О том,
как в бане
подменяют. Ч1

В
сякое у нас бывало. Иной раз такое случится, что самому странно. Я вот тебе про баню скажу, про нашу.
У нас за огородом баня стоит черная — по-черному, значит, топится. Бывал в черной ба¬не-то? У вас в городе, поди, нет уж такого дива. С непривычки может и не понравиться — дымно там бывает, когда протапливают. Дым-то через махонькое окошко выходит, трубу раньше не было привычки выводить. И избы ране такие бывали. Но пар там, не в пример белой бане, — сухой, жаркий. И дух хороший, лесом пахнет, дымком. Другого такого не сыскать, почитай, по всей земле, как он в русской бане стоит. Наша-то баня такая же. Каменка в ей еще прадедом моим складена, он же и сруб ставил. Накрепко, по сию пору стоит, и не покосилась ничуть.
Так вот. Я тогда еще углан был, но шустрый. Матушка баню протопила, а отец с братьями подзадержались, робили они много. И пошел я в баню один. А одному, да еще в первый жар, хо-дить нельзя, это мне сказывали. А я че, варнак был, маленький, вот и побежал сдуру. Одежду в предбаннике скинул, стопочкой сложил, крестик на гвоздочек. Иначе, вишь, нельзя, не положено в баню с крестиком хаживать. А сам аж от ра-дости жмурюсь: пар-то хороший шибко любил. Ну вот и дожмурился. Как хлестаться начал, чую: вроде щенок где-то визжит. Слушаю, а он то под полком, то в углу. Стал я его по помещению гонять, а щенок вроде под столб забрался и ве¬рещит оттуда. Я уж до земли расковырял — так охота было посмотреть, что за собачонка, — а ее все нету. За кайлом ведь сходил, не поленился, начал землю копать под столбом. А тут с потолочины как грабли на меня опускаются, норовят за волосья ухватить. Я — что есть духу — за дверь! В предбаннике стою,дрожу, одежда вся раскида¬на, смена в земле вымарана, только крестик и не тронули. Ну, я заревел, как оглашенный. Тут в аккурат отец с братьями вернулись:
—Чего воешь?
—Страшно, тятенька. Тама щенок визжит и грабли с потолочины тянутся. Чуть волосья все не повыдергали.
—Дак ты, варнак, напроситься забыл!
—Забы-ыл, тятенька.
—Ну, впредь тебе наука. Пошто один в первый жар пошел? Пошто не напросился у банного хозяина? Пошто землю кайлом-то ковырял? Вот и получил сполна. Спасибо еще скажи, что на-вовсе не задавили!
Вот с той поры попомнил я тятенькины слова. Когда в баню идешь или еще куда — в овин там, на двор,— напрашиваться надо. У каждой пост¬ройки, вишь, свой хозяин имеется. В бане — банная староста, в овине — овинник, на дворе — дворовой хозяин. В баню, сказать, заходишь, дак должон напроситься: «Банная староста, пусти в баньку помыться, попариться». Никакой сатана тогда тебе не страшен!
Потом уж матушка меня отпоила, приласкала да стращать стала, чтобы на всю жизнь запомнил. У нас ведь как бывает: вона у соседей дедушка — пошел он раз в баню да припозднился. Уж пол¬ночь на дворе, а время это самое нехорошее — шуликины по земле разгуливают, людям досаду делают,— самое бесовское время и есть. А он запамятовал. И вот ушел, и нет его, и нет. Баб¬ка-то забеспокоилась: че ино, где мужик-от? Послала внучка. А он прибегает, кричит: «Де-душко в бане головой в каменку лежит! Уж обод¬рали его вовсе!» Кинулись туда: так оно и есть. Банники его башкой в каменку запихали да ко¬жу-то обдирать начали. Жуткое было дело.
Если б только с ним! И с другими случалось. Матушка, вон, тогда же мне и рассказывала, что с ней самой в девках случилось. Пошла она как-то с подружкой в баню. А та бойкая была — топит и топит, совсем уж невмоготу терпеть, но все мало, еще поленья подкладывает. Тут с потоло¬чины ей вроде и говорит кто-то: «Топи печку жарчей, чтобы кожу обдирать ловчей». Матуш¬ка-то напугалась: неладное ведь блазнит, а под¬руга ее знай подтапливает, жар, видать, любила шибко. Матушка ей: «Тебе, Катерина, знак был, не топила бы шибче каменку, как бы беды не было». Не послушалась та, хотя и много младше была. В баню надо идти, а матушка отказалась и Катерине не присоветовала. А той, что хвост, что погост — все едино. Одна и ушла. А через ка¬кое-то время послышались крики оттуда, забрен¬чало что-то, паром двери вышибло. Глядит ма¬тушка: Катерина, как ошпаренная, вылетела! Бьется, кричит, кожа с нее сама собой сходит. Долго она без памяти была, а как опамятовалась, все плачет и плачет. Стали спрашивать, что ж там такое случилось. Она и говорит: «Лавку, полок окатила, веник запарила да бзданула мятным отваром. Ой, что тут началось! Ужас какой! Выскочили махонькие в шапчонках островерхих, стали меня по бане от стены к стене кидать. А сами приговаривают: «Растопила печь жарчей, кожу будет драть ловчей!» И смеются, окаянные! А веник, как оглашенный, и хлещет, и хлещет! У меня уж и вздоху не хватает, а они все по бане перекидывают. Я под полок, они за ноги вытас-кивают и все норовят в каменку запихать. Ка-менка-то каленущая, жаром от нее так и пыхает. Один за соски ухватился и выкручивает, уж и не знаю, как кожа не полопалась! Сама не помню, как меня в двери-то выбросило». Видят люди: неладное дело. Осенили дверь крестным знаме-нием. Однако в баню никто не решался зайти. Потом уж заглянули, а там пол весь когтями ис-царапан. Глубокущие такие борозды, будто кто плахи хотел выдрать.
Хозяева-то в баню долгонько не хаживали, бо¬ялись. Намаялись по чужому пару, надоело до смерти. Вот позвали они батюшку, холста там, яичек посулили за работу. Батюшка в бане отс¬лужил, всю как есть баню очистил от окаянных. «Можно,— говорит, — теперь мыться, парить¬ся». Стали они снова там сбираться: только уж поодиночке никто и не шел, всем гуртом мылись. А Катерину долгонько никто не сватал. Угнаны ее «чертовой невестой» дразнили, не со зла, ко-нечно, а так пришлось. Тело-то у нее, видать, поганое стало. Так в девках годков до двадцати засиделась. По тем-то временам это уж переста-рок. Опасались парни брать, мало ли что с ней там окаянные сделали.
Однако ж и ее век пришел — высватал Кате-рину вдовец из соседней деревни. Для девки-то это самый позор и есть, но замуж-то охота, ес-тество женское просит длячрева работы. Повыла она, поголосила да взамуж, как в омут, с головой кинулась. Только плохо ей жилось: мужик злю¬щий попался, первую-то бабу свою он в могилу свел. А за Катериной вон какая провинность значилась. Не простил он ей баню ту, бил ее смертным боем, а родители обратно уж не при-нимали. Прибежит она вся в синяках, а они ей: «Вертайся, откуль пришла. Не нужна ты нам та-кая!» Так Катерина и до внуков не дожила. А жаль, хорошая, говорят, баба была, работящая, с детишками ласковая. Что ж еще-то надо?
Такие вот факты бывали раньше у людей. Да и нашу семью не миновала чаша сия. Рассказ этот долгий, мне от дедушки Карпа по наследству достался. От него это умение ладно говорить и ко мне перешло, хотя у меня так баско не полу-чается, но Бог не обидел, грех жаловаться. Я еще молодой был, старушка одна все приставала: «Давай,— говорит,— Егорушко, научу тебя, как девок присушивать. Есть присушки-де такие — как скажешь, ни одна девка не устоит. Вся твоя будет, делай с ней, что хошь!» А мне ни к чему. Я парень видный был, уста медовые — девки и так липли, вежливость оказывали, вот я и не те¬рялся. Ох, грехи наши тяжкие! Ничего нет на свете слаще греха! Знаешь ведь, поди, девки ста¬рые бывают, вот они меня шибко любили. Как вечер, вызывают: «Егорушко-о, пойдем да пой¬дем, нам тама че-то помочь надобно». А по¬мощь-то, известное дело, какая требуется. Но наказ родительский помнил свято. Как к бане или к овину там идешь — обязательно напрашива-ешься: «Хозяин овина, будь милостив, пусти у тебя ночь переночевать». Да ежели еще и подно¬шение сделаешь, совсем ладно будет. И все лас¬ково получалось, и сатана никакая не брала. Так-то вот.
А дедушка Карпа сказывал такую историю, все как есть было. Сами-то мы не из богатеньких, так себе жили, семья большая была. И был у деда брательник младший, Яков. С младшенькими в семье, сам знаешь, как получается. За столом у него самая малехонькая ложка, а хозяйство де-лить — дак ничего и не достается. Худо млад-шеньким-то в семье, как подрастут. А тут как раз неурожай, сушь великая настала. И по полям с иконами ходили, и молебен во дарование дождя отслужили, но Бог, видать, испрогневался — не послал дождя ни капли. Над деревней вихорь пыльной ходит, хлеб уж пополам с мякиной пе¬кут. Не знали, как до осени и дотянуть.

