государства начали активно наращивать свое присутствие в экономике. Тогда это называлось «временными мерами», но после войны количество экономических регуляций не только сохранилось, но и постепенно увеличивалось, особенно после Великой депрессии в США 1929-39, которую мейнстримные экономисты того времени обосновывали отсутствием государственного вмешательства (в реальности всё наоборот) и очередной мировой войны.

Настоящие либералы, классические, не приемлют столь серьезного вмешательства в жизнь индивида. Их взгляды разнятся, ведь классический либерализм — это не догматичное политическое течение, но в основе их представлений об устройстве общества лежит один основной принцип: роль государства должна ограничиваться защитой частной собственности, мира, естественных прав и свобод людей.

Все классические либералы выступают за контроль армии, судебной системы, сбор налогов (естественно, малого уровня). Некоторые из них также за интеллектуальную собственность, наличие ЦБ и государственное лицензирование продукции, а в очень редких случаях поддерживающие эту идеологию выступают и за государственное образование.

Именно поэтому мне пришлось выбрать для своей новой монографии о войне 1812 года то название, которое вы видите на обложке. Фактически все пришлось начинать заново: по первоисточникам, с логикой и математикой вместо отвлеченных беллетристских категорий, с максимальной внутренней свободой и желанием понять суть явления. Моя первая монография 2004 года называлась «Правда о войне 1812 года»: в ней я начал этот процесс, объяснив характер конфликта как очередную антифранцузскую коалицию. Впервые с цифрами в руках я разоблачил удобный для оправдания агрессивных планов Александра I миф о тотально негативном влиянии присоединения России к торговой блокаде Англии — и сегодня моя точка зрения стала доминирующей среди ученых. Я также показал истинное отношение ряда сословий к войне: оказалось, что «единение всех вокруг трона» — это также продукт идеологической лжи. Более того: одна из глав была специально посвящена теме коллаборационистов.

Теперь же мы увидим полную картину происходящего. Я использовал системный подход: в хронологической системе координат объяснены явления как таковые, в их развитии вглубь и вширь, а также я обратился за содействием к смежным научным дисциплинам. В немалой степени название объясняется и принципиальной позицией моей приверженности к материалистическому подходу и к знанию эволюции.

До чего же дошло (а вернее, докатилось) наше общество и научное сообщество: ученый вынужден заявлять, что он знает и принимает теорию эволюции — и это в XXI веке! Подобное понимается не априори, как естественное для образованного человека, единственно возможное для научного изыскания и вообще психически адекватное, но о том приходится говорить специально! Какая цивилизационная яма! Какой регресс!

Далее. Мои предшественники зачастую вырывали события из контекста, не могли увидеть общей картины. Необходимо было объединить полезную для раскрытия темы информацию об экономике, географии, климате, антропологии, физиологии, дипломатии, военном деле, законотворчестве, искусстве и т. д. Статистические выкладки должны идти рука об руку с созданием психологического портрета главных действующих лиц.

Я полагаю верным открыто и внятно сказать и о следующем. Все изложенное в книге стало возможным благодаря моей внутренней свободе — и свободе, в том числе и от пресловутых бюджетных грантов, госзаказа. Меня, к примеру, невозможно «отчитать на кафедре», «вынести выговор», «лишить премии», «задвинуть по проекту», «понизить в должности», «уволить» и т. д. Сам я не «подставляю» своим правдоискательством «коллектифф» (в подобном меня часто обвиняли в бытность мою студентом исторического факультета МГУ). Безусловно, мне было бы проще, сытнее, безопаснее, простите, «мычать в стаде», не тратя НИКАКОЙ энергии, не разыскивая никакие документы — просто повторять, подобно попугаю, засаленные фразочки из репертуара казенной пропаганды эпохи крепостного рабства или сталинских репрессий (а именно тогда и изобретались все главные тезисы об «отечественной войне 1812 года»). Эти мерзости, как блохи в диване, продолжают жить в нашей общей исторической «квартире» — и пора бы уже их вывести (а лучше выкинуть вместе с трухлявым «диваном»). Да, мне было сложно без упомянутых грантов, без регулярной поддержки, без тепленького местечка, столь любимого многими моими «коллегами». Мне приходится самому зарабатывать на поездки по архивам, библиотекам и полям сражений в разных регионах и странах. В этом мне помогли и другие профессии, которыми я обладаю.

Либертарианство (по крайней мере, минархизм) и классический либерализм — родственные политические течения, имеющие одну и ту же цель: установление общества, строящегося на принципах свободного рынка и максимально возможного невмешательства государства в жизни людей. Различие в том, что классические либералы не базируют свою платформу на принципе неагрессии и правах собственности — и потому могут выступать за те полномочия государства, которые они видят утилитарно необходимыми или этически оправданными.
Так называемое «левое» и «правое» в либертарианстве

Деление политических движений на «левые» и «правые» чаще встречается в США или Европе, в России эта классификация не так популярна. Однако сам вопрос поучителен для либертарианца, где бы тот ни находился.

Если обратиться к популярным источникам, то консенсус среди них будет примерно такой:

«левые» выступают за регулирование бизнеса, за экологию, за легализацию марихуаны, за высокие налоги, против интересов банков, за субсидирование культуры и образования, за ограничение доступа граждан к оружию;

«правые» выступают против легализации марихуаны, за религию (в том или ином смысле), против регулирования бизнеса, за низкие налоги, против геев (в том или ином смысле), против мигрантов, за активное субсидирование армии.

В такой классификации не видно особой логики: с чего бы, например, экоактивисту вдруг не пристало иметь антииммигрантских убеждений? Почему деление на «левых» и «правых» прошло именно так?

Есть одно правдоподобное объяснение: человеку неинтересно разбираться в различиях между политическими взглядами, не похожими на его собственные. С точки зрения большинства людей политический спектр выглядит так:
Отрезок, в левой части которого надпись «мои взгляды», в центре надпись «умеренно не мои взгляды», в правой части — «радикально не мои взгляды».

Это отрезок. Поэтому на него легко повесить два ярлыка: синие-красные, белые-красные, западники-славянофилы… левые-правые. Если теперь наиболее острые вопросы раскидать по двум фронтам, то и получится та самая «классификация» из открытых источников, где люди говорят «лево-право», а подразумевают чаще всего «наши-не наши». Групповое мышление порождает даже у политически активных и самостоятельных людей ошибку подтверждения, что и приводит к абсурдным утверждениям от «если за экологию, то не против геев» и до «если за экологию и против геев, то центрист и бесхребетный соглашатель».

При этом разновидностей политических взглядов много. Если всех, с кем не согласен, отправлять «на тот конец отрезка», то там расположится непропорционально много сильно отличающихся мнений и людей, их придерживающихся, которые будут казаться одним миром мазаными.

Поэтому политика в целом поляризует. У каждого есть с чем не согласиться с каждым, а чем больше функций вы и ваш оппонент в таком споре видите за государством, тем больше поводов спорить. (Это неспроста, так как вопрос о полномочиях государства — это вопрос о том, к кому можно применять силу).

На самом деле, режиссура, актерское и певческое мастерство дают очень многое и для профессии ученого-историка. Вы лучше понимаете драматургию событий, детальнее разбираете логику и антилогику поступка персонажа. Вы знаете, что такое руководить большими группами людей и выходить на общение с залом, а иногда и с площадью, с толпой. Как кабинетный «младший научный сотрудник» может понять, что происходило, когда тому или иному историческому персонажу необходимо было овладеть настроением толпы — «зала»? Как попытаться верно прочувствовать многие нюансы произошедшего в начале Первой Итальянской кампании Бонапарта, в дни переворота 18 и 19 брюмера, на плоту на Немане в 1807 году и т. д.? Только ленивый автор-сочинитель (такие термины — «автор», «сочинитель» — я использую, когда не вижу оснований именовать того или иного коллегу солидным и ответственным определением «историк») не писал об «актерских способностях» Наполеона и Александра I, о том, как (будучи еще генералом) Бонапарт «играл» перед австрийскими дипломатами в 1797 году, а Александр — всю жизнь (и, в том числе, в Тильзите и в Эрфурте). Но что «сочинители» в этом понимают?

