Роман Федора Панферова «Бруски» был в нашем доме книгой культовой. Правда, самого его в доме не было, я приобрел прославленный текст позже, в букинистическом, почти за тысячу нынешних рублей. Но название было нарицательно: мать, прилежно и с наслаждением прочитавшая всю программную литературу филфака, не смогла продраться только через два романа — «Коммунисты» Арагона и «Бруски» Панферова. Эти последние в домашнем жаргоне обозначали уровень, ниже которого не может быть ничего: про безнадежную книгу мы и поныне говорим — «полные бруски». Даже творчество панферовской жены Антонины Коптяевой на фоне этого текста представляется — ну я не знаю, как-то более нейтральным, что ли, хотя бы в смысле языковом. Не так все могутно-сыромятно. Можно найти в сегодняшней России читателя на Леонова, Эренбурга (включая «Бурю»), даже вон трехтомник Федина выпустили, — но я не в состоянии найти человека, который бы добровольно прочел четыре тома «Брусков» (1933—1937).

Между тем напрасно — книга интересная, показательная, местами очень смешная. Оказывается, возможен контекст, в котором «Бруски» читаются с любопытством, причем не только этнографическим. Вообразите читателя, который пытается воссоздать российскую реальность нулевых по романам, допустим, Олега Роя или Дмитрия Вересова: у него ничего не получится, кроме набора штампов, неизменных с Серебряного века. Но Панферов запечатлел сразу две реальности, ныне совершенно и безнадежно утраченные: во-первых, упреки в натурализме были не вовсе безосновательны — кое-что из описанного он действительно видел и перетащил в роман без изменений, такого не выдумаешь, не мешает даже кондовейший язык. Во-вторых, существовала реальность второго порядка — РАПП, к которому Панферов принадлежал с самого начала и разгром которого умудрился пережить. Думаю, причина его живучести была в том, что у наиболее активных рапповцев — Авербаха, Киршона, даже и у Селивановского — была система взглядов, пусть калечных, убогих, антилитературных по своей природе; а у Панферова взглядов не было, и раппство он понимал просто. Надо писать как можно хуже, и все будет хорошо. Это будет по-пролетарски. Эта же тактика спасла Панферова и в конце сороковых, когда по шляпку забивалось все, мало-мальски торчащее над уровнем плинтуса: он написал тогда роман «Борьба за мир» и получил за него Сталинскую премию. Этого романа я уж нигде не достал: наверное, те, кто хранит его дома, не готовы расстаться с такой реликвией, а в библиотеку за ним ездить — времени жаль. Но «Бруски» в самом деле отражают стремление отнюдь не бездарного человека писать плохо, совсем плохо, еще хуже — картина получается трогательная и поучительная.

Сюжета как такового нет, то есть линий много. Очень такое роевое произведение, структурно повторяющее русскую жизнь, как ее трактовали конструктивисты. Возьмем Эйзенштейна: во все кинохрестоматии вошла сцена поглощения немецкой «свиньи» русской кашей, роевой массой, бесструктурной, но бессмертной органикой. Структура есть смерть, начало и конец, линейность; инженер, каким его рисовали Платонов (в прозе) и Кандинский (в графике), есть дьявол. Копыто инженера. Россия — каша, субстанция вязкая, глинистая, сырая, неоформленная, но липкая и живучая. Весь панферовский роман, если уж анализировать его образную систему, — апология земли, почвы, глины, грязи, становящейся символом — ну да, жизни! В смысле очищения грязи, ее реабилитации и прямой сакрализации Панферов сделал больше всех коллег: представляю, как эта книга взбесила бы чистюлю Маяковского!

«— Да, трудов тут много, — заговорил Кирька, протягивая руку Плакущеву, но тут же, заметя, что она в грязи, отнял ее за спину.

— Ты давай, — Плакущев с восхищением сжал в своей ладони грязную Кирькину руку. — Вот союз с землей давай учиним, — и второй рукой размазал грязь на узле сжатых рук. — Землей бы всех нам с тобой закрепить».

Читай: замазать.