О том,
как в бане
подменяют. Ч3

зазорно без камня возвращаться. Ты бы уж под-могла.
Улыбнулась девка, а зубы-то у нее и вправду белее снега белого.
—Эка незадача. На вот, держи!
Смотрит Яков: девка камень взяла да легонько так вынула из каменки. И не стало ее. И огонек погас, как задули его. Вернулся Яков к мужикам, а они смеются.
—Что-то ты, солдатик, грустный пришел. Не
иначе тебя банница околдовала, чертовку высва¬
тала!
Бросил Яков камень на стол.
—Может, и правы вы, мужики.
На том веселье и закончилось.
Извелся Яков, весь день в думах провел, как быть-то. Одному жить — с тоски в петлю поле-зешь, а за старого какая же девка пойдет. Ров-нюшки-то все уже в бабах, ребятишек не по од¬ному и не по два имеют. Решился-таки. Ближе к полуночи в баню пошел, на лавке примостился, сидит, ждет. Тут огонечек синенький засветился, каменка затрещала, и вышел из нее мужик. Кос¬матый, брови до подглаз достают, руки — как бревна, и шерстью поросли.
—За чем пожаловал, солдатик?
—За хорошим делом, за сватовством. По не-весту, дяденька. Скучно одному жить стало, а у тебя, слыхал, товар имеется.
—Есть у меня товар, а не испужаешься?
—Я-то? После турки мне сам черт не стра-шен.
—Ну смо-отри. У меня девок много. Только, ежели ошибка выйдет, не отпущу я тебя. До скончания века будешь в услужении.
—Дак че, дяденька, назвался груздем — поле¬
зай в кузов! Где твои девки?
Отступился банник, каменка жаром пыхнула, чело отворилось, и оказался Яков в помещении просторном. Стоят перед ним двенадцать девок на одно лицо. Какая та? Побрел он, каждую раз-глядывает, а в глазах у них тьма-тьмущая. Мерт¬вые глаза. Тут Яков и споткнись. А девки зубы оскалили, засмеялись:
—Ну и женишок, идет — спотыкается.
Глянул Яков: у всех зубы желтые, у одной толь¬ко белеются. Ухватил ее Яков за руку: вот, мол, моя невеста. Остальные тут же и пропали, как не было их вовсе. Нахмурился банник.
—Ладно, твоя взяла, хорошо выбрал, повезло
тебе. Теперь приданое выбирай.
Тут Яков не растерялся, сразу за левый мешок ухватился. Грохнуло что-то изрядно.
—Хитер, гад! — сказал банник и исчез.
Очнулся Яков — в бане стоит, а рядом девка.
Оделась она.
—А сейчас, — говорит, — веди меня в избу, где
ребенок плачет.
Приходят они в избу. Баба-то у зыбки сидит, качает, байкает. А ребенок ревет, заливается. Подбежала девка к зыбке, схватила его да как бросит через левое плечо! Потом топором рас-колола.
—Кого ростите! — кричит. Глянули родители, а на полу чурка осиновая. Девка отца с матерью обнимает, целует.
—Я ваша дочь настоящая. Меня банник под-менил, когда ты, маменька, за ножницами пошла. Шестнадцать лет он меня в служанках продер¬жал, а вы чурку осиновую байкали. Я к вам не одна
пришла, вот жених мой. Не глядите, что не ров-нюшка мне, Яков меня из услужения спас. Кабы не он, сидеть бы у банника до скончания века.
Порадовались они, конечно, попировали. Мо-лодые обвенчались. От этой пары еще кровь наша пошла. Но это уж в другой раз скажу, как они жили-были, какие еще с ними странности случа¬лись. Беда одна ведь не приходит, все норовит, как маслята на грибнике, всем скопом выйти. Вот и у нашей семьи так получилось. С банником на том не закончилось. Так до сей поры и не знаю, как бы вышло, если б Гриша не помог.
Это уж у меня на памяти было. Старший братан мой девку взял. Отгуляли на свадьбе, а через ка¬кое-то время пришел срок Евдохе от бремени разрешаться. В аккурат под самое Рожество. Народ тогда шибко гулял, весельство было без¬удержное, но чтобы по-злому озорничали — та¬кого не бывало. Каждый шутку понимал, коли уж попался, дак не обижались. Мы вот раз в Рож¬дественскую неделю из избы выйти не могли. Торкались в двери, торкались, а они — как зака¬менели. Пришлось через двор идти. А и там ворота на запоре. Тятенька смеется:
— Ну, — говорит,— шуликины надсмеялись.
Пришлось нам стену разбирать — тогда только и вышли. На крыльце кто-то, вишь, созорни¬чал — золы насыпал горкой и водой залил. Вот за ночь-то вода настыла, приморозило золу так, что и не выйти. А у двора поленницу разва¬лили.
Шуликины по всей деревне на палках скачут, как скаженные. Рожи сажей вымазаны, юбки ста-ринные бабкины болтаются — не разберешь, кто где. У нас-то ничего, а у деда Коляна тогда корову
со двора свели. Насилу он ее отыскал, шулики-ны-то корову на овин загнали, как и управились?! Весельство весельством, а Евдохе не до смеху. Кому не впервой, им и то муторно перед самыми родами, а ей все внове и молоденькая была еще. Шибко боялась, вот и снарядили с ней старушку опытную. Расположились они в бане, все как у людей,— тепло, чисто, сухо. На удивление, го¬ворят, она быстро разрешилась. Да так спешила, что старушка по воду сходить не успела. Каленая вода у них, вишь, приготовлена была, а студеную не успели. Вот старушка и побежала на полынью, ладно, что речка под укосом.
Евдоха потом сказывала: только старушка за порог — заворчал, зашебуршал кто-то под пол-ком. Страшно стало, а она же без всего лежит, кругом кровью перепачкано, и младенчик рядом. Хочет Евдоха встать, а не может — как придавил ее кто большущий к лавке, ни вздохнуть, ни ох¬нуть. Хочет заорать — язык сковало, рукой ше¬вельнуть — не поднимается. И чует, карабкается кто-то на нее. Плоть мягкая, как подушка, пальцы холодные, склизкие, так и шарят по телу, так и шарят — к горлу подбираются. Бедра раскрытые поглаживает, холодом под самое сердце катит. А потом как обручами железными стянул — да так, что молоко брызнуло. Где уж силы-то нашла — застонала, сбросила — и в предбанник. Сто¬ит, дрожит вся, тут как раз и старушка подо¬спела.
— Что ж ты, милая, на мороз выскочила да младенчика одного оставила! Загубишь "ведь мальчонку! Как бы беды с ним не было.
В баню заскочили, услышали только, как смяр-гал кто-то. Мальчонка ворочается, сопит.
—Ну, слава тебе, слава тебе, Господи!— ста¬
рушка закрестилась, запричитала. — Не случилось
ничего с младенчиком.
Евдоха-то без сил на лавку опустилась, худо ей, терпеть нет моченьки. Старушка и говорит:
—Молодец, девка, совладала с окаянным. Он,
сатана, сырых-то баб пуще всего на свете любит,
когда они после родов только-только, когда в
теле все раскупорено. Вот и ладился. Ему сырая-
то баба — самое то и есть.
И верно. Вон я когда заготовителем работал, жил в одной деревне, недалеко здесь. Дак там то же и было. Разродилась учителка одна, а муж-то у ней в ту пору на сборах был командирских. Она, правда, не в бане рожала, а в больнице, по-куль¬турному все, как врачи велят. Вернулась с маль¬чиком, а одиноко они жили: родни никакой, из Сибири откуда-то приехали. Вечером примечают соседки: поздно уже, а у учителки шторы за¬шторены, свет горит, тени какие-то ходят. Не иначе — гости. Потом потухла лампа вроде. Ут¬ром глядят: из квартиры никто не выходит, печка не топится — даже дымка не видать. Подошли к двери, а на крыльце следы, как от копыт. Сло¬мали створки, а в квартире все порушено, побито. Учителки нет нигде, а младенчик едва живой в одеяло завернутый лежит. В печь-то, в трубу заглянули — там ее, бедненькую, и нашли. Вся в царапинах, исполосована, рот полотенцем завя-зан, чтобы не кричала. Бабушки говорили, что это сатана ее укараулил, под вид мужа показался, насладился ею, отдал бесенкам, чтобы натеши¬лись, а потом и убил. А младенчика тронуть они не могут — младенчик, он безгрешный, до него никакая нечистая сила не доберется. Муж-то вернулся, ребенка забрал и к родителям уехал своим. Вот так вот.
А Евдоха со старушкой еще три дня в бане жили, в избу не перебирались. Странно только ей казалось, что мальчонка почти и не плачет, хны¬чет только тихонечко, как шуршит. На вид-то здоровый, а сердце материнское не на месте. Однако в избу перешли. Самое время настало крестить парня, а в крестные порешили Григория позвать. Уважали его шибко, хотя и работник из Гриши никудышный был — непонятно, какими гвоздочками душа к телу приколочена. Пришел Гриша, на младенчика поглядел внимательно так, — это уж я сам помню, — потом на Евдоху, так и колет, так и колет ее глазами. Она и утерпеть не может.