Эпоха 1812 года — это время блистательного ампира: монументального, роскошного и одновременно утонченного явления в эстетике, которое пронзало лучами возрожденной античности, символами неоклассицизма все сферы жизнедеятельности высшего общества европейских стран (и даже среднего класса во Франции, Англии /регентский стиль/ и отчасти Италии и Швейцарии). И что же? Много ли могут интересного понять и поведать об этом элитном, дорогостоящем, аристократичном явлении сотрудники советских (и неосоветских) кафедр и «музеев-заповедников»? Равно как и большинство их коллег из западных стран, ныне заразившихся левыми идейками. Благодаря не только моим историческим работам, но и режиссерским, певческим, благодаря моим политическим выступлениям, я получил возможность бывать в домах европейских аристократов-потомков действующих лиц наполеоновской эпохи. Не бахвальства ради: добывания фактических сведений и атмосферы ради я обращался к подобному во время всей работы над книгой и над множеством статей — и перечисляю сейчас! Очень показательным было сравнение упомянутых домов с часто вульгарным обиталищем отечественных нуворишей. А это весьма и весьма «кстати» для исследователя истории: вот вам раскрывается и местная тема неуклюжего копирования всего западного, и тема нуворишей во Франции в 1790-е гг., новой аристократии Французской империи 1800-х гг. и т. д. Графы Прованские и «Фамусовы», «Растиньяки» и «Маниловы», Фуше и Ростопчины, Жозефины до и после замужества за А.Ф.М. де Богарне — и многие другие «персонажи» оживают на глазах: и вы можете их исследовать прямо в интерьере! Практически лабораторная работа!

Я частый эксперт-участник политических ток-шоу — и опять это помогает историку проводить «лабораторную работу». Происходит живое общение с новыми «Скалозубами» в погонах (а антропологический тип не меняется) и с некоторыми лицемерными чиновниками, которые за кулисами не стесняются говорить, чем, на самом деле, для них является бюджет, выделенный, к примеру, на празднование юбилея войны 1812 года. А чернь, которую водят за 300–500 рублей закрикивать приличных гостей по хлопку администратора — это же кладезь для ученого! Вы проходите в коридоре перед или после эфира — и видите их взгляды: вот они — взгляды отрепья, пинающего безоружных французских пленных в 1812 году (от чего их спасали некоторые русские офицеры и дворяне), вот он — взгляд ненависти черни на дворян и интеллигенцию в России в первое десятилетие после 1917 года. Недалеко по морфологии мозга и по уменьшению наследственных патологий от них ушли и маргиналы, бесчинствующие после взятия королевского дворца Тюильри 10 августа 1792 г.: в тот день бывший свидетелем сего штурма молодой Бонапарт почувствовал отвращение — и не стал поднимать «жакерию» потом — в 1814 году!

А как «младшие научные» смогут понять такую важнейшую вещь в психологии общественных процессов, как зависть? Чтобы понять, как ненавидели исторического деятеля — надо, чтобы исследователь сам был хотя бы немного известен и вызывал какие-то сильные эмоции. Я повторяю: все, о чем я сейчас столь неожиданно для академического стиля толкую — это все очень и очень важно со строго научной точки зрения! Это дает совсем иной уровень понимания явлений.

Либертарианство может собрать в себе как «правых», так и «левых», как «белых», так и «красных», как «либералов», так и «консерваторов», как «западников», так и «славянофилов» — просто потому, что либертарианцы считают, что государство не должно делать слишком многого. У людей, которые сходятся в этой мысли, заведомо меньше, чем у остальных, поводов спорить друг с другом о политике, меньше споров о целях и еще меньше — о методах (любые насильственные методы быстро получают у либертарианца низкий рейтинг).

Люди, которые не хотят или не могут расстаться с классификацией на левых и правых, либертарианцев относят скорее к правым. Скажем, уточнение «левый либертарианец» встречается в разы чаще, чем «правый либертарианец». Этому есть простое объяснение: один из признаков «левых» — недоверие к частной собственности в целом и к деньгам в частности; недоверие сильное, вплоть до предложений полностью уничтожить оба эти института. Но либертарианцы, во-первых, строят всю аргументацию вокруг частной собственности, поэтому для них неприемлемо хоть сколько-нибудь скептическое (в том числе «левое») отношение к ней; во-вторых, либертарианцы не считают материальное неравенство разновидностью неравенства политического — а такое отношение к деньгам, в свою очередь, неприемлемо для «левых».

Дихотомия «левые-правые» демонстрирует изрядную стабильность. Поляризация выгодна многим: радикалы заинтересованы в том, чтобы оставаться радикалами — это часть их политической идентичности. Их умеренные оппоненты тоже заинтересованы в том, чтобы радикалы оставались радикалами — маргинальными и разобщенными. Бессмысленность и стабильность этой классификации можно наглядно наблюдать на примере двухпартийной системы США. Партий стабильно две, хотя их идеологии (и даже названия) не стабильны во времени. Наиболее рефлексирующая часть населения понимает, что выбор между ними искусственный.

Так оно и есть. «Являются ли либертарианцы левыми или правыми?» — вопрос малоосмысленный. На подобные вопросы лучше не отвечать.
Что такое государство?

Государство — это великая фикция, с помощью которой каждый пытается жить за счет всех остальных.

Фредерик Бастиа

Хотя современное государство сложилось относительно недавно, его существование и необходимость чаще всего принимаются людьми как неоспоримая данность. К счастью, с этой «данностью» можно бороться.

По определению Макса Вебера, государство — это организация, которая владеет монополией на легитимное физическое насилие. Большинство людей скажут, что государство защищает их интересы, но при этом на практике будут ругать и неэффективность бюрократии, и коррумпированность должностных лиц, сетуя, что власть развращает тех, кому достается.

Все эти претензии справедливы, и либертарианцы — единственные, кто воспринимает их всерьез и считает эти проблемы устранимыми и решаемыми на системном уровне.

Да, вместе с тем, занятость, так сказать, «на многих фронтах» тоже отвлекает, отнимает силы и время. Поэтому некоторые места в отдельных главах книги еще могут требовать стилистических дополнений (однако это никак не влияет на концепцию и на ее доказательную систему). Но подобное — лишь подробность на полях. Важно дать теме новое дыхание, подумать о том, о чем еще не успели подумать, концептуально определить суть произошедшего в 1812 году.

Сколь неожиданными дорогами до нас доходят исторические документы и артефакты! Один из поклонников моих интервью и очерков на политические темы, ученый и коллекционер из США Игорь Горский, случайно обнаружил в провинциальном антикварном магазине в Англии рукопись знаменитого французского архивиста и историка рубежа девятнадцатого и двадцатого века Л. Маргерона с расписанием Великой армии перед началом кампании 1812 г. (ученые были уверены, что его исследование заканчивалось мартом 1812 г.) — и переслал ее мне. Другой пример. Когда по приглашению правительства Италии я снимал фильм «Misteri del Golfo di Napoli» («Мистерии Неаполитанского залива», Италия, 2012 г.), я получил возможность изучить не только местные архивы (с документами времен правления Иоахима Мюрата /Жоашена Мюра/ и данными неаполитанских войсковых частей 1812 г.), но и изучить фонды музеев — в том числе с ампирной мебелью, принадлежавшей королю Иоахиму Наполеону (королевский титул Мюрата) и, что нам особенно интересно, направленной в 1812 г. в Италию для готовящегося визита императора Наполеона. Подобную же мебель я наблюдал и в римских музеях. Эти артефакты стали дополнительными косвенными свидетельствами того, что Наполеон изначально не планировал поход в Россию. Подобных замечательных примеров — множество!

Наконец, у меня появилась возможность стать коллекционером вещей наполеоновской эпохи, а это очень помогает в правильном понимании исторического контекста. Когда вы можете, не обращая внимания на график работы архива, держать в руках письма участников событий, когда вы видите фарфор и художественное стекло не только в альбомах или на выставках, но имеете случай ими воспользоваться, наслаждаться эстетически и информационно — вы приближаетесь к людям интересующей нас эпохи.

Абсолютное большинство изданий последних лет (да и десятилетий) потчуют доверчивого покупателя-читателя иллюстрациями тысячу раз опубликованными — и уже набившими оскомину. С недавнего времени картинки стали просто нагло и бездумно «скачивать» из Интернета — в ужасном качестве, безо всяких авторских прав и с неверными подписями, с ошибочной научно-предметной атрибуцией. Я очень рад и горд тем, что данную монографию я могу полностью проиллюстрировать экспонатами (картинами, гравюрами и литографиями, предметами декоративно-прикладного искусства, документами-автографами деятелей наполеоновской эпохи и т. д.) исключительно из моей личной коллекции, абсолютное большинство из которых незнакомо и специалистам по теме (и публикуются они впервые). Всё: от обложки — до форзацев! До меня подобного не делал ни один историк. Одновременно с этим я должен и предупредить: использование данных изображений возможно исключительно с моего личного согласия — в противном случае мои юристы устроят штурм ваших «Праценских высот».