В каждой главе (а части называются «звеньями», не знаю уж, в честь чего, — цепью, что ли, казался ему собственный роман?) наличествует пейзаж, и в каждом пейзаже — земля, навоз, глина: голос затих вдали, «словно в землю зарылся», куры клюют «перепрелый навоз», в первой же главе — лукошко мякины, и мякина эта сопровождает все действие... Тут не столько желание ткнуть читателя мордой непосредственно в навоз, чтобы знал, так сказать, как трудно дается крестьянский хлеб, — сколько именно такое понимание сельской жизни как липкой, вязкой, сгусточной субстанции; очень много навоза, «дерьма», желудочных расстройств, так что когда узнаешь, что один из героев, поплевав в руки и засучив рукава, «за день обделал сарай», — не сразу понимаешь, что речь идет о достройке.

<...>

Читать «Бруски» целиком так же тягомотно и необязательно, как копать глинистую землю: все ясно уже по капле этого вещества, а за героев не болеешь — судьбы их мало волнуют даже автора, да что там, сами они мало о себе заботятся. Даже я, при всей своей критической добросовестности, кое-что пролистывал — ну долго же! Однако некую важную правду Панферов о русской жизни сказал, хотя, кажется, и не имел этого в виду. А может, имел — мы мало знаем о его намерениях. Роман Панферова, в сущности, — онтологическое оправдание коллективизации: такой задачи никто себе не ставил. Социальные, марксистские, исторические оправдания — были, но вот построить апологию коллективизации на том основании, что колхозный и артельный строй лучше всего соответствует липкой, сгусточной, в буквальном смысле почвенной русской душе, — не мог еще никто. У Шолохова это как раз не получилось — потому что казачество ведь не масса, не стихия, казаки — сплошь индивидуалисты, потому и задирают друг друга беспрерывно и беспричинно. В «Поднятой целине» массы нет — все герои стоят отдельно, каждый хоть и несколько олеографичен, но выписан. У Парфенова все перепутаны, никто не индивидуален, и главное — жить и работать на этой территории тоже можно только коллективно. Поодиночке — всех поглотит, засосет, ничего не получится (взять хоть эпизод из первого тома, когда трое первых артельщиков пытаются пахать — не идет, и все тут; а стало их пятеро, и вроде ничего). Бруски, несчастный этот кусок земли, который должен по идее служить метафорой России, — приносили несчастье всем, кто ими владел: одного барина убили, другого парализовало, кулакам Чухлявам тоже счастья нет... Но стоит им оказаться в коллективной собственности — и все становится на места. А поскольку Бруски — недвусмысленная метафора России, то все, в общем, понятно, да она так до сих пор и живет коллективным разумом: власть только думает, что управляет. А решает — масса, ее неосязаемые связи и непредсказуемые хотения.

>>13625

>крайне жалкое и именно так и выглядит

Твоё утверждение строится по форме "ты - такой, и именно такой потому, что выглядишь так". Надеюсь, несостоятельность такого утверждения в дискуссии ты уловишь сам.

>"озвучивать мнение" и "иметь право не любить" это разные вещи?

Зачем говорит человек? Почему он говорит именно этими словами? Что заставляет человека генерировать словесный поток условленными знаками его культуры, однако отрицать другие, менее навязчивые культурные формы места его пребывания? Да, озвучивать мнение - это инициировать дискуссию, разговор, потому что в этом функция речевой практики. Вынося суждение или озвучивая мнение, ты создаёшь ситуацию, в которой люди сталкиваются с информацией, которую ты пытаешься донести, а потому создаётся ситуация столкновения мнений - хочешь ты этого или нет. Исходя из опыта коммуникации человеческих существ существует некоторый принцип градации мнения по степени его убедительности, где на последнем месте, где-то между лужой туалета коммунальной квартиры №6 и лестничным пролётом с нестерпимым запахом мусора бытует обращение к тому, что "мне так кажется, я так решил". Поэтому - да, человек абсолютно свободен в том, чтобы иметь своё мнение, но и все другие люди абсолютно свободны в том, чтобы его иметь - в том числе, мнение по отношению к твоему высказанному мнению. И, чтобы ты мне не начал рассказывать про закон, который регулирует порядок взаимодействия между людьми, обсирая себе штаны вследствие употреблённого тобою высказывания о "холопстве и плебее", за которого всё решают полицейские, государство или ещё какие-то инстанции, я тебе скажу, что и закон формируется посредством дискуссии. Более того, закон можно нарушать, поэтому если ты хочешь обращаться к "я так сказал, у меня есть мнение", то я могу обратиться к "я так чувствую, я художник" и переебать тебе по голове металлической ржавой трубой. Ну, то есть, понимаешь, я тоже решил, что позиция "сперва добейся" слишком жалкая и именно так и выглядит, поэтому решил, что будем на равных разговаривать - без ситуации достигнутого законодательного регулирования форм взаимоотношения гражданских лиц.
А то чёй-то индивиды какие-то, мнения мои, культура, х-тьфу, нахуй.