О том,
как в бане
подменяют. Ч4

—Ты его, Евдоха, одного в бане не оставляла?
—Да нет, дядя Гриша, не бывало такого. Ежели одна по нужде выходила, дак другая оста¬валась, все, как заведено было.
Они, вишь, со старушкой-то решили скрыть поначалу, что не все ладно. Вот и не сказывали.
—Смотри, Евдоха, все ли так было?
—Да все, все, дяденька.
—Ну ладно, до завтрева прощайте, а утром ты мне, Евдоха, сон свой расскажешь. Только чтоб все без утайки!
С тем и вышел. А поутру просыпается Евдоха вся в слезах.
—Ой, Господи, Господи! Спаси Мя и помилуй,
прости все пригрешения наши! Ой, да за что же
мне такое наказание, Господи! Да что же это та¬
кое привиделось!
Так и причитала, пока Гриша не пришел. А как появился он, она и вовсе в три ручья залилась.
—Ну, сказывай быстрее, что видала во сне-то.
Может, помочь еще вашей беде время есть.
Она малехо успокоилась и рассказывать зачала:
—Иду я по громадному лугу. Травы кругом
мягкие, цветочки пестренькие, так и стелются
под ногами. А босиком иду, вроде и не по земле,
не чую ног под собой. Трава-то мягче пуху лебе¬
диного. Иду я, иду, а впереди оградочка видне¬
ется. Беленькая оградочка, штакетины там ле¬
гонькие, тоненькие. В оградке детишки ходят.
Посмотришь на них — сердце радуется, какие они
умытые да причесанные. Волосики у всех длин¬
ные, ниже плеч опускаются — и у мальчиков, и у
девочек. У каждого в руках игрушка или книжка
там. Одни губками шевелят — читают, другие с
игрушками играются. Одежи белые длинные. И
ходит с ними вроде воспитательница. Тоже ха¬
латик на ей длинный, белый, до полу. А Ванюша
мой по-за оградкой ходит, плачет. Смотрит на
ребятишек и еще горше заливается, тихонечко
так, нешумно. Ему тоже в оградочку охота —
книжки почитать, игрушками поиграться. Бровки
нахмурил, насупился, так и скулит, как собачка
побитая. А воспитательница мимо проходит и не
видит Ванюшеньку. Сердце у меня зашлось —
сыночек, кровиночка! Подхожу я к воспитатель¬
нице ихней: «Что же вы Ваню моего не пускаете?»
А она мне: «Не нервничайте, мамаша! Не поло¬
жено его туда пускать. Не наш он, нельзя ему со
всеми детьми». Как так нельзя, роженое ведь
дитятка! Вот я и заплакала сама. «Что ж вы го¬
ворите такое? Не собачка ведь он. Чем он хуже
этих-то?» Воспитательница вроде смягчилась
лицом. «Сходите, мамаша, к сторожу нашему,
может, он пропустит, а мне нельзя». Пошла я к
сторожу. А он бородатый, борода чуть не до по¬яса спускается, глаза в морщинках, добрые, как лучики от них исходят. «Знаю, — говорит, — твое горе, Евдоха. Знаю, да помочь не могу- Сходи к набольшему, может, он заступится, поможет чем».
Отправилась я к набольшему ихнему. Иду, глаз поднять боюсь. Стыд меня жжет проклятущий, испереживалась вся. Подхожу. «Не бойся,— го¬ворит, — женщина, подними глаза. Грех на тебе тяжкий — родное дитё уберечь не смогла. Взял бы я его в оградочку к детям, да не могу. Не наш он, уж не обессудь. Живи надеждой, Евдокия, времени у тебя на все про все не более суток осталось». Сказал так и пропал. И луга не стало, и оградочки, и детишек в оградочке этой, и сто¬рожа, и воспитательницы. Только пустошь кру¬гом кочковатая, всеми ветрами продуваемая. И ни деревца тебе, ни былиночки. Стоит посередь пустоши Ванечка мой и горько плачет. Тут-то я и проснулась. Ой, Господи, Господи, за что ж мне мука такая нечеловеческая!
И снова слезами горькими залилась, стала о столешницу хлестаться, как невеста на просвата-нье. В кровь руки исхлестала. Помолчал Гриша, задумался.
—Сутки, говоришь, дадены?
—Да сутки, сутки, миленький! Спаси уж ди-тятко мое ненаглядное, а то не жизнь мне, сей же час задавлюсь!
Тут-то старушка не сдюжила, все рассказала, как было на деле, как Евдоху банник давил, как бросили они мальчонку.
—Да знаю я, бабушка. Ясный у Евдохи сон был.
Пока ты за водой рыскала, а молодуха от сатаны отбивалась, подменили вам мальчонку. Веник сунули. Он сухой, вот и шуршит, как хнычет, а вам блазнит, что это человеческий детеныш.
—Что ж делать-то, родной, подскажи, Гри-шенька. Что хошь тебе за то будет!
—Да что с вас возьмешь? Ничего не надо. Обещайтесь только, что молебны отслужите да нищей братии хоть что-то из капитала раздадите.
—Это мы завсегда, только спаси, Гришенька, парнишечку нашего, ничего на доброе дело не пожалеем!
—Давайте мне мальчонку, веник ваш банный, сейчас и пойду.
Евдоха за сверточек цепляется, обезумела, ревмя ревет, у братана у самого слезы на глазах. А мы, угланы, забились в угол и языки прикусили. Чуем, что страшное дело происходит. Как ушел Григорий, все в избе и замерло. Вернулся только часа через два. Весь взмок, рубаха на спине по¬темнела, в сенях от него пар валил, как от жере¬бенка запаленного. Пришел, к пече привалился, едва дух переводит.
—Нет, не соглашаются отдавать. Голубенка
мне взамен все выбрасывают. Сейчас снова пой¬
ду, только отдышусь.
Отдышался Григорий и пошел опять. Час про-ходит, еще того страшнее возвращается.
—Трудную вы мне задачу задали. И сейчас не
отдают. То щенка выбросят, то поросеночка мо¬
лочного. Приглянулся Ваня им, видать.
Посидел так за столом какое-то время, ковш квасу выхлебал, в третий раз пошел. Возвраща-ется, на себя не похожий.
—Получай, Евдоха, свое сокровище!
Сказал и пал, как замертво. Вот уж похлопотали мы над ним. А младенчик спит себе. Сиську пососал и уснул — намаялся за три дня-то. Евдоха над ним склонилась и на шаг боится отойти. Григорий, как в память вернулся, снова стращать начал.
— Муки ваши еще не закончились. Пока не-крещеный младенец, всякого ожидать можно. В избе-то его святые наши стеречь будут, а вот как крестить повезем, тут глаз да глаз нужен. Да вы не отчаивайтесь, я, силы будут, помогу. Но, вся¬кое бывает, ко всему готовым нужно быть.
Два дня минуло, в церкву засобирались, кре-щение принимать. А то, хоть и живой младенчик, его вроде и нету вовсе. Ни имени, ни защиты от напастей.
Церкву-то, поди, знаешь нашу, бывал ведь. Нынче мода пошла — в храм, как на экскурсию ходить. А наша-то церква знаменита на всю ок-ругу. Здесь ведь раньше, еще при царе-Косаре, люди не жили. Это дед моего деда сюда первый пришел. Беглый он был, не то от солдатчины, не то от боярских лютостей. Беглые людишки за-всегда в наши земли свободные стремились, тут уж таких много побывало. Поселился здесь Егор Сушь — мне имечко в его честь досталось, — на берегу речки избу поставил, обустраиваться стал. Тоскливо только одному пришлось. Вот и стало ему ночами чудиться, что с верхов крик петуши¬ный доносится. По тому случаю и речку Чудовкой назвали. А потом раз углядел: стружь да щепки по реке плывут. Это уж первейший признак — в верхах кто-то поселился. Стали друг к дружке в гости наведываться да и зажили вместе. Потом еще кто-то пришел, из беглых. Так, человек к че¬ловеку, и деревня наша встала. Народ появился —на пеньки грех молиться, вот и порешили ча¬
совенку рубить. Срубить-то недолго — и место
нашлось, на самом высоком берегу. Там, что
вниз, что вверх, далеко все видать. Река-то на
излучину идет, дак там такие леса открываются,
что сердце не нарадуется, особо когда солнце
садится. Толково наши предки жили — ладно
место для жилья подбирали, ладно работали,
ладно веселились. Сруб-то для часовенки поста¬
вить — дело нехитрое, да вот где икону взять,
хоть бы уж какую-то? Думали-думали, так в го¬
лову и не забрело. А к вечеру бегут с реки угланы,
орут во все горло: «Икона плывет, икона!» Му¬
жики — на берег, глядят: и взаправду икону к
берегу прибило. Одно только странно — она
против течения приплыла. Тут ее из воды и
вынули, в часовенку внесли. И начались с того дня
службы, крестины да венчания.
Потом уж, много позднее, решили каменную церковь наладить. Деревня-то разрослась, наро-ду много — негоже всем в деревянную часовенку хаживать. Да с каменной церквой такая, вишь, приключилась история. Правду, нет ли говорят, врать-то вроде не счего, только церква наша сама себя строила. Людям не понятно, как это так — и камень завезли, и раствор намесили, а камен¬щикам невозможно даже за фундамент взяться, не пускает их к материалу. Однако ночью камень
—как убывает. Так оно и шло. Старухи говорили:
мол, Бог с ним, с камнем, без божественного
промышления тут не обошлось. Потому и тро¬
гать не велели. И вот в одно прекрасное утро
ахнули все жители. В ночь церква сама прямо
из земли поднялась. Куполами сияет, решетки
на окнах узорчатые, а над вратами икона

О том,
как в бане
подменяют. Ч5

Божьей Матери в дорогом окладе — хоть сейчас службу отслужить можно. Но порешили сначала внутреннее убранство в Явленной церкви закон¬чить — ее Явленной назвали. Позвали богомаза, который по стенам выучен писать был, он по ка¬нону и расписал. Но первейшая картина у него с преисподней вышла, как там черти грешников на костре палят, в котлах варят. И — надо же такому случиться!— только закончил он работу, грохну¬ло в небе, хоть и день ясный был, вдарила в самую церкву громовая стрела. Но не то удивительно, что светлым днем, а то, что прямо в глаз сатане. Исправлять тогда не велели, так и простояла эта картина с ущербом до тех дней, как церкву пору¬шили.
Вот в Явленную церковь и отправилась Евдоха с Григорием сына крестить. В санях устроилась, медвежьей полостью укрылись, а позади мы, угланы, увязались — полная кошевка наби¬лась. Нам же любопытно! Дорога-то недальняя была — с одного конца на другой переехать. Едем, и вдруг вихорь взметнулся на дороге. За¬кружило, заметелило. Погода ясная стоит, а во¬круг саней пуржит так, что и не разберешь, где хомут, а где дышло. Только видать, как Григорий в санях поднялся. Руки в стороны раскинул, а вихорь кругом вьется. Тяжко Грише приходится, а от нас помощь какая? Тем паче, самим ше¬вельнуться невмочь. Мерин наш, как вкопанный, стал. Хрипит, бьется, пена с губы клочьями летит во все стороны. А нас словно мороз сковал. Ви¬дим только, что слабеть Григорий начал. Уж и руки опускаются, вот-вот совсем рухнет. А мла¬денца из материнских рук так и рвет, так и рвет вихрем.
Мы уж, грешным делом, подумали, что все, конец, не управиться Грише с бесовской силой. Но тут — батюшки святы! — небо открылось, а там все золотом блестит да серебром. Вот та-кими громадными буквами одно слово пламене-ет, и распознать его можно —«ЗРИ!». Потом вроде лицо женское промелькнуло. И все. Пропал вихорь, будто не было его вовсе. Небо закрылось. Стоят наши сани посередь улицы, народ со всех сторон сбегается, и солнце вовсю полыхает. Конь опамятовался, затрусил себе потихонечку к церк-ве. Только Гриша без сил в санях откинулся.
Вот я и думаю: что ж то слово означало? Кер-жаки так в своих книгах нужное помечают, ба-тюшка мне объяснил, что призыв это к внутрен-нему нашему оку, чтобы мы сердцем чуяли, как все на земле да вкруг нас обустроено. А я вот по недомыслию своему полагаю, что знак этот дру¬гое глаголет. Трудно тебе — глаз не закрывай, не отводи. Силы на исходе— опять же дело свое не бросай, глаза пошире распахивай. И на смертном одре, и в радости, и в печали не забывай глаза открытыми держать. Гриша так и жил. Ничего от него не укрывалось, потому и людям от него большая подмога была. Потому и не боялся он ни черта, ни сатаны, ни человека лихого!