Также хочу обратить внимание аудитории на то, что, в отличие от многих моих нерадивых коллег, которые спешат опубликовать типовые «басни», причем часто просто мошеннически меняя название на обложке (совсем не трудясь над созданием нового текста), я много лет не пользовался выгодами своего медийного имени и положения — и даже не переиздавал ставшую невероятно популярной и востребованной монографию 2004 года (перекупщики на «черном рынке» продавали ее по огромной цене). Я терпеливо и честно работал над новой книгой (хотя настойчивых требований и соблазнительных предложений от множества издательств было хоть отбавляй).

Задумайтесь, дорогие читатели, сколько раз вы платите за ложь, за мифы, которыми пичкают вас уже двести лет? По вине развязавшего войну (и не первую — начиная с 1805 года!) императора Александра погибли сотни тысяч русских солдат и мирных жителей, по приказу российского командования уничтожались собственные села и города, финансы были порушены непомерными расходами на военный бюджет (еще до войны 1812 г. — в 1808 г., когда царь только начал готовиться к новому нападению на Францию). Затем бесконечные траты на годовщины, юбилеи, лживые учебники и агитационные материалы. Всё это — из вашего кармана. Недавний юбилей (в 2012 г.) — выделено более 2,4 миллиардов рублей! Чиновники замечательно отпраздновали, но что? К примеру, поражение русской армии в Бородинском сражении? А почему бы не отдать эти средства, например, пенсионерам, брошенным детям-сиротам или на ремонт больниц?

Действительно, государство неэффективно, коррумпировано и осуществляет репрессии, хотя граждане ожидают, что оно будет защищать их права. Все эти факты взаимосвязаны. Государство состоит из людей, которые тоже совершают ошибки. Хотя цена их ошибок выше, убытки от этих ошибок терпят все граждане. Это способствует коррупции и привлекает к государственной деятельности людей, не стесняющихся использовать ее для своей личной выгоды. Для защиты своего положения они, конечно, предпочтут не защищать права остальных, а проводить репрессии. Степень зверства, с которой это всё происходит, зависит от того, насколько удачно выстроена система сдержек и противовесов.

Либертарианцы считают, что роль государства в жизни общества должна быть минимизирована, а некоторые из них допускают, что его существование и вовсе необязательно.

Для того чтобы общество могло существовать, нам несомненно нужны определенные нормы, но их источниками совсем не обязательно должно быть государство. Вполне возможно использование частных норм, которые в процессе конкуренции будут развиваться гораздо более эффективно, чем нормы, которые устанавливаются централизованно.

Павел Усанов. «Наука о богатстве»

Существование государства поддерживается налогообложением. Редко кому нравится, как государство тратит собранные средства, но обычно налоги воспринимаются как неизбежный «общественный договор». Однако либертарианцы принципиально выступают против налогообложения, выдвигая как этические (налоги взимаются недобровольно, под угрозой применения насилия, и сами по себе являются таким образом насилием сродни грабежу; никто не может делегировать государству полномочия собирать налоги, так как ни у кого из людей нет полномочий насильно собирать деньги с других людей), так и рыночные доводы (налогообложение приносит прибыль в том числе и тем, кто работает плохо). Заменой современной налоговой системе могут служить добровольные сборы на оплату тех или иных услуг, предоставляемых государством или же полностью на частной основе.
Несколько мифов о рынке. Рыночек порешает, или почему естественный спонтанный порядок лучше, чем государство

Среди людей, не слишком интересующихся общественными науками, ходит огромное количество мифов о рыночной экономике, которые государство успешно прививает еще в школе. Рынок обвиняют во всех проблемах человечества — от бедности до войн. Достаточно оценить эти претензии с точки зрения логики, чтобы убедиться в их ложности.

«Свободный рынок приводит к войнам»

Пожалуй, это одно из самых популярных обвинений. Согласно мифу, «злые капиталисты» наживаются за счет войн, ведя миллионы людей на верную смерть.

На самом деле всё абсолютно наоборот. Предпринимателям войны приносят одни убытки: население беднеет, уменьшается спрос на многие товары и услуги, происходит разрыв отношений с торговыми партнерами за границей и перебои в поставках ресурсов. Частная предпринимательская инициатива и личная свобода первыми попадают под удар военного времени, тогда как государственные структуры лишь разрастаются.

Войны часто начинаются с торговых ограничений. По меткому выражению Фредерика Бастиа, если товары не пересекают границы, то их пересекут армии. В условиях свободного рынка немыслимо, чтобы правительства развязывали войны: торгующие страны взаимно заинтересованы в сохранении открытых и дружественных отношений. Но стоит государству начать вести протекционистскую политику (направленную на уменьшение объемов торговли с помощью насилия), как оно наживает себе множество врагов, противостояние с которыми зачастую оборачивается военными конфликтами.

Войны могут быть выгодны только властвующей элите: непосредственному правительству и сросшейся с ним олигархии, которая возникает как раз из-за действий государства и наживается как на войне, так и на послевоенном восстановлении. Эти люди наживаются на чужом горе, они — главные бенефициары войн.
«Свободный рынок способствует появлению монополий»

«…а большое и доброе государство — единственный способ решения этой проблемы». Утверждающие это люди вряд ли задумывались когда-нибудь о сущности государства. А ведь оно воплощает главную монополию, самую устойчивую из тех, которые только могут существовать — монополию на насилие.

Именно поэтому с помощью государства невозможно решить проблему образования монополий. Мало того, правительство, используя свои полномочия, регулярно наделяет привилегиями тех или иных производителей (хорошая почва для коррупции). Например, патент это государственная монополия на производство товаров определенного типа. Из-за этого справедливой конкуренции надолго приходит конец, а цены, соответственно, растут.

На развитом свободном рынке возможно появление только временной монополии — и только в новообразовавшейся отрасли. Такая монополия обладает не менее шатким положением, чем любые другие игроки на рынке: стоит ей завысить цены, как появится огромное количество конкурентов. Некоторые монополии, впрочем, являются естественными: например, не везде можно проложить более одной дороги, и не всем хватит частот для радиовещания. Такие монополии будут существовать что на свободном, что на несвободном рынке.

К бестолковым тратам госбюджета прибавляются и деньги доверчивых частников, накаченных пропагандой 200-летней «настойки» (но, безусловно, это «копейки» в сравнении с тратами общественного бюджета). Может ли здравомыслящий человек относиться к подобному без возмущения?

Но вернемся ближе к сюжету 1812 года. Вульгарная юбилейная киноподелка «Василиса» посвящена мифологемному персонажу: некой Василисе Кожиной, которая якобы (по слухам…) убила безоружного французского пленного и еще была «конвойной». Велико геройство для христианки и весома тема для кинематографа XXI века! Ни-ка-ких прямых документов историки об этом не имеют, но бюджет фильма составил 7 миллионов долларов! А какие сборы? Всего около 302 тыс. долларов! То есть даже при колоссальной государственной (бюджетной) рекламе в СМИ, на фестивалях, даже не очень интеллектуальные зрители, готовые «клюнуть» на мифических «старостих», на эту пошлость наплевали (сравните со сборами тех же американских лент или фестивального европейского кино, отснятого «за копейки», но со смыслом). Возникает вопрос: а зачем в XXI веке бросать миллионы на опусы про лубочную «старостиху»? Как быть с несоразмерностью затрат и сборов? Кто за это отвечает? При этом вся компания участников процесса — называется «патриоты». Показательно то, что фильм планировался к выходу в 2012 г., но все затянулось (бюджет — штука лакомая), и поделка вышла лишь в 2014 г. По пути сменился и «патриот»-режиссер (с Д. Месхиева на А. Сиверса). Ни один, ни второй — ни до, ни после съемок — никак в серьезном внимании и изучении темы 1812 года и наполеоновской эпохи публично не отметились. Просто, так сказать, «к дате» освоили бюджет? И все вы знаете про еще одного усатого товарища, регулярно осваивающего бюджеты на пропагандистские киноподелки, которые не окупаются в прокате и давно не имеют никаких художественных качеств (почему и тут же забываются, но бюджет уже не вернуть). Вот и задумайтесь, уважаемые читатели, над тем, кого вам пытаются продать с «биркой» «патриот», а кого клеймят «непатриотами».