>>13648
Понимание сказанного другим человеком - и согласие со сказанным другим человеком - разные вещи. Точно также, как разными вещами являются объяснение и убеждение.
Мне кажется, что все твои затирания про спердобейся, про влияние, про авторитет, завязаны, в конечном итоге, на то, что окружающие частенько не понимают, о чём вообще ты толкуешь. Ну, то есть, вот ты говоришь - а они явно представляют себе при этом, на основании твоих слов, ну явно не то, что ты этими самыми словами имел в виду и хотел выразить. То есть, про согласие там даже речи не идёт, там что-то сломано вообще на уровне того, что вы говорите на чуть разных языках, и всё никак не можете как-то там их подогнать друг к другу. И с другими людьми, не с тобой, у этих же собеседников почему-то такой проблемы не наблюдается. Наверное, дескать, они как-то там умеют на собеседника влиять, ага.

А на деле всё просто. Ну как, не очень, на самом деле. Но бОльшая часть людей чисто по привычке делает во время общения одну крайне неочевидную штуку, которую, походу, не имеешь обыкновения делать ты. Они формулируют свои мысли. Или, по крайней мере, чаще формулируют, чем нет.

Что при этом понимается под словом "формулировать"? Под этим понимается выражение того, что ты там себе в голове имеешь в виду, в такой словесной форме, в которой, в контексте одного и того же диалога, ОДНОМУ И ТОМУ ЖЕ СЛОВУ всегда сопоставляется СТРОГО РОВНО ОДИН И ТОТ ЖЕ СМЫСЛ, а для выражения СХОДНЫХ, НО СУЩЕСТВЕННО В КОНТЕКСТЕ ДИАЛОГА ОТЛИЧАЮЩИХСЯ ОТ ДАННОГО СМЫСЛОВ, используются СИНОНИМЫ.

То есть, говорить понятно - это когда, в первую очередь, у тебя все употребляемые тобой слова, в контексте отдельно взятого диалога, строго однозначны, а не смысл у них там плавает в пределах одного и того же предложения по желанию левой пятки.

Знаешь, как называется речь, в которой одни и те же слова постоянно переопределяются, и следующее значение одного и того же слова никогда не совпадает с предыдущим? Ахинея. И для того, чтобы ахинею понять, реально нужно быть, в конечном итоге, телепатом. И ахинея остаётся ахинеей вне зависимости от количества наукообразного жаргона или цитат из авторитетных цитируемых источников, при написании этой ахинеи использованных. Более того, злоупотребление цитатами при построении собственной речи многократно усложняет задачу приведения собственной речи к ясному (см. "объяснение"), сформулированному виду.

Надеюсь, ты из этого узнал что-то для себя новое.

И, кстати, я не знаю, почему ты считаешь веру на слово, хоть авторитету, хоть Папе Римскому, чем-то самим собой разумеющимся. Убеждают обычно не авторитетом, а аргументами. И обсуждение аргументов и контраргументов является невозможным без предварительного установления общего для двух собеседников жаргона (когда под одними и теми же словами этими собеседниками понмаются достаточно сходные между собой вещи из прошлого этих собеседников), необходимым условием чего как раз и являются, в частности, те самые формулировки, причём с обеих сторон.