О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч1


Я тебе давече о том, как Гриша с вихорем совладал, рассказывал. Ты, может, и не по-веришь, что такое случается, но вот послушай еще сказенек. Это с Яковом было, он сам и рас-сказывал.
Вот зажили они с Натальей ладом, детишков нарожали. Яков по людям плотничал, справный мужик был — топор в его руках так и летал, так и летал. Весело,говорят, работал, нарадоваться люди не могли, как у него все с шуткой-приба-уткой, весело и красиво выходило. Да и Наташа в бабах-то удалась. Она, вишь, в услужении у банника была, дак многое узнала, что нам и не снилось. Скотину лечить, кости поправлять — к ней со всей округи сходились, она никому не от-казывала. Но вот от порчи и сглазу, от бесов она не лечила, не бралась. Не .велено, видать, было. Так и жили они, от других-то людей почти и не отличались.
Якову, вишь, приходилось и в соседние деревни наряжаться, чтобы с заказами затруднений не было. И вот раз пошел он верст за десять. Топор за пояс заткнул, другой инструмент в ящичке. Идет себе по дороге, только пыль лаптями под¬нимает. И вдруг, говорит, закружило, заметелило прямо на дороге. Солнце от пыльного столба уж и не видать, темно кругом. Идет прямо на Якова огромадный вихорь, деревья, какие по обочине есть, к земле пригинает, в поле копешки разбра-сывает. И то странным Якову показалось, что идет как по ниточке. Схватил он ножик, размах-нулся да и запустил прямо в вихорь. Загудело во¬круг, земля сдрожала так, что Яков на дорогу по¬валился. Поднимается — чисто кругом. Нет ни¬какого вихоря, а в том месте, куда ножик бросил, пыль дорожная, как дождем прибита. Пригля-делся — батюшки!— кровь черная на дороге. И ножик пропал, как сквозь землю провалился. Однако надо путь дальше держать, а дорога-то лесом.
Сердце у Якова не на месте, хотя и хаживал он лесными тропками не однажды, знал лес как свои пять пальцев. Вот идет он, и все какие-то шаги за сшдаой чудятся. Обернется — нет никого. Совсем ему неладно стало, решил лесными тро¬почками пойти, большак стороной оставить, чтобы от ужаса этого избавиться. Не иначе, за-морока его взяла. Ведь знал же, что даже самая короткая дорога не всегда к цели выведет! Идет он и вспоминает, что в этом самом лесу с другими людьми случалось.
А бывало, говорят, по-разному. Вон, бабы раз
с покосу возвращались всем гуртом, языками-то прочесали и напроситься забыли. А лесной хо-зяин шибко этого не любит. Вот идут они себе, идут, вдруг кто-то заухал по-страшному, заорал: «В го-ору! В го-ору!» Бабы в кучу сбились — страшно им, а вместе, может, и ничего не слу¬чится. Идут дале, вдруг в ладоши кто-то бить начал, да так звонко, что шум по всему лесу. Одна баба догадалась. «Переворачивайте, — го¬ворит, — стельки быстрее, а то неровен час за¬давит нас лесной-от хозяин!» Быстрехонько ведь перевернули. И что ж ты думаешь? Сразу все стихло. Тут они бегом, бегом — даром что за день напластались на покосе,— убежали. В лесу, вишь, тоже с понятием ходить надо.
Вон, дедушка Карпа сказывал, а ему многое открыто было. Есть, говорит, в лесу визирки, ну, просеки по-вашему. Одни-то человеком проложены, а другие незнаемой силой какой-то. И но-чами по этим самым визиркам ходит лесной хозяин, его это тропочки. И шибко он сердится, когда ночует там кто из людей. Сам-то ты его не увидишь, как идет, — незримый он. Только собака и чует. Потому-то он их и не любит. Вот как не удержишь собаку, обязательно лесной хозяин ее задавит. А тебя, коли на визирке ночью найдет, за ноги подымет, раскрутит и закинет на самую высокую сосну — так, что и не слезешь. Ежели опять-таки в лесовной избушке заночевать при¬дется, клади всегда в головы топор. Никакая сатана тогда тебе не страшна. А так свидеться с лешим — не приведи Господь. Страшной он, говорят. Высоченный, головой аж до вершин сосен достает, глаза разного цвета, а на ногах лапти обуты — правый на левой ноге, а левый на правой.
Яков-то, конечно, чуял все это, но решил, что в знакомом лесу никто не тронет. Тем паче, му-жик он здоровый, на сплаву вон один из реки бревна выворачивал на берег. А они ж, пока по реке текут, разбухают от воды, тяжеленные де-лаются. А Якову как жердинки кажутся. Вот и здесь не забоялся. Идет он себе неторопко, вдруг видит: мужик в армяке, в шапчонке на корове верхом по полянке скачет. А было это у самого Кривого лога, где дорога на поля идет. Удиви¬тельно Якову стало — мужик-от задом наперед уселся, а корова его слушается, куда хвост повер¬нут, туда и скачет. Подходит Яков поближе.
—Здорово, мужик! Как звать-величать тебя? Всех вроде в округе знаю, а тебя в первый раз вижу.
—Немудрено это, Яшка. Глаз у тебя незоркий,
как у кошенка новорожденного. Ну, коли пришел, давай знакомиться.
—Да как звать-то тебя?
—А зовут меня Зовуткой, а кличут Уткой. Старшенькие по имени, младшенькие по отчест-ву. Ты чего это, Яшка, в моих лесах делаешь?
—Да иду себе потихоньку, в селе вон ждут. А ты чем промышляешь?
—А я белок гоняю. И тебя, Яшка, тоже видом не видывал, слыхом не слыхивал. Вот догоняю белок, тебя давить приду.
Сказал так, рукавицей лицо потное утер и пропал. Подивился Яков, дальше идет. И чует, что места вроде знакомые, а узнать не может. В другой раз на ту же полянку вышел, в третий. Остановился тут, призадумался. Рубаху наизнан¬ку вывернул, лапти переобул и — вот диво! — сразу по прямой пошел. Идет, а дорогу никак признать не может. Вдруг засвистело так, что деревья с корнем завыворачивало, — пролетел по лесу вихорь, и стихло все. У Якова мороз по коже прошелся: не к доброму вихорь-то. А тут вышел на ель громадную. Сидит на нижней ветке девка. Вся как есть голая, ну ни клочком не прикрыта. Волосья длиннющие, до самой земли свисают, и чешет она эти волосья золотым гребнем. Яков-то слыхал, что ежели доберется такая девка до че-ловека, защекочет до смерти. Вот он за топор и ухватился. Девке-то это не по нраву пришлось.
—Не пугайтесь, Яков, ничего я вам плохого не сделаю.
—Чего мне пугаться, у меня вон топор есть.
—Спрячьте топор, я вас прошу. Спрячьте.
Яков, меня не тронете, все у вас тогда будет. Не
бойтесь, не бойтесь.
— Да не боюсь я тебя. Мне, слышь, недосуг — в село спешить надо. Не скажешь ли дорогу, красавица?
— До села-то вам, Яков, сейчас и не дойти. Тут все тропочки в одно место ведут. Так что вы ступайте не прямо, а направо, вам тогда и рабо¬тать нужды не будет.
Вот ведь как, чуешь? Работать, говорит, не надо. Это самое бесовское и есть. Не может че-ловек не работать. Тут вот тоже у нас говорят: мол, счастье какое — не работаешь, а деньги по¬лучаешь. Ты, слышь, не верь, от нужды такое у людей. Работает человек, бегает — живет, а как остановится — пиши пропало, и недели не про¬тянет. Но и с работой все не просто, есть, пони¬маешь, дни, когда ни кчему притрагиваться нель¬зя, иначе Бог накажет.
Вот Ильин день, знаешь, поди? А время-то самое сенокосное, особенно когда погода стоит. Вот у нас один мужик и удумал в Ильин день метать. И что ж ты думаешь? Ночью гроза раз-разилась, молнией у него зарод весь и пожгло, а от него и соседние пыхнули — пошто, мол, не удержали мужика, не доглядели?! И ему-то са-мому худо пришлось. Как ночью побежал сено спасать, его Господь языка и лишил.
Или вот еще рассказывали. В субботу, значит, дело было. Шла Богородица по реке с верхов. Идет и видит: баба ребенка топит. Деваться ей, вишь, некуда — без мужика прижила, без роди-тельского благословения, — одной-то сиротинку не выкормить, на ноги не поставить. Была бы солдатка, тогда бы всем миром подняли, а так, кому она нужна? Но Богородица мимо прошла, не помогла, не поругала. Сказала только: «Бог в помочь», — и дальше пошла. А ниже другая баба
белье полощет. Богородица брови свела гнев-ливо, ножкой по воде топнула так, что брызги во все стороны разлетелись, и дальше пошла. По¬пали на бабу-дуру эти капельки, на лицо да на руки. Как огненные они оказались — кожу при¬жгли, а на том месте язвочки незаживающие об¬разовались. Ходит теперь эта баба по деревням, милостинкой кормится, язвы свои всем показы¬вает. А как к нам приходила, Гриша тогда еще живой был, он ее за околицу прогонял. «Не мо¬жет,— говорит,— Богородица такое злое сде¬лать! Обманываешь ты, баба, народ. Сама, небось, гвоздиком ранки ковыряешь, вот они и не заживают. От Богородицы только мирром да ладаном пахнет, а от тебя, поганой, серой не¬сет. Не Богородица то была, а дьявол в ее об¬личье. Значит, ты дьяволу и потачишь». Шибко ругался Григорий на нее.