В итоге мне вспоминается название, которым замечательный литератор Дмитрий Быков озаглавил интервью, взятое у меня для газеты «Собеседник» (№ 34, 17 сентября 2012 г.): «Историк Евгений Понасенков: В войне 1812 года власть поимела россиян!» Дело в том, что эта фраза была уже из телефонного разговора за пределами основного интервью, но… но фраза показательная.

Я наблюдаю за происходящим в научных кругах и в обществе в целом и могу только призвать к тому, чтобы, наконец, завершить «войну», которая до сих пор продолжается — только в иных формах. Мы должны стать мудрее и выше устаревших склок и споров. Достижения лучших умов человечества позволяют нам не сидеть «по окопам». Отдельно хочется пожелать, чтобы государственная машина оставила историю историкам и не пыталась больше изобретать монструозные мифы. Я далек от надежды, что все вышеперечисленное исполнится — но пусть эти мои пожелания останутся на бумаге…

Показательно: все последние годы мою концепцию в отношении истории 1812 года активно поддерживали многие видные ученые. Среди них: доктор исторических наук А.Н. Сахаров (17 лет возглавлявший Институт истории РАН, а до этого — главный редактор издательства «Наука»); знаменитый специалист, автор солидных монографий по эпохе 1812 года, доктор исторических наук, профессор Н.А. Троицкий (сохранившаяся в моем архиве наша переписка еще ждет отдельной публикации); известный знаток войн наполеоновского времени, внимательный архивист А.А. Васильев — и многие другие. Есть и те, кто придерживаются и доказывают сходные с моими идеи, однако в силу своих амбиций не очень любят ссылаться (например, известный специалист по армии Наполеона к.и.н. О.В. Соколов). Однако это в данном разговоре не так важно: а важно то, что названные мною исследователи являются ведущими специалистами и имеют международное имя! Так вот, крупные специалисты, что называется, «на моей стороне» — а кто «против»? А «против» (и то, как правило, не открыто, а «на кухне») — лишь некоторые «сотрудники» музеев и прочих бюджетных организаций, которые чувствуют опасность своему положению, исходящую от разоблачения мифов, на которых все их типовые косноязычные статейки, экскурсии, гранты, учебно-методические пособия и прочее держатся! Особенно «нервно» относятся приспешники мракобесов, получающие гранты не только из госбюджета, но и от клерикальных контор. А, кроме того, никто не отменял эволюции — и того, что осталось в лимбической системе приматов от их далеких эволюционных предков: зависть и доминантность. Да и сама морфологическая изменчивость головного мозга (специальный термин нейрофизиологии) объективно не позволяет многим охватить масштабные идеи. Все это, дорогой читатель, необходимо помнить при чтении как самой монографии — так и нервической графомании, которая, вероятно, начнется у многих после ее публикации.

После многочисленных докладов, сделанных мной на международных научных конференциях в музее-панораме «Бородинская битва», в Бородинском военно-историческом музее-заповеднике, в Государственном литературном музее, в Государственном историческом музее, в Центральном доме ученых РАН, в РГГУ, в МГУ и т. д.; после десятков опубликованных в научных изданиях ВАКа статей, после множества моих авторских документальных фильмов и интервью для центральных СМИ разных стран (включая такие известные издания, как французское «Фигаро» или российский аналитический еженедельник «Коммерсантъ-Власть»), важной ступенью признания моей концепции стал доклад, представленный мною на заседании Научного совета Российской академии наук 26 июня 2014 г. («Две модели реформирования Европы: Наполеон и Александр I»). Он был посвящен самой принципиальной теме — и во многом подводил итог моим исследованиям. Затем в 2015 г. этот доклад был опубликован в официальном издании РАН (то есть успешно прошел все редактирующие инстанции). Таким образом, только ущербные маргиналы и дешевые фальсификаторы смеют сегодня тщиться принизить уровень признания моих работ.

Я убежден, что современный человек достоин знать Правду об Истории. Для зрелого общества, лишенного социально-психологических комплексов — это норма (а для закомплексованных — наоборот…). Но моя книга — это еще и Реквием по погибшим солдатам и офицерам, а также по гражданским лицам с обеих противоборствующих сторон, и обличение тех, кто стал виновником конфликта, а затем совершал преступления в ходе кампании. Всё это важно узнать именно в строго научном изложении, чтобы избежать подобных трагедий в будущем.

Историография

История составляет в России часть казенного имущества, это моральная собственность венценосца, подобно тому, как земля и люди являются там его материальною собственностью; ее хранят в дворцовых подвалах вместе с сокровищами императорской династии, и народу из нее показывают только то, что сочтут нужным. Память о том, что делалось вчера, — достояние императора; по своему благоусмотрению исправляет он летописи страны, каждый день выдавая народу лишь ту историческую правду, которая согласна с мнимостями текущего дня. Так в пору нашествия Наполеона внезапно извлечены были на свет и сделались знамениты уже два века как забытые герои Минин и Пожарский: все потому, что в ту минуту правительством дозволялся патриотический энтузиазм.

Маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин
И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой. «Кто управляет прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым».

Джордж Оруэлл, «1984»
Иные так расхваливают свою родину, словно мечтают ее продать.

Жарко Петан
Из множества нулей получаются отличные цепи.

Станислав Ежи Лец

«Свободный рынок способствует непрямой диктатуре предпринимателей (олигархии или коррупции)»

Аргумент вида «у кого будут деньги, у того и будет власть». Следует отметить, что и олигархия, и коррупция — это уже реальность, независимо от либертарианства. При этом они присущи сильным государствам и страшны именно этим. Олигархия позволяет использовать нерыночные механизмы принуждения, которые существуют исключительно благодаря государству. Коррупция существует из-за того, что чиновник-взяткополучатель находится в привилегированном положении перед гражданином-взяткодателем и может диктовать ему условия, а не наоборот. И причины, и негативные последствия олигархии и коррупции — излишние полномочия государства и недостаточное разделение властей (излишняя централизация власти). Либертарианство противостоит обеим этим практикам и всегда находится на стороне жертвы против агрессора, независимо от того, сколько у агрессора денег и получил ли он их честно или нечестно.
«Радикальные рыночные реформы приведут к тому, что у всех будут низкие зарплаты»

Наемные работники могут торговаться (и торгуются) о зарплате сейчас. Нет никаких оснований полагать, что они перестанут торговаться о зарплате после рыночных (в том числе либертарианских) реформ. Наоборот, наращивание полномочий государства скорее поспособствует ограничению работника в возможности торговаться. Например, рабочие места, контролируемые государством, скорее будут оплачиваться менее гибко. Нет также никаких оснований полагать, что зафиксированная государством зарплата будет «высокой». Широкие государственные полномочия способствуют высокой эмиссии денег (как через создание наличных денег, так и через выдачу не обеспеченных ничем кредитов), что влечет снижение покупательной способности денег. Многие понимают это, даже не изучая экономическую теорию. Даже здравый смысл говорит: невозможно победить бедность назначением по стране заоблачной минимальной зарплаты. При этом тем же людям кажется: объяви минимальные зарплаты чуть более высокими, чем они есть сейчас, — и можно сделать людей чуточку богаче. Качественной разницы между двумя предложениями нет, есть только количественная. Первое сделает людей беднее мгновенно и явно, второе — медленно и незаметно. Не следует забывать, что либертарианцы выступают за ужесточенный контроль за государственными расходами и категорически против бэйлаутов, что повысит покупательскую способность и ценность всех «жёстких денег», в том числе зарплат. Наконец, снижение налогового бремени тоже сделает всех богаче.
Либертарианство и религия

Мировые религии требуют от своих последователей не убивать и не воровать. Это написано в их священных текстах, и к этому священники призывают свою паству. Сказанного уже достаточно, чтобы либертарианство не было закрыто для религиозных людей. Принцип самопринадлежности означает, что никто не вправе запрещать другим людям ненасильственно практиковать религию, и уж подавно — запрещать им верить. В рамках контрактных юрисдикций могут формироваться либертарианские общества, где практикуются только отдельные религии. Поэтому у верующих людей есть немало оснований поддерживать либертарианскую платформу.

Есть люди, которые говорят о себе: я — либертарианец и при этом христианин / мусульманин / буддист. Есть общественные организации, которые можно описать как «либертарианские мусульманские» и «либертарианские христианские». Это не самое популярное направление либертарианской и окололибертарианской общественной деятельности, но тем не менее оно существует.

История показывает, что конфликты между адептами разных религий (и особенно — религиозные войны) сходят на нет, как только становится популярной идея, что религия это личное дело граждан, а не часть сферы ответственности государства. Это пример того, как явно либертарианское решение показывает отличные результаты на практике.

Большинство либертарианцев, по всей видимости, атеисты или агностики, что вовсе не мешает им последовательно порицать насилие и сотрудничать с людьми иных взглядов для достижения общих политических целей, вытекающих из этого фундаментального принципа.

I

В рамках данной главы нет надобности и смысла углубляться в подробное описание многих тысяч разного объема и качества книг и статей, посвященных истории войны 1812 года. Нам важно узнать основные этапы историографии, назвать ключевых историков темы, а главное — выявить те часто скрытые пружины, которые двигали авторами. Подчеркну, что никто до сей поры практически не обращал внимания на биографию исследователей и психологический контекст написания той или иной работы.1 Интересно проследить, кем создавался миф о 1812 годе, каким образом ученым затем удалось начать его разоблачать — и как в наши дни снова пытаются надеть на сгнивший скелет фальсифицированной истории истлевшую, но позолоченную «хламиду» государственной пропаганды.
Как же так? Вдумайтесь: до 1839 года, когда был издан царский официоз, о котором я скоро расскажу, в течение 27 лет (!) войну 1812 года никто не называл «Отечественной» (в смысле идейного значения). То есть для участников и современников она таковой точно не являлась: они прекрасно знали и помнили, что параллельно с военными действиями против армии Наполеона (а этот конфликт, как вы узнаете из последующих глав, развязали сами русские) в России происходила настоящая гражданская война — прежде всего, крестьянская. Все сословия были разобщены, никто не хотел «сплотиться вокруг трона» (эту басню выдумали позднее), в Петербурге зрел дворцовый переворот, крестьяне убивали помещиков, помещики трусливо бросали свои имения, горожане не хотели защищать свои города (вернее, пепелища — ведь населенные пункты уничтожались по распоряжению русского командования). Крестьяне и казаки грабили города единоверцев, солдаты мародерствовали и даже опустошали православные церкви. Российские генералы умудрились проиграть Наполеону все сражения: и именно поэтому ни один (!) русский генерал-участник войны не написал книгу по ее истории!

Повторяю: поразительно, но об этом не задумывались мои предшественники — все сотни русских генералов и полковников (участников событий 1812 г.) бестолково висели портретами в Военной галерее Зимнего дворца, но ни один из них не написал книгу, посвященную войне 1812 года (только М.Б. Барклай де Толли, которого «затравили» за бегство армии от границ, был вынужден отписаться оправдательной брошюрой исключительно о своем поведении в первые недели кампании)! Это ведь оглушительно интересно: ни сам царь не отдавал соответствующего распоряжения, ни такой известный идеолог, как А.С. Шишков (1754–1841), или фаворит-распорядитель Россией А.А. Аракчеев (1769–1834) — никто не написал книгу, предположим, с названием «Отечественная война». Данное название, под которым мы знаем о тех событиях, было спущено сверху лишь позднее. Никто из перечисленных и всех прочих даже не заказал какому-нибудь историку, писателю или просто секретарю сочинить упомянутый труд! Почему? Ответ прост: правда была настолько нелицеприятна и постыдна, говорила о преступлениях такого количества русских чиновников и военных, открывала такие идейные язвы, что ее опасно было касаться. Обо всех этих ужасах вы узнаете из нижеследующих глав — и, я убежден, что, узнав о произошедшем из документов, вы бы сами трусливо и малодушно приняли решение молчать обо всем у вас на глазах случившемся.

Да, трудов опубликовано не было, зато русские участники событий вели поденные дневники, писали личные письма (как правило, многое замалчивая: зная, что есть большая вероятность перлюстрации корреспонденции), а также сочинения мемуарного рода — но пока в стол. Эти документы я буду цитировать далее сотнями, но приведу сейчас несколько характерных цитат, которые как раз объясняют то, почему их невозможно было опубликовать в книгах тех лет. К примеру, офицер лейб-гвардии Семеновского полка Александр Васильевич Чичерин (1793–1813) записал о мародерстве и бесчинствах разлагающейся русской армии образца 1812 года прямо на бивуаке: «Все грабят и тащат наперегонки и похваляются этим… Кто же эти варвары? Это мы, русские…»2 Николай Васильевич Басаргин (1800–1861) позднее так характеризовал происходящее в 1812–1815 гг.: после оккупации Франции европейские монархи-коалиционеры начали «делить Европу как свое достояние».3 Офицер Преображенского полка Александр Викторович Поджио (1798–1873) был вынужден признать чудовищность итогов произошедшего: «Александр образует Священный союз. Охранение прав царских и бесправия народов служило основанием этому Союзу, равно бесчеловечному и безрассудному».4

Полагаю, что даже большинству так называемых специалистов по эпохе 1812 г. не знакомо имя офицера русской армии Карла фон Мартенса. Его записки не были опубликованы при жизни автора, а когда вышли в свет в 1902 г., то остались незамеченными. Среди прочего он рассказывает об адъютантах М.Б. Барклая де Толли: они имели свободный доступ в его кабинет, могли изучить оперативные планы русского командования перед войной — и даже сняли с них копии! Сам К. фон Мартенс тогда же видел эти копии и проанализировал их. Он пишет, что «существовал план сосредоточить в тайне войска на берегу Немана и двинуть их двумя отдельными корпусами, каждый в 120 000, на Берлин и на Бреслау».5 Сегодня ученые располагают сохранившимися подлинными документами с наступательными планами русского штаба (подробнее о них — в соответствующей главе). Но в послевоенную пору необходимо было, с одной стороны, изображать миролюбивую жертву, с другой, оправдывать бегство от границ до Москвы и Тарутинского лагеря позднейшей выдумкой про «скифский план».

Теперь, я полагаю, вы начинаете догадываться, почему современники событий или стыдились, или боялись пытаться публиковать книги, посвященные войне 1812 г.

Любопытно и парадоксально (но лишь на первый взгляд): уже в 1810–1820-е гг. в Европе появляется масса полноценных книг-описаний (по 400–800 страниц), посвященных Русской кампании Наполеона — с картами и гравированными портретами (в соответствующих главах я буду обильно цитировать эти издания). Такие книги выходили в Англии, в Пруссии, во Франции — всюду, только не в России!6 Автором первого и небольшого по объему русского сочинения о войне 1812 года был офицер с армянскими корнями Дмитрий Иванович Ахшарумов (Ахшарумов Гайк Ованесович: 1785–1837), оно вышло в 1819 году и называлось просто: «Описание войны 1812 года», то есть сугубо идеологический термин «Отечественная» на обложке не значился.7 Всего одна работа — и это за 7 послевоенных лет!

Как это ни удивительно, но мои коллеги почему-то не сочли должным изучить сие первое из созданных русскоязычных описаний войны 1812 года. Я же нашел его и внимательно прочитал. Конечно, оно полно разухабистого славословия в адрес монарха, много «воды» про отвлеченные материи, но целый ряд концептуально важных тезисов просто удивляют своей откровенностью. Безусловно, подобное не было следствием поисков истины: просто уж слишком фантасмагорическая ложь могла бы доставить автору не самое лучшее положение в обществе живых свидетелей. Сравнивая объективно пропагандистскую книжку Д.И. Ахшарумова с, предположим, с советскими изданиями 1940–1980-х гг., я пришел к поразительному выводу: она гораздо менее искажает историю и содержит ряд оценок, которые затем были нарочито перевраны в угоду официозной версии событий.

Приведу примеры. Война не называется «Отечественной»; антифранцузские коалиции 1805–1807 гг. не преподносятся как оборонительные предприятия России (с. 2–3); признается, что в 1810 году Наполеон мог спокойно утвердить свою династию и царствовать еще долго (с. 5); открыто утверждается, что общество расценивало Тильзитский мир как «перемирие» перед новой войной (с. 6); признается, что царь планировал напасть первым, но временное отстранение от борьбы его бывших союзников (Австрии и Пруссии) поменяло его намерения (с. 11–12); сообщается, что уже с 1810 года русская армия была «усилена» для предстоящей войны (с. 12). Приводится поразительно точное (как историки уже знают из позднее открывшихся французских документов) расписание и списочное число армии Наполеона (включая вяло действовавший австрийский вспомогательный корпус) — 414 500 человек (с. 22). То есть ни о каких «полчищах» в «600–650» тыс. чел. речи не идет: по всей видимости, Д.И. Ахшарумов пользовался данными подлинных ведомостей, опубликованных вскоре после войны генералом Ф.Ф.Г. де Водонкуром,8 или качественными сведениями русской разведки. Люди 1819 года не поверили бы в огромные цифры, внушаемые пропагандой через сто и более лет.