О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч2


Однажды чуть не побил. Может, он и прав, однако по субботам ни один справный хозяин робить на себя не будет, если уж только так, по принуждению, по найму или на казенный счет.
А Яков-то хозяин хороший был, непонятно ему стало, как это так — не работать.
—Как же такое возможно, чтобы не работать, а жить хорошо? Я вот всю жизнь роблю и отка-зываться не собираюсь.
—Дак ты робь, робь. Никто ведь не запрещает. А награда тебе, за доброту обещанная, будет — за то, что не тронул меня, пощадил.
Любопытно стало Якову, что за награда такая, свернул он направо и в сторону от дороги лесной пошел. Вышел Яков на зимовье, на крыльцо поднялся, дверь отворил. За столом-то — ба¬тюшки! — сидит мужичина громадного росту. Сидит, ухмыляется по-недоброму так. Одна-то рука тряпицей перевязана, на повязке кровь черная проступила. Видать, только-только поранился. А на столе ножик лежит. Тяжелый, острый, из крепкого железа, а рукоятка у него из рога ло¬синого резана. Яков ножик сразу признал — соб¬ственную работу всегда на отличку любой мастер держит. Странно только, как ножик сюда попал да еще и с кровью свежей на лезвии. А у мужичины глаз ой какой недобрый!
—Вот ты мне и попался, озорник!
—Да что стряслось-то, дяденька?
—Нешто не знаешь? Кто ножик бросал? Кто руку мне раскровянил?
—Ну, я. Дак что ж ты, как оглашенный, на людей кидаешься? Пакостишь опять же.
—Это уж не твоя заботушка. Я тебя сейчас давить буду.
Тут из-за печи выходит еще мужик — вдвое больше против первого.
—Что ж ты, братан, серчаешь на мужика. Не он виноват, а сам ты. Пошто по дороге вихрем прошел? Пошто копешки в поле разбросал? Пошто испугать решил без надобности? Видел ведь, идет человек себе, запретов не нарушает, уважение всем оказывает. А тут ты, как шальной, налетел. Любой на его месте осерчает. Верно, Яков, говорю?
—Верно-то, верно. Только как мне отсюда теперь выбираться? Дорога неведома, глушь кругом кромешная. Пока проплутаю, наряд вы-годный упущу, а это уж для детишков моих не ладно. Их ведь не матюками кормишь — хлебуш¬ком.
—За наряд не боись. Работать тебе за сестрицу нашу, за то, что не тронул ее, пощадил годы ее молодые, не придется. Бери пестерь, набивай золотом вон из того мешка, а братан середний тебя в село на закорках унесет так, что и глазом не моргнешь.
—Дак нет ведь у меня, дяденька, пестеря.
—А ты вон инструмент свой высыпли, вот золотишко в ящике и унесешь. Тебе да твоим детям до скончания века хватит.
Подумал Яков, раскинул мозгами, а инстру-мента лишаться не захотел — жалко, вон сколько лет кормил да поил его. Золота решил только один кусочек и унести — детишкам играться. В тряпицу завернул, узелком завязал — и то при¬личный получился кусок, фунта на два, а то и поболе. Забрался Яков на закорки середнему ле¬шему, тот взвыл, крутанулся на месте, и Яков мигом в селе оказался. Вовремя ведь успел. Хо¬зяева уж других плотников подряжали, цену наз¬начили, а Якова увидали, обрадовались: мастер пришел. Одно ему странно показалось — пока цену назначали и лес показывали, все косились на его узелок с золотишком и морды в стороны воротили. Потом не сдюжил хозяин.
—Что ж ты, Яков, такое в узелочке несешь?
—Да так, безделица, детишкам на игрушки, подарочек.
—Уж больно вонький у тебя подарочек, ты бы его за селом оставил, а то, неровен час, удушишь нас всех грешных.
Раскинул Яков узелочек, а там дерьмо лосиное, свежее, аж пар с него идет. Плюнул Яков, пода¬рочек лешачиный подальше закинул да порадо¬вался, что инструмент на дерьмо не променял.
Потом уж вернулся домой, Наташе все рассказал, как было. Повздыхала она, повздыхала, не велела больше с лешим связываться, поберечься, говорит, надобно. Она, вишь, считала, что все это за ее службу баннику отзывается, вот и решила грехи свои замолить. Грех-то, он ныркий, сам и не углядишь, как подберется, не бывает безгреш¬ных людей. Разве что Гриша такой получился.
Отправилась Наташа на богомолье, а путь не близкий, обещалась только к осени возвернуться. Вот Яков без нее и заскучал. Ночью, как глаза закроет, является перед ним жена. Рубаха на ей долгая, в пол, волосы по плечам белым распу¬щены, так и манит, так и зовет куда-то. А потом, говорит, рубаху скинет, и светится тело ее ка¬ким-то незнаемым светом. Тянет Яков руку к ней, а она со смехом в сторону куда-то убегает. Так и мает его всю ночь. Вот-вот тепло бабье почув¬ствует, ан нет — как вода из рук утекает! Извелся Яков вовсе, в избе ночевать уж и не может — жарко ему, душно, на грудь кто-то тяжелым да¬вит. Только в амбаре и спасался. Наладил там себе лежанку. Или в бане ночевал. Только там тоже неладно оказалось: все девки с желтыми зубами вержили, хотя и не один год прошел, как он Наталью у банника высватал.
А тут однажды, как угнаны улеглись, ушел Яков в амбар. И чует, ровно зовет его кто-то. Шепчет так, что едва слыхать:
— Яшенька, миленький, очнись, проснись. По¬люби меня, Яшенька, так крепко, чтобы на весь век запомнилось.
Вот он к двери подходит, а там Наталья стоит. Пальчик к губам приложила — молчи, мол. Дале все как во сне было. Манит она к себе Якова и шепчет:
—Стосковалась я без тебя, миленький. Мо¬
ченьки нет терпеть, голубчик мой. Подружки мои
монашенки сейчас почивать улеглись, а я к тебе,
как на крыльях, полетела. Только уж, будь ласков,
никому не сказывай про меня, а то быть беде. И
тебе плохо будет, и мне, и детишкам нашим не¬
легко придется.
Скинула она рубашечку, у Якова аж дух пе-рехватило — дальше плохо запомнил, что и было.
Ну, мужик с бабой, сам знаешь, чем занимают¬ся. Предались они телом друг дружке, только чует Яков: не так что-то, неладно. Наталья, вишь, не одного ребеночка выкормила, а тут титьки, как у козы молодой, как каменные. Но значения по¬первости не придал.
Так и повелось: как вечер, идет Яков в амбар к Наталье своей ненаглядной, весь день только о том и думает, что ночью будет. Любил же он ее без памяти. Но ночь за ночью все страннее и страннее ему кажется. За все время баба ни разу о ребятишках не спросила, хотя мать была, каких мало,— нежная и ласковая. Задумался Яков: к чему бы это такое? А тут дедушка Карпа забес¬покоился. Угланы-то, вишь, к нему прибегали:
—Пусти, дядька, к себе ночевать, а то нам без
папаньки страшно в избе.
Стал Карпа присматриваться, все как есть выглядел. Пришел к братану:
—Чего с угланами в избе не ночуешь?
—Да жарко, брательник, там, душно. Мне на сквознячке поспать охота, а за ребятишек беспо-коюсь, чтоб не застыли.
—Пошто ты, Яков, в амбаре ночуешь, а ночью там у тебя разговор слыхать? Али кралю себе завел, пока Наталья на богомолье? Гляди, не дело так-то!
—Да чист я перед женой, Карпуша. А с угла-нами и сам знаю, да ничего уж поделать не могу. Заморока какая-то. Как ночь, так и тянет меня в амбар невесть какая сила. Что ж делать-то, при¬советуй, брательник. Тебе ж многое открыто.
—Сперва расскажи мне все без утайки. А там и решать будем, чем помочь можно.
Все, как было, рассказал Яков, ничего не скрыл и сомнениями своими поделился. Задумался Карпа, ему хоть и многое известно было, а тут странным все показалось.
—Надо, Яков, испытание сделать. Та это На¬
талья или только прикидывается. Есть у меня
еще в склянице снадобье, не все израсходовал,
вот и попробую вызнать, с кем ты там по но¬
чам-то шепчешься. Только один уговор: слушайся
меня во всем, не перечь.
На том и сговорились. Приходит Карпа в амбар под вечер. В сено зарылся, расположился со все¬ми удобствами. И мягко ему, и тепло, чуть не задремал. И слышит сквозь дрему: разговаривает кто-то. Прислушался: один голос, точно, Наталь-ин, другой — Якова. Решил он глянуть. Смазал левый глаз снадобьем, зажмурил его. Из-под сена выпростался, смотрит: и, верно, она. А левый глаз открыл — у Натальи над ушами рожки про¬резались, а ноги легким пухом поросли, как у козочки молодой. На ногах-то, слышь, копыта. Чуть не заорал Карпа со страха, но сдержался. Дальше-то ему и вовсе противно стало, как она Якова обхаживать стала. Ладно бы мужик с ба¬бой, а тут такое.
Поутру пришел к Карпе Яков.
—Ну, что видал, сказывай, не томи уж меня!
—Ох, не ладно у тебя, Яков, ох, не ладно. Зачем ты, Яков, признал лешачиху? Зачем ты к ней прислонился? Добро бы дурной был, али еще ка¬кой несуразный. Как ты ее с Натальей-то смешал? Она ж далече, ей, почитай, только на лошадях с неделю до дому добираться, а пешей и того по-боле. Ох, Яков, Яков, зачем ты признал леша¬чиху?

О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч3


—Что ж делать-то, Карпуша, подскажи, выучи. Не дай пропасть христианской душе. А то ведь всех загублю: и себя, и Наталью, и детишков. Может, к батюшке сходить, покаяться?
—Оно, конечно, и к батюшке сходить можно, вреда от этого не будет. А дале так поступай: ходи и всем подряд о лешачихе рассказывай, это ей хуже всего. И в амбар больше ни ногой.
Так Яков и поступил. Рассказывал, хоть и стыд его заел, каждому встречному-поперечному, на амбар замок навесил, детишкам велел с собой'на ночь на печь ложиться. Ребенки, они безгрешные, лучше всякого от дьявола оберегают. А тут уж до Натальиного возвращения недолго осталось.
Раз пошел Яков по кони на Верхний луг. А идти как раз через Кривой лог понадобилось. Место это бесовское. Там людям и по сию пору сатана вержит. Вон, у меня внучка рассказывала. Ехала она верхами, это уж летошним годом, мерин у нее добрый был, по кличке Лимон. Впереди-то еще парень скакал на Тонком, тоже хороший жеребец. И вдруг, говорит, из Кривого лога как дымок поднимается, и огоньки засветились, на папи-росные похожи. Лимон-то захрипел, брыкается под ней, чуть не сбросил Людмилку. А потом как кинется в галоп, моментом Тонкого достал! Дак с той поры мерин совсем дурной стал: как за-видит овражину эту в Кривом логу, сразу в галоп переходит, узды не слушается. Скоро его на кол¬басу отправят, вот Людмилка у меня убивается. Яков через этот лог и шел. А тут, как из-под земли,— лешачиха. Присмотрелся Яков: та са¬мая, что на елке с ним разговаривала. В сарафане, сапожках сафьяновых. Только сарафан тот на¬сквозь просвечивает. Лешачиха всем телом вих¬ляется, все добро свое наружу выставляет.
—Ложимся прямо здесь, Яшенька. Вы уж со-скучились по мне, чай. На свидания-то не явля-етесь. Неуважительно себя ведете.
—Да не нужна ты мне, у меня вон жена име-ется.
—Ой, да что же вы так, Яшенька. И вправду не нужна стала? Давно ли вы меня целовали-обни¬мали? Али забыли все? Ложись, говорю, здесь ночевать будем! А после того я уж задавлю тебя, любезник мой. Тело твое спалю, прах по всей земле развею.
Видит Яков: худо дело. И молитва, и крест не помогают. Лешачиха уже и дров наломала, кос-тер сложила. Пыхнул он так, что дым к звездам понесся. А тут пожарка недалече у нас есть. И тогда она стояла. Нарядчики, вишь, увидали дым-то, вот и вдарили в колокола. Лешачиха, как услыхала звон колокольный, зашипела змеей, сругалась по-матерному и пропала. А Яков об¬ратно в село ушел, к братану сразу подался. Карпа его выслушал, задумался.
—Крепко она тебя окрутила. Так просто и не
избавишься. Но ты, Яков, не печалься. Сделай
так. Из крестика нательного пулю отлей, возьми
ружье, которое с дула заряжают, а как снова встретишь лешачиху, стрели ей прямо в грудь противу сердца. Только помни, что сердце у нее не слева, а справа бьется. Ежели точнехонько попадешь, она отвяжется.
Так Яков и поступил. Зарядил ружье, приго-товился и опять в Кривой лог отправился. Только до овражины дошел, лешачиха тут его и поджи¬дает.
—Попался ты мне теперь. Не уйдешь, прок¬
лятый. Щас я тебя давить буду.
И снова, слышь, костер готовит. Тогда туман в овражине скопился, с пожарки дыма-то и не увидали б. А так, кроме колокольного звону, ни-чего не боится сатана. Яков ружье на руке при-кинул да и стрелил прямо в грудь лешачихе. Взвыла она дурным голосом, так что Якова чуть не вывернуло, грудь у нее разлетелась на мелкие клочки. Посмотрела спокойно так на Якова и говорит:
—Догадался ведь, сучье отродье, научили. Так
бы я тебя съела за то, что дарами нашими по¬
брезговал. Но, гляди, не тебе, дак семье твоей
еще и не то будет!
Сказала так и пропала, будто и не было ее.
С той минуты совсем не стало спокою Якову. И без того хлопот полон рот. Как дурной совсем стал — сидит у окошка, как минутка выпадет, так думает, что бы такое сделать, чтобы целым ос¬таться. А тут углан вьется и вьется вокруг.
—Батя, сделай мне вертушку, чтоб крутилась.
Бать, ну сделай! Бона, у Миньки есть, у Ваньши
тоже отец наладил. Да такие баскущие.
Злость на Якова как волной нахлынула.
—Пошел ты к лешему, Сенька! И без тебя
тошнехонько.
Сказал и дальше задумался. А ближе к ночи хватились — нет Сеньки нигде. Стали спраши-вать у угланов. Они говорят: мол, Сенька к лесу пошел, но без лукошка, без силков. И все, говорят, молчком да молчком. Они уж его окликали, а Сенька не отзывался. Тут Якова как громом по¬разило — сам же парня к лешему отправил.
— Моя вина в этом. Сам же родное дитя со злости и отдал! Как же жить мне теперь на белом свете, как людям в глаза смотреть?
А Карпа его утешает. Есть, вишь, время такое в сутках, когда дитя свое можно лешему не-осторожным словом отдать. Вот в такое время, видать, Яков и обмолвился. А леший тут как тут — он под окошком укарауливал, Якова за язык тянул. Так и увел углана.
Карпа велел Якову подношение собрать леше¬му и отнести на пенек на той самой поляне, где он его верхом на корове встретил. Взял Яков четверть вина, осьмушку табака, краюху хлеба, в тряпицу красную атласную завернул и отправил¬ся. Пока шел, все передумал — сердце изнылось по сыну да по Наталье, от нее к тому времени уж давно вестей не было. Оставил подношение на пеньке — тряпицу расстелил и разложил все на ней, как Карпа учил. И стало ему любопытно, что дальше будет, вот и спрятался в кустах. Ровно в полночь пришел давешний мужичок в армяке и шапчонке, обнюхал все, обследовал да угощенье на траву и вывалил. Потом на пенек уселся, дос¬тал сучок изогнутый из кисету — вроде как труб¬ка, мохом сухим ее набил — сидит курит. А сам глазом на четверть все косит да косит — уж больно охота. Но только прикоснулся, приходит средний брательник, за шиворот хватает и в чашу утягивает. Понял Яков, что угощение у него не берут, не хотят парня возвращать. Вернулся вновь к Карпе.
—Не приняли они подношения, Карпуша. Что же дале делать мне? Есть надежда, нет ли?
—Надеждой живи, Яков, она да терпение все в жизни человека перемелют, перетрут. Сам ле-ший теперь тебе знак должен подать, что с пар-нем будет.
Так оно и случилось. И дня не прошло, бегут с реки бабы, которые белье мыли.
—Яков, Яков, бежи шибче на речку! Там Сень¬ка твой в коло дине приплыл с верхов!
—Да живой ли он, бабы?
—Ой, Яшенька, страшную весть тебе принес-ли. Не дышит, не шевелится парень.
Кинулся Яков на берег. И верно — из реки гробик вынесен, вода с боков еще не скатилась. А в колодине Сенька вытянулся, задеревенел он весь уже. Только подумал так Яков, внутри у него голос Наташин шепнул:
—А он и есть деревянный. Тебе его леший на¬
зло подбросил, а живого прячет у себя в зимовье.
Схватил Яков топор — в щепки куклу изрубил. А тут и Карпа на берег приходит.
—Правильно, — говорит, — Яшенька, де¬
лаешь! Не давай лешему себя за нос водить.
Упорный будешь — Сеньку живого домой вер¬
нешь!
Старухи уж Сеньку в трубу печную гаркали, тряпочки красные по всему лесу развесили для лешего. Он, слышь, любит красное-то. Потому так и подносили. А Яков в церкву собрался, мо-лебен заказал по сыну, но не по мертвому, а по живому. Это он правильно поступил, а то разное случается. Вон, года два назад у нас было. Тоже мать девку свою обругала: «Унеси тебя лешак!» Дак леший и увел, и никаких ведь следов найти не могли, снегу навалило столь, что двери каж-дое, почитай, утро отгребать приходилось. Всё тогда родители перепробовали — и подношения делали, и в трубу гаркали и Богу молились. А потом мать поехала в район, церква-то там у нас. Стала молить, чтобы хоть косточки девкины вернул дядька лесной. Так и получилось. Снова как пошли искать, у фермы нашли. Только она уж замерзла, неживая была. Ее козырьком снежным у самой стены завалило, вот и задохлась. А ведь как просили, так и получилось. Выкинул им ле¬ший косточки, хотя и живую мог вернуть. Тоже с соображением делать надобно. А по Сеньке молебен тогда по живому служить стали. И в тот же день его за околицей увидали: ходит вкруг деревни, а войти не может. Дед Карпа совет дал на кресте его привести, на гай¬тане от крестика нательного. Это тоже хороший способ. Как-то раз у нас два мужика с покосу возвращались, видят: у Кривого логу баба в крас¬ном сарафане с цветами черными сидит на пень¬ке и воет. Решили они проверить: человек или чертовка. Ладятся на нее крестик накинуть, а она все пятится. Знать, что лешачиха была. Леший ее прибил за повинность какую, вот она и выла.