Это поразительно, но Д.И. Ахшарумов не считает возможным умолчать при живых свидетелях и о невыполнимом ультиматуме, брошенном царем Александром Наполеону весной 1812 года (с. 10–11). Все вы много раз слышали ложь о том, что Наполеон перешел Неман без объявления войны: на самом деле, как нам сегодня известно из документов, первым и задолго до Наполеона войну Франции официально объявил Александр I. В этом пункте Д.И. Ахшарумов несколько привирает, хитро изображая оба факта как бы единовременными: «…послы обеих Держав получили свое отправление и война сделалась неизбежною» (с. 11). Автор также постыдился и не смог назвать Бородинское сражение победой русских, хотя был вынужден долго разглагольствовать о стойкости — и прочих филологических ухищрениях, используемых для оправдания позора и провала (с. 118 и др). Новоявленный русский историк признает, что сражаться с «природой и стихией» войскам Наполеона было еще «труднее», чем с русской армией (с. 292). А теперь — внимание: первый русский историк 1812 года и современник событий полагает, что после всех сражений 1812 г. Россия не является победительницей. Более того: по его мнению, Наполеон был вполне в силах совершить новый поход в 1813 году! Этот тезис нам надо будет вспомнить в соответствующей главе данной монографии, когда мы станем анализировать итоги войны и характер продолжения кампании в 1813 г. Послушаем Д.И. Ахшарумова: пожертвовав многим Россия «…ничего бы еще не выиграла, и что новая в ней война была бы еще ужаснее настоящей…» (с. 281).

Даже если окружающие решат иначе и откажутся помогать нуждающемуся — у них будет неотъемлемая свобода выбора принять то или иное решение. Будет ли такой отказ осуждаться либертарианским обществом? Вполне возможно, но этот вопрос уже выходит за рамки либертарианского учения. Мы утверждаем лишь, что добрые дела не делаются насильно, и что никакая благая цель не может оправдать агрессии, принуждения, покушения на чужую свободу и собственность. В отличие от других, мы делаем из этого однозначные, последовательные и предсказуемые политические выводы: что государство может делать, а что нет, и какие законы справедливы, а какие нет.

В конце концов, если окружающее сообщество человека решительно не устроит, он волен будет примкнуть к другому сообществу (или организовать свое) и жить по иным правилам. Либертарианство утверждает, что вы свободны добровольно объединяться со своими единомышленниками, строить такое общество, какое хотите, и договариваться о соблюдении тех этических норм, которые вам ближе. Либертарианцы против государственной дискриминации, но приветствуют частную.
Спорные вопросы в либертарианстве

Большинство вопросов и проблем в либертарианстве можно рассмотреть и дать им однозначную оценку в рамках принципа самопринадлежности и принципа неагрессии. Тем не менее, в реальной жизни возникают ситуации, в которых сложно руководствоваться лишь ими. Рассмотрим лишь некоторые из них:
Спор об ограниченном государстве

В основе этого спора лежит тезис, что в некоторых случаях государство может быть полезно, но должно существовать в ограниченных рамках только для поддержания порядка и защиты от внешней агрессии. Оппоненты считают, что такое государство всё равно будет существовать на принципах агрессивного насилия и принуждения и всегда будет стремиться расширить свои полномочия.
Происхождение прав в теории права

Точки зрения на происхождение прав можно разделить на две категории:

Права объективны, независимы от законов и человеческих договоренностей («естественное право»).

Все остальные точки зрения и подходы («контрактное право», «законное право» или что-то еще).

Среди либертарианцев встречаются как сторонники теории естественного неотчуждаемого права, так и сторонники других подходов.
Субъектность ребенка

Либертарианцы согласны с общепринятой точкой зрения о том, что человек не имет правовой субъектности с самого рождения. Но в то время как часть либертарианцев считает, что для обретения молодым человеком субъектности ему достаточно только заявить о ней, другая часть — что этому должно предшествовать нечто более существенное — например, обретение материальной независимости от родителей.
Допустимость либертарианской партийной деятельности

Не все либертарианцы согласны, что либертарианские партии вообще должны существовать. Самый известный задокументированный спор на эту тему состоялся между Мюрреем Ротбардом и Сэмюэлем Эдвардом Конкином Третьим. Либертарианцы-противники участия либертарианцев в обычной сегодняшней политической жизни не мешают либертарианцам-сторонникам такого участия. Одни вступают в либертарианские партии, другие — нет.

>>385070
Бля анонче - вот я вам скажу, у меня были просто шлюхи, которые принимали во все дыры - и были нормальные отношения с сорт оф сексуально малоактивными это которые только по любви дают и то, не всем.

Те, которые не шлюхи, говорили, что им больно, когда вставляю глубоко. Т.е. да, в определённый момент, когда возбуждение максимально, они хотят, но несколько раз было, что поебались - а потом у них из пизды кровь. Хуй у меня 18 см. Это уже много. Любой бабе хватит 13 см. Главное, чтобы он был не сильно тонкий и эстетический красивый. Проверено парой друзей - альфакунов, которые ебутся с 14 лет и у которых партнёрш было ещё больше, чем у меня. т.е. если у меня наберётся где-то 40~ баб за 30 лет, то у них за сотню у обоих. И бабам похуй. Бабам похуй на то, что у них денег нет, на то, что у них хуй 13 см, на то, что лицом не бред пит - их соблазняет обояние, уверенность в себе, пройденные школы жизни после которых остаётся дохуя охуительных историй.

Была одна нимфоманка, с которой секс был где-то 3-5 раз в день в зависимости от моей загруженности по работе - вот она сказала, что у меня "Хуй, как дубина". Ей, если её ебать неаккуратно, было больно - а она как никто умела получать удовольствие от секса. У неё до меня было точно дохуя партнёров - и она всё равно сказала, что мой хуй - один из самых больших, что у неё был, если не самый большой.

Глубина пизды - 13 см. Всё, что длиннее 14-15 см - может повредить матку. Т.ч. хватит верить порнухе и рассказам долбаёбов с двача про то, что нормальный хуй начинается от 19 см. И да, тут ещё один такой момент - чтобы большой хуй стоял, нужно, чтобы кровообращение работало хорошо и давление было в порядке. Я делаю цигун по утрам и по вечерам, а до 25 вообще занимался спортом - и блядь я вам скажу, что всё равно бывает, что стоит - но не полностью.

Я не завидую тем, у кого хуй меньше, но и не горжусь своим - свои плюсы и минусы есть везде. Типа первая реакция тяночки бесценна - вау, я такого большого никогда не видела, а он точно в меня войдёт? Зато потом, когда начинаешь её хорошо ебать, сначала ох ах, а потом блядь ой, слишком глубоко, потише - а ты уже блядь разогнался, ты уже машина нахуй, и тебя так обламывают - а потом ты вспоминаешь, как разъебал пизду одной своей тян до такого состояния, что у неё началась после тебя эрозия шейки матки и что она родить не сможет, и что ты кроме неё ещё несколько раз разъебывал так, что прямо блядь до крови - это только в тупопёздных пабликов бабы хотят, чтобы "до боли", а когда это реально происходит - то вообще пиздец - и как-то сразу неуютно становится и хуй начинает опадать от уныния.

Но тут есть лайфхак. Если баба не сильно против анала, то в какой-то момент она даже начинает кайфовать от того, что как раз в очко можно ебать с размахом и по самые помидоры.

Но зададимся вопросом: что же в таком случае скрыл первый пропагандист темы 1812 года? А скрыл он гораздо более важные для режима вещи: а) постоянные и очевидные ошибки русских генералов, б) трусость и полководческую немощь царя, в) преступления командования (уничтожение населенных пунктов, собственных раненых), г) гражданскую войну в России, когда сословия не сплотились вокруг трона, а начали склочничать, причем в десятках губерний вспыхнули крестьянские бунты. Эта книжка была издана не для внешнего, а для внутреннего употребления и назидания. Однако данное сочинение не переиздавалось, и его автор не получил больших благ: по всей видимости, царю и чиновникам работа Д.И. Ахшарумова не показалась достаточно сервильной и красивой.