О том,
как Яков
у лесного хозяина
побывал. Ч4


На Сеньку тоже крест накинули, еле в избу затянули, он все порывался деру дать. А как опамятовался, рассказывать начал:
— Я с дедушкой всю неделю ходил, с тем, ко-торый летошним годом помер. Он ничего, лас-ковый. Мы с ним ходили по деревням по пирушкам. Мужики как напьются, мы все хорошее из тарелок съедим, а они-то нас не видят. На-плюем в тарелки-то, вот они нашу плевотину и едят и нахваливают. Еще дедушка заставлял меня в лесу коров доить. Привяжет ее лычком к дереву, а я за сиськи дергаю. Вот молоко пили. Потом говорит: «Тебя уж в трубу гаркают, тряпочки вон развесили по лесу. Не пойдем в деревни больше». А в лесу-то голодно. Стал я у него поесть просить. Он мне лепешку дал. «На, внучек, поешь». Я ле¬пешку-то разломил, а там говно коровье. Орехи дает грызть — дак они козьи горошки, не будешь же такое исть! Если б не ягоды, совсем бы с голоду околел. А потом привел меня в поле, под зад коленком поддал и пропал, будто и не было его вовсе. «По тебе, — говорит, — уже и молебен отслужили. Догадались ведь, гады! От-зынь от меня! Пшел!» Вот так я к деревне и вышел.
Через какое-то время Наталья вернулась с бо-гомолья. Послушала, что без нее дома делалось, закручинилась.
— Это, — говорит, — мне наказание. Не лю-бят они там людей просто так отпускать.' И через твою, Яков, встречу с лешим тоже дос-талось горя. Ну да ладно, живы будем — про-живем.
Оно и верно — ребятишек вон подымать надо. Наладилось как-то у них все, отвязался от Ната¬льи нечистый дух. Но недолго так-то прожили. Яков много старше был, вот и не дал Бог подоль¬ше вместе потешиться. Как Наталья овдовела, ей, почитай, неполных тридцать годков исполни¬лось. Баба она видная была, сватались к ней не один да и не двое. Всем отказала, одна дядьев моих и теток подымала. Да и то смех: младшень¬кий-то дядька, почитай, еще в штаны пысался, когда я робить за взрослого начал. Вот и любила Наталья меня как старшенького сынка.
А я тогда на лесоповале робил, и вот занемог, грыжа, говорят, образовалась, хоть сам ее режь, проклятущую. Фершал и так покрутил, и сяк.
—Медицине, — говорит, — ваша болесть не¬
подвластна. Вам в городе жить с такими орга¬
низмами надо, чтобы не надрываться. Ничем не
могу помочь и поспешествовать.
Такой важный фершал, усатый. Плюнул я и пошел по старушкам. Они меня и в бане правили, и на воду наговаривали, пичкали невесть чем — и хоть бы малехо поправили, еще тяжельше делается. Совсем занемог тогда. А Григорий в ту пору еще жив был. Он меня к Наталье и на¬правил.
—Сходи, — говорит, — может, и подмогнет.
Так-то она не пользует, нет ей на то разрешения,
а по-родственному, глядишь, и согласится. Толь¬
ко ты ей скажи, чтобы меня позвала. Без меня-то
она навряд управится.
Так и случилось. Пришел я к Наталье. Так мне у них в избе понравилось. Полы до белого вы¬скоблены, половички тканые, на стенах кар-тины — тетка их сама вышивала. Чистенько все, опрятно, так, почитай, и в городе не всегда бы-вает. А на голбичной двери лев нарисован. Он, правда, на собаку больше смахивает, но видать, что лев с гривой — Яков покойный его еще вы-водил. Тетка Наташа меня за стол усадила, по-потчевала чем Бог послал. А меня крутит так, что не усидишь.
—Что с тобой, Егорушко? Чем мает тебя?
—Ой, тетушка, худо мне. Так прихватило, что и не утерпишь. Фершал лечить не берется, ба¬бушки не понимают. Грыжа, говорят, только вот я сомневаюсь.
—Не грыжа это, Егорушко. Другое, постраш-нее всех болезней медицинских. Дай-ка посмот¬рю тебя хорошенько.
Посмотрела она мне в глаза внимательным образом, а они у нее ласковые, как у Богородицы пишут. Посмотрела, головой покачала.
—К земле ты, Егорушко, приговоренный.
Жизни на самом донышке осталось. Спасать тебя
надобно.
—Кто же возьмется, тетка Наталья? Все ведь уже перепробовали. Может, ты попробуешь?
—Помогла бы я тебе, Егорушко. Только зарок я дала страшный, что ни сном, ни духом, ни еди¬ному человечку. Как бы мне самой в землю не уйти. На кого детишек оставлю?
—А мне Гриша велел сказать, чтобы одна, без него, и не бралась.
—Ну, коли так, веди ко мне Гришу, а я пока подготовлюсь. Мне же, Егорушко, многое извест¬но. Я ж у банника такое познала, что простому человеку и выговаривать даже страшно.
Привел я Гришу, а у Натальи все уже налажено. Свечечка с божницы, блюдце с водой. Ждет толь¬ко, что старик скажет.
—Ты, Наталья, не боись, правь племянника, а
я уж за тебя постою, чтоб ничего худого не слу¬
чилось.
Уложила тетка меня на пороге, блюдечко на грудь поставила, воды в него налила и нагова-ривает. Вот сколь лет прошло, а я все до словечка запомнил.
Стану я утром рано, Благословлюсь я,
перекрестясь, Умоюсь я ключевой водою, Утруся я белым полотном. Выйду я из дверей
в двери, Из ворот в ворота. Выйду я на окиян-море. На окиян-море стоит светлица, В этой светлице сидят три девицы. Оне шьют шелковую ризу Шелковой ниткой, булатовой иголкой. Этой ризой закрывать раба Божьего
Егора.
Не урочъся, не прикоръся
Ни от черных, ни от черёмных.
Ни от девок-простоволосок, ни от
бабок-шлюкок. Девкам-простоволоскам — камень в зубы, А бабкам-шлюкам — соль в глаза! Запрестань же, Господи, за раба Божьего
Егора! Закаменей его болячка крепче камня, Крепче стали, крепче кости. Аминь, аминь, аминь, аминь!
Тут тетка Наталья по-мелкому так закрести-лась, на водицу дунула, будто пенку сдула, и даль¬ше зачастила:
Будьте мои слова не лепки, а крепки. Будьте мои слова крепче булатного
камня. Закрываю я эти словаНа тридцать три замка золотых, На тридцать три ключа золотых. Бросаю я эти ключи в окиян-море! Наверх не всплывайте, песком засыпайте! Аминь, аминь, аминь, аминь!
У меня уж в глазах помутнело, язык отнялся, только тепло по всему телу пошло. А Наталья свечку топит и воск в воду льет. Льет и пригова-ривает, только вот не упомню, что. Вылила воску изрядно, так, что пластиночка образовалась, достает и мне показывает.
—Чего, Егорушко, видишь?
А пластиночка, как нонче телевизор, — ожи-вает в ней что-то. Издаля надвигается страшный чей-то облик, все яснее и яснее делается. Сидит за столом мужик, репу сочняет. Присмотрелся: рубаха расшитая с костяными пуговицами, стол скатеркой накрыт, на ей зеркальце расположено. А в зеркальце-то — мать частная! — Николай Венедиктович. Не сдюжил я и заорал:
—Ты ж помер уже, окаянный! За мной с того
света пришел?
А тетка пластиночку перевернула быстренько.
—Сидит в тебе порча, еще Николаем Вене¬
диктовичем запущенная. Он хоть и помер, а пор¬
ча его осталась. Зри дальше.
Стала она пластиночку перетапливать, другую вылила, а в ней тетка Шура сидит. Платочком по-кержацки повязана — так только она в нашей родне нашивала. Запон на ней рабочий, а что делает, не углядишь.
—Тетку Шуру вижу, сидит себе, занимается чем-то.
—Вот и еще порча в тебе, Егорушко, нашлась.
Ты к тетке прошлым летом ездил, вот она и по-садила.
—Дак что ж они, подлые, тетя Наташа, сво-их-то портят?
—Так им на роду написано. Ежели добрые с человеком отношения, они тут и испортят. А ругайся с колдуном-портуном, дак тебя и в жисть не изведет, сколь не тужься. Давай, Егорушко, дальше глядеть. Зри глубже.
Снова вылила пластиночку, показывает. А в ней все требушинка да требушинка. Видал, поди, как поросят по осени режут, дак на снег требу-шинку вываливают, чтобы перебрать. Вот так похоже и получается. Сказал я это Наташе.
—Все, Егорушко, нет в тебе больше порчи
другой. Это и слава Богу. С двумя-то я быст¬
ренько управлюсь. Баньку сейчас протоплю и
ласково, потихоньку выведу твои болячки.
До бани-то, не помню, как доковылял, — сов-сем скрутило. А Наташа мять меня не стала. Во¬дицей теплой окатила, веником потерла, тут мне полегчало. А Гриша встал у каменки, чело иконой закрыл. Ох, не дай Бог, узнал бы кто об этаком, несдобровать тогда Грише! А икона у каменки вдруг зашевелилась, заходила. И чудится мне, как архангелы огненными мечами с кем-то рубятся. А потом вдруг — всё! Встала икона, и меня сразу отпустило. И легкость во всех членах появи¬лась — какой хошь камень с дороги сверну. Тут Наталья говорит:
—Запомнил ли, Егорушко, слова, которые я выговаривала?
—Все, тетя Наташа, из слова в слово. Кажется, ночью подними — до словечка" упомню, не собьюсь.