Ну и напоследок — о том комическом, что до меня никто не заметил. Россия, конечно, шла «своим путем», графоманы кричали об исключительности и величии, некоторые уже старались «очистить» русский язык от иностранных слов (а что бы осталось? «история», «император», «царь», «христианство», «генерал» — эти слова пришлось бы запретить первыми…), однако «патриоты» продолжали воровать у «вражеского» Запада все элементы цивилизации. Поэтому на титульной странице первой русской истории войны 1812 года главным и единственным эстетическим декоративным элементом награвирован контур французского меча «гладиуса», макет которого в 1794 г. создал великий художник Ж.-Л. Давид (1748–1825), незадолго перед тем проголосовав в Конвенте за казнь короля Людовика XVI (1754–1793).9 Позднее Ж.-Л. Давид станет главным придворным художником императора Наполеона Великого. Стоит подчеркнуть, что живописец вдохновлялся античными предметами — и меч тот был плоть от плоти истории легионов древнего языческого Рима.

А теперь — принципиально важная информация: первое и единственное за период 1812–1839 гг. серьезное исследование войны 1812 года было написано в начале 1820-х годов Дмитрием Петровичем Бутурлиным (1790–1839), причем — на французском языке! В 1823–1824 гг. его практически одновременно издали в Париже и в Санкт-Петербурге: в русском переводе — «История нашествия императора Наполеона на Россию в 1812 году».10 И снова мы видим, что ни о какой «Отечественной» войне и речи в ту пору идти не могло! Стоит упомянуть, что в 1812 г. Д.П. Бутурлин служил подпоручиком в Свите Его Императорского Величества.

В 1829 году снова в Париже полковник Николай Александрович Окунев (1788–1850) опубликовал небольшую работу, посвященную рассмотрению лишь некоторых военных аспектов событий 1812 года; в 1833 г. она была переведена и издана в России — и снова термина «Отечественная война» не значится: «Рассуждение о больших военных действиях, битвах и сражениях, происходивших при вторжении в Россию в 1812 году».11 Всё: больше русских книг, посвященных исследованию войны 1812 года до 1839 г. не существует: лишь три наименования, два из которых изначально написаны на французском языке (потому что почти все образованные люди общались именно на нем). Отдельные, как правило, безымянные заметки и заздравные безвкусные оды знакомым генералам серьезного упоминания не заслуживают.

И вот, наконец, пространное сочинение бывшего адъютанта М.И. Кутузова А.И. Михайловского-Данилевского (1789–1848) стало на долгие годы почти монопольным вариантом истории войны 1812 года: создало миф, во многом сфальсифицировав суть произошедшего. Именно тогда — только в конце 1830-х годов, отчасти специально к юбилейным торжествам появился термин «Отечественная война» применительно не к территории, а к характеру столкновения. А.И. Михайловский-Данилевский — этот незаметный ранее человечек в малюсеньких очках — смастерил большую историческую неправду. Как можно всерьез воспринимать текст, который начинается столь смехотворно (из вступления к книге):

Счастливый жребий быть исполнителем Высочайшей ВАШЕЙ воли пал на меня. С благоговением дерзаю повергнуть труд мой к священным стопам ВАШИМ.

всемилостивый государь!

ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА

верноподданный

Генерал-Лейтенант Михайловский-Данилевский.12

Подобное стыдно читать: ведь на дворе уже вовсю шел девятнадцатый век — с его вольтовым столбом, железными дорогами, объяснением космоса, либеральными конституциями и плебисцитами. Наблюдая такое провинциальное и отсталое холуйство от генерала, невольно начинаешь доверять известным свидетельствам маркиза А. де Кюстина о российском обществе… Сами же участники войны 1812 года относились к А.И. Михайловскому-Данилевскому сильно неоднозначно, многие его презирали и открыто называли «лакеем» и «баснописцем».13 Еще один показательный рассказ из эпохи создания имперского мифа о войне 1812 г.: «В 1843 году военный министр князь Чернышев был отправлен с поручением на Кавказ. Думали, что государь оставит его главнокомандующим на Кавказе и что военным министром назначен будет Клейнмихель. В то время Михайловский-Данилевский, известный военный историк, заботившийся в своем труде о том, чтобы выдвинуть на первый план подвиги тех генералов, которые могли быть ему полезны, и таким образом проложить себе дорогу, приготовлял новое издание описания войны 1813–1814 годов. Это издание уже оканчивалось печатанием. Меншиков сказал: „Данилевский, жалея перепечатать книгу, пускает ее в ход без переделки; но в начале сделал примечание, что все, написанное о князе Чернышеве, относится к графу Клейнмихелю“».14

Всерьез, на концептуальном уровне книгу А.И. Михайловского-Данилевского сегодня воспринимать нельзя, но надо помнить о том пагубном влиянии, которое сочинение «лакея» долго оказывало на историков, вынужденных слушаться концепции, спущенной от самого царя.

Возвращаясь к проблеме того, что многим в России память о войне 1812 года была неприятна, стоит вспомнить о трудностях, которые возникли у А.И. Михайловского-Данилевского во время сбора материалов для книги: «В архивах царил, по словам самого рижского генерал-губернатора Палена, „крайний беспорядок“. Некоторые представители местных властей выступили против сбора материалов. Об этом сообщили Михайловскому-Данилевскому из Воронежа, Риги, где, как писал местный корреспондент, чиновники вряд ли станут собирать достоверные документы о неудачных действиях бывшего в двенадцатом году рижским губернатором Эссена, который является тестем нынешнего (1836 г.) генерал-губернатора Палена, „из опасения повредить памяти столь близкого родственника барона Палена“».15

Между тем нелишним будет сказать пару слов об авторе «Описания отечественной войны в 1812 году, по Высочайшему повелению» (именно такое смехотворное название имела книга: будто бы сама война происходила «по Высочайшему повелению Николая I»!). Биография Александра Ивановича Михайловского-Данилевского весьма показательна: сын директора Государственного заемного банка, он окончил немецкое военное училище при церкви Св. Петра (St. Petri-Schule: Петришуле) в Санкт-Петербурге, в 1801–1807 гг. служил в Государственном заемном банке. В 1808–1811 годах учился в Геттингенском университете, с октября 1811 г. служил в Министерстве финансов, а с начала кампании 1812 года — определен адъютантом к Кутузову.16 Вот так отечественные казенные «патриоты» делали «военные» карьеры, а затем лепили мифы государственной пропаганды.

И еще одна характерная деталь (на нее не обращают внимания мои коллеги): А.И. Михайловский-Данилевский составил описания войн, предшествующих 1812 году — и в их названиях выдал суть произошедшего: «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 г.» (СПб., 1843), «Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806 и 1807 гг.» (СПб., 1846). И после подобного вдруг, ни с того ни с сего, получилась «Отечественная» война и «нашествие Наполеона»?! Однако читатель со здоровым мозгом сразу разоблачит подлог — и поймет, что если «император Александр» осуществлял агрессию в упомянутые годы, то он или продолжит подобные действия в будущем, или сами упомянутые войны спровоцируют очередную. Любопытно, что в сочинении 1845 года Александр Иванович так вошел в верноподданнический раж, что «выдал» собственного монарха, сообщив буквально в начале книги, что именно Александр устроил войну 1805 года, хотя «Австрия и Пруссия желали сохранить мир»! Более того, автор полностью разоблачает царя: «Здесь убеждаемся в истине, что готовясь к первой войне с Наполеоном, Император Александр мыслил так же, как в последнюю борьбу с ним, в 1814 году…»17 Кроме того, официальный историограф объединяет войну 1812–1814 гг. в единый конфликт.18 Вот что значит потерять контроль в деле лизоблюдства: любое действие правителя становится прекрасным и оправданным — и человек, с психологической точки зрения, расслабляется и может проговориться.

Однако именно мифология, созданная А.И. Михайловским-Данилевским, прочно утвердилась в качестве главной и почти монопольной. Выдуманные «победы» русской армии, выдуманный образ благостного царя — все это было напечатано большим тиражом, причем много раз переиздавалось. Единственные более-менее позитивные нюансы деятельности данного автора были: а) краткие записки-воспоминания, составленные по его запросу некоторыми незначительными участниками (эти материалы сохранились в архивах) и б) относительно точные и подробные карты и схемы.

Итак, общество николаевской России «взяло под козырек» — и приняло новый вариант своей недавней истории. Сопротивление было бы подобно «бунту» и «вольтерьянству». Вспоминаются известные слова современника событий 1812 года, маркиза Астольфа Луи Леонора де Кюстина (1790–1857), который со стороны все видел объективно — и как иностранец мог не бояться выражать свои мысли (тем более уже покинув пределы Российской империи): «Лгать в этой стране означает охранять общество, сказать правду значит совершить государственный переворот» (подробные выдержки из его сочинения о России — см. в главе «Документы»).

Вот удивительное по точности свидетельство де Кюстина о том, как российское государство управляется с историей:

«История составляет в России часть казенного имущества, это моральная собственность венценосца, подобно тому, как земля и люди являются там его материальною собственностью; ее хранят в дворцовых подвалах вместе с сокровищами императорской династии, и народу из нее показывают только то, что сочтут нужным. Память о том, что делалось вчера, — достояние императора; по своему благоусмотрению исправляет он летописи страны, каждый день выдавая народу лишь ту историческую правду, которая согласна с мнимостями текущего дня. Так в пору нашествия Наполеона внезапно извлечены были на свет и сделались знамениты уже два века как забытые герои Минин и Пожарский: все потому, что в ту минуту правительством дозволялся патриотический энтузиазм».19 Этот документ эпохи нам особенно важен, учитывая, что он был написан де Кюстином буквально в те же самые месяцы, в которые упомянутый А.И. Михайловский-Данилевский сочинял свой миф-фальсификацию о войне 1812 года!

А сейчас я вам расскажу поистине прекрасную историю, о которой, я уверен, большинство из вас не знают. Очень интересно, какова же была реакция российских властей — а главное, какими методами они решили бороться с влиянием книги французского путешественника. Совсем недавно этот сюжет был документально исследован В.А. Мильчиной и А.Л. Основатом. Предоставляю им слово:

«Первым русским откликом на книгу Кюстина следует считать донесение того же Толстого — с 1837 г. тайного агента III Отделения в Париже — шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу от 27 мая / 8 июня 1843 г. Сообщив, что 8/20 мая (то есть ровно через неделю после выхода книги из печати) он послал новую книгу о России в Петербург пароходом из Гавра… Толстой был готов тотчас написать опровержение (для того, чтобы вовремя опровергать „клеветы“ на Россию, его и держали в Париже под видом корреспондента Министерства народного просвещения). Однако Кюстин упомянул — и весьма нелицеприятно — Толстого в своей книге, назвав его брошюру „Взгляд на российское законодательство“ (1840) „гимном в прозе деспотизму“. Поэтому, чтобы не быть заподозренным в желании отомстить за себя самого, Толстой решил (как делал очень часто) опубликовать свою критику под чужим именем и уже нашел верного человека, которому было поручено прислать текст опровержения „из Франкфурта“».

Между тем у начальства были другие виды. В записке, датированной 19 июня 1843 г., министр просвещения С.С. Уваров изложил свой взгляд на книгу Кюстина и способы борьбы с нею: не опровергать Кюстина впрямую и от лица русских, но найти в Париже, «где — при соблюдении некоторых предосторожностей — все покупается и — при наличии определенной ловкости — все продается», именитого писателя, купить его услуги и издать под его именем труд, который Уваров брался написать сам, — апологию российского государственного устройства, зиждущегося на неразрывной связи императора и его народа (той самой связи, в которой дерзнул усомниться Кюстин).

Первоначально на роль известного писателя, который бы «предоставил свое имя в распоряжение русских», прочили Бальзака (см. депешу российского поверенного в делах Н.Д. Киселева от 12/24 июля 1843 г., извещающую о его скором приезде в Россию и предлагающую использовать его в этом качестве), однако предложение то ли не было принято, то ли (что более вероятно) даже не было сделано (единственный намек на эту ситуацию в письме Бальзака к Э. Ганской нимало не проясняет дела; «Здесь ходят слухи, — сообщал он ей из Парижа 3/15 ноября 1843 г., по возвращении из России, — что я пишу опровержение на Кюстина и получил за это в России немало серебряных рублей. Я отрицаю только рубли! остальное вы знаете»).

Вместо этого в сентябре 1843 г. в Париже была выпущена (анонимно) брошюра русского дипломата польского происхождения К. Лабенского «Реплика о книге маркиза де Кюстина „Россия в 1839 году“, сочинение русского автора», присланная из Петербурга в русское посольство в Париже и вверенная Н.Д. Киселевым попечению Я.Н. Толстого, который и занялся ее изданием. Сам Толстой, однако, был не слишком доволен в эту пору брошюрой Лабенского. «Рукопись написана превосходно, но она ничего не опровергает, жаловался он Бенкендорфу 2/14 сентября 1843 г., — это не более чем блестящее и очень пространное рассуждение о духе сочинения Кюстина вообще, рассуждение с немалыми претензиями, чересчур чопорное, чересчур манерное и, простите мне это выражение, слегка притянутое за волосы. Не так пишутся обычно подобные памфлеты; это — великолепная сатира, которой недостает только рифмы».20

Таким образом, честь России и «государя» русские чиновники решили защищать самыми бесчестными и бессовестными методами и подлогом. Интересно, что проплаченная и агрессивная пропаганда на Западе — это отнюдь не изобретение советской номенклатуры: выше мы видели описание примера подобного уже в первой половине девятнадцатого века.

Более того: еще в эпоху 1812 г. российское правительство уже начало свою пропаганду изнутри европейского общества. Вот что писал путешественник и литератор Е.П. Ковалевский (1809–1868) в биографии министра юстиции и внутренних дел с «говорящей» фамилией Блудов (Д.Н. Блудов: 1785–1864): Александр I внимательно относился к зарубежным СМИ, «…журнальная же пресса… особенно в Англии и Германии, была сильно возбуждена против нас. Для противодействия этой прессе, для опровержения клеветы и распространения истины (ну, да, конечно… прим. мое, Е.П.), государь, по мысли графа Каподистрии (Иоанн Каподистрия (1776–1831) — грек, министр иностранных дел России в 1816–1822 гг.: прим. мое, Е.П.), назначил во Франкфурт особенное лицо (Фабер), которое должно было следить за журналами европейского материка, вступить в сношения с влиятельными редакторами, доставлять им материалы или уже готовые статьи… Такого же рода поручение возлагалось на Блудова в отношении журналов английских и американских…»21 Подобную же деятельность вел позднее и СССР, внедряя в западное общество самые кошмарные левацкие идеи: и плоды этого мы пожинаем сейчас (среди прочего, именно вскормленные «совдепией» и проникшие к власти в СМИ, в университетах и в парламентах левые пустили варваров в Европу, после чего начался разгул терроризма). Я напомню: И. Сталиным было создано Советское информационное бюро с представительствами в зарубежных странах. В 1953 году, в соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 28 марта 1953 года Совинформбюро на правах Главного управления вошло в Министерство культуры СССР (хитро…), а 5 января 1961 года Совинформбюро было ликвидировано — и на его базе создано контора со вполне безобидным названием «Агентство печати „Новости“».

Что же касается пропаганды внутри самой России, то с ее устроением было, как ни странно, несколько сложнее: дело в том, что абсолютное большинство населения не умело читать (все крестьянство, все солдаты, бóльший процент унтер-офицеров, значительный процент попов и купечества, а также обитатели недавно присоединенных азиатских степей), а радио и ТВ пока не изобрели (зато в наши дни эти ресурсы зомбируют население самым чудовищным образом). В 1812 году решили срочно «гнать пропаганду» — и издавать журнал с эффектным названием «Сын отечества». Ну и что дальше? Это была официозная агитка, которую создали по приказу небезызвестного изобретателя идеологических «уток», попечителя Петербургского учебного округа и любителя красивых юношей С.С. Уварова (1786–1855), и начала она выходить только в конце 1812 года. Предназначалась агитка «для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков насчет хода происшествий…».22 В СССР для той же цели выходила газета «Правда» и журнал «Большевик».

Но смешнее всего то, что этот режимный «Сын отечества» оказался совершенно бесполезен: во время полного хаоса войны он был никому не нужен, но даже если бы хаоса и не было, то как вы распределите несколько сотен экземпляров на много миллионов населения? Хорошо, даже если бы вы в 1812 году провели интернет — и распределили-таки, то остается самая серьезная проблема: поголовная неграмотность! Согласно первой попытке проведения опроса населения на предмет грамотности (лишь в 1844 году) выяснилось, что, даже если не учитывать «темные» азиатские и дальневосточные огромные регионы, в центральной части империи число грамотных и малограмотных вместе взятых составляет всего 3,6 %.23 А по данным на 1820 год (т. е. через 8 лет после войны) в империи насчитывалось всего около 50 тыс. читающих людей (менее 0,1 % населения).24 Сравните это с 40 % грамотных во Франции в старорежимном 1788 году (даже до того, как Наполеон провел реформы, позволившие постепенно обучить грамоте практически все население поголовно!).