О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч1


Раньше мы жили не так, как теперя. Раньше у каждого на дворе скотина водилась. Это только уж у самого непутящего заботушки не было. Вот стадо большущее и собирали. Ну, коли стадо большое,— дак пастуха нанимали, такой обычай водился. Это только у верховских коров одних отправляли. Я вон, когда жил там, помню: хозяйка поутру коровушку выганивает и пригова¬ривает: «Иди с Богом, кормилица». Так с Богом и паслись. Там уж такой говорок пошел, что коров, мол, Никола-угодник пасет, оберегает их от зверя лютого.
А тут такой случай приключился. У мужика одного медведь корову задрал — требушинку выпустил, бок объел, а остальное сушняком за-валил. Насилу мужик нашел ее, заваленную. На-шел да осерчал сильно: «Плохо, —говорит,— Ни¬кола-угодник пасет. Для человеческой паствы из него пастух хороший, а для скотины — никудыш¬ный. Наказать надо святого угодника!» И ведь наказал. Икону с божницы снял, в телегу на дворе поставил да и отходил вожжами. Ох, визгу было! Баба ему в волосья вцепилась, блажит на всю деревню, а мужику, что с гуся вода, — все нипо¬чем. Грех, конечно. Но не наказал его Господь, под свою защиту взял — может, и верно Нико¬ла-угодник провинился. Ведь за святотатство да богохульство наказание быстро приходит.
Гриша, опять же, сказывал. Он по святым местам много ходил, всякое повидать пришлось. Было, говорит, раз в монастыре, то ли у нас, то ли на югах где-то, на Дону,— уж и не упомню. Раньше, вишь, монахи не только по кельям жили за монастырскими стенами, но и странники встречались. Нищие. Ежели нищей братии подашь, то один грех тебе на том свете простится. Странника считалось грех обойти, не покормить, приюту не дать. А тут такое дело. Пришел одинов странствующий монах в монастырь, он за веру свою пострадал, вот и пошел по земле. У ворот постучался, поклоны земные отвесил, все, как и заведено. Пустили его братья за порог, а там пожадничали — ног не обмыли, в трапезную не провели, где-то по-за дверями оставили. Стран¬ник разобиделся — тоже с устатку кушать охота. А со злости да обиды выколол шильцем глаза у Богородицы с иконы. Тут же гром разразился, помутнело за окном. Прибегают братья к нему, а монах застыл— как закаменел. Стоит — и ни с места, язык навовсе отнялся. Глянули монахи — Господи, Господи!— глазницы у Богородицы пустые, а по щекам слеза кровавая стекает. Пали они на колени, молиться стали, свой и чужой грех замаливать. Господь, он милостив, прощает. А тут прощения не дал. У самого монастыря погода не на шутку разыгралась, а за оградкой вёдро, солнышко светит, как очертил кто-то постройку. Настоятель-то тогда в отлучке был, вот монахи и растерялись. Неделю молились, поклоны би¬ли — все прощения вымаливали. А странник — как стоял, так и стоит. Решились тогда его из пола вырубить. Принесли топор, стали доски тесать. А из-под топора-то кровь брызнула! С ней сила из монаха стала по капельке выходить. Поосте-реглись тогда. Тут и настоятель вернулся. Вы-слушал их, на странника посмотрел и распоря-дился, чтобы монахи по всем святым местам разошлись — грех замаливать. И на Афонскую гору поднимались, и еще где-то были — запамя-товал я. Как месяц минул, отпустило странника. Уложили его на постели белые, руки на груди сложили — сам он и пошевельнуться не мог. А перед тем, как дух испустить, заговорил: «Жить надобно в мире и согласии с самим собой — так мне там повелели. Только тот познает рай не-бесный на земле, кто не гневаясь проживет. Гнев¬ливые да богохульные, они самые грешники и есть». Сказал так и помер. Его в оградке монас¬тырской схоронили, каменный крест тяжелый поставили. Народ по праздникам на могилке собирался, так и непонятно было, не то святой, не то грешный. Сейчас-то уж никто и не упомнит, а молва о нем все еще идет.
Так что мужика верховского, видать, простили, хотя и грех на нем тяжкий был. А обычай стран¬нику уважение оказывать у нас и до сего дня в силе остался. Только разные людишки пользуются этим. У нас ведь и кержаки есть, те, которые другой веры придерживаются, челдоны, по-на¬шему. А тут девки-студентки к ним приходят. «Ой, да какие у вас иконки хорошие, да книжечки старинные. Не дали бы нам? Мы,— говорят, — для науки, чтобы не пропало». А старикам-то ведь неведомо, какая такая наука книжками да иконками занимается. Отказали они, больше и на порог пускать не стали. А на следующий день старица с посохом в ворота стучит. Сама в ру¬бище, волос, как крыло вороное, только седина серебрится. Приняли ее старики, уважение, почет оказали. Бабка ее в баньку повела с дороги. Та, слышь, в предбаннике крест медный сняла с шеи, напросилась, как и положено. А после бани: «Я, — говорит, — по деревням хожу, людей в истинную веру обращаю. Уж многих обратила. Одно пло¬хо — старая-то вера, она все по книжкам писана, а книжек недостаток. Вы уж, коли есть, не поде-литесь ли для святого дела?» Ну, старики рады стараться — выложили все добро на стол. А странница книжки полистала, три штучки ото-брала. «Эти,— говорит,— сгодятся. Мне-то са-мой уж не унесть, вы девкам завтра отдайте. Я девок завтра за книжками пришлю». Сказала — и за порог. А наутро давешние девки и пришли. Старики им все и отдали.
Вот как так? Зачем такой обычай? Был бы Гриша сейчас живой, отругал бы он стариков. Он, вишь, у нас как святой почитался — с каждой болячкой, с каждой бедой к нему шли. А ведь многое он в жизни своей повидал, с разных сто¬рон ее пощупал, многое ему открыто было, что нам и не снилось. Помнишь, поди, я тебе ска¬зывал, как он на колдуна хотел выучиться, как распятие святое его от этого дела отвернуло. У этого его хотения тоже своя история есть. Он ведь не из богатеньких, жизнь свою в людях на¬чинал — по найму робил, а сызмальства в под¬пасках у Якуни. Тогда-то его и зацепило.
Якуня, говорит, психоватый был — волосья сивые из-под шапки лохмами во все стороны лезли, а как заговорит — будто кто его за язык потягивал. Он у нас и жил, в нашем конце. Из-бу-то уж не рубил — пришлый был человек. В бросовом сарае устроился, откупил его у хозяев за три рубля. А как совсем студено станет, наря-жался обутки шить. Пока семью обшивает, так и живет в избе на всем готовеньком. Ввечеру соберет вокруг себя угланов и давай складно так сказывать про Илью Муромца, Егора Свя-тибора — богатырей наших русских, как Егор крышкой гробовой накрылся да там и дух испустил. Сказывал, как Илья-крестьянский сын ворогов на Руси святой крушил. Интересно было, заслушаешься. Вот Гриша по малолетству и терся возле Якуни. Тут-то Якуня и заприметил углана. Сходил, родителям поклонился, чтобы в обуче¬ние отдали пастушескому ремеслу. Те уж не суп-ротивничали — семья большая, семеро по лав-кам, а кормиться не шибко хорошо приходилось, коровенка-то одна, трудно без подмоги. Так и повелось: куда Якуня, туда и Гриша. Неразлучные были друзья, хотя и не все секреты сразу пастух своему помощнику открывал.
У Якуни, вишь, дудка такая была, он ее трубой ерихонской, как подопьет, называл и завсегда, когда гулял, по-матерному молился и в трубу дудел. Делал он ее тайно, на всю жизнь, запас¬ной-то уж не было. Сказывали, что к лесному хозяину на поклон ходил, чтобы первейшую осину во всем лесу отобрал. Трубу-то из бесовского этого дерева делать положено, чтобы две вер¬шинки у него были да одна молнией расщеплен¬ная. Тогда, слышь, сатана в нее вселяется. Но пастух сам трубы опасался, вот берестой и об¬матывал. Видал ведь: у нас корчаги полосками обвиты. Это не только для прочности, но и для сохранения от нечистого духа: только молитвой и крестом посуду обережешь.
Вон у меня было. Сергунькины, Коляновского внучка, на дальние покосы отправились, а его у нас оставили — углан еще был, с собой брать невозможно. Вот мы и остались с ним вдвоем домовничать: со скотиной управляться, по хо-зяйству там делать, что надобно. Матушка мне наказала с вечера муки для квашонки насеять да растворить на утро, чтобы хлебушек пекчи.

О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч2


Я, как велено, все исполнил, и со скотиной быстро уп-равились. Ночевать-то еще неохота, вот я и вздумал сдуру подшутить над Сергунькой, он чуть помладше был. Спустил с вышки к самому окошку нитку и биток к ней привязал. Это мы в бабки играли, у меня биток знатный был — я его свин¬цом от дроби залил. Привязал так для ветра — он дунет, нитка раскачивается, вот биток и сту¬чит, и трется, и колотит в окно. А ближе к вечеру я Сергуньку рядом посадил и зачал страсти раз¬ные рассказывать. Ох, я и постарался. И про лесного хозяина, и про русалку, которая парней в воду затаскивает, и про банников, как они кожу с человека сдирают. А еще сказывал, как леша¬чиха ближе к ночи к избам приходит — в окна, двери стучит, беду накликает. Сама, говорил, она голая, черная, титьки аж до пояса болтаются, а в хайле огонь горит. Ежели к ней человек на крылечко выйдет, она его поцелует, а потом удавит волосьями своими долгими до смерти. И не нашлось еще смельчака, который бы сладил с лешачихой добром. Сергунька со страху трясется.
—Неужто и крест ее не берет и молитва?
—Не, — отвечаю, — она от креста и молитвы заговоренная.
А тут как раз ветер и дунул. Биток у меня как заколотит в окно! Скребет и колотит, скребет и колотит! Сергунька под стол полез.
—С нами крестная сила! — кричит. — Спаси,
Господи!
А я еще пуще страху подпускаю:
—Лешачиха! В хайле огонь, в руках кочерга!
Спасайся, кто может!
Мне-то смешно, а Сергуньке не до смеху. Сам, как плат, стал, уж и креста толком на себя нало-жить не может. Тут я смекнул, что вовсе так па-рень от ума отстанет.
—Хватит,— говорю, — вылезай, Сергунька.
Ушла лешачиха, никого уж за окном нет.
А стукоток-то продолжается.
—Кто ж тогда стучится?— спрашивает Сер-гунька.
—Да это я биток на нитку привязал.
Ох, как он осерчал! Пожитки собрал, в свою избу лыжи навострил. Еле удержал его. Да и то, если б про лешачиху не вспомнил, утек бы от меня.
Так, считай, до ночи дружба у нас и расстрои-лась. Ночевать-то на.полатях порешили. Только я перед сном заставил Сергуньку в голбец сла-зить, квашонку вынести, чтобы дошла к утру. Он побурчал, да ослушаться не посмел — признал-таки за старшего. Вот улеглись мы с ним, в избе уж темно стало — ветер непогодь натянул. Стал я Сергуньке сказки рассказывать, да опять на ле¬ших-то и свернул. Сергунька не верит теперь:
—Выдумываешь все. Вон как про лешачиху набрехал — до сих пор поджилки дрожат.
—Да вот те крест, Сергунька, ни словечка не соврал. Все как есть рассказал. У многих уж та-кое бывало. Вон, у Пантелея баба. Он в солдаты ушел — дак на второй год, считай, лешачиха на-выла. Пришла под окна и выла до утра. Дак через месяц известие получила Пантелеиха, что мужи¬ка ее на манервах жизни лишили.
—Не боюсь я твоей лешачихи. Не возьмет она меня на пече, сам знаешь. Только в избе пока¬жется, я на печку и прыгну.
—Лешачиха-то одна беда. Да человеку дьявол вона сколь напастей да ловушек в жизни строит! В голбец спустишься — дак и там нечисто. Слы¬хал ведь про суседко-то.
—Сдыхал. Но суседко, он ласковый, он чело¬
века зря обижать не будет. Разве только не по
нему что сделаешь.
Только так сказал, застучало что-то, зашебур-шало.
—Чуешь ли, Сергунька, шебуршит кто-то в голбце?
—Чую, Егорушко. Дак это твой биток, видать, за окном колотится. Ты ж его не отвязал.
—Да вот он, Сергунька, у меня. Ты пока под столом сопли распускал, я сбегал да отвязал.
—Опять ведь шуткуешь, Егорушко. Нет у меня веры тебе ни на копеечку-медяшку. Сам в голбец спущусь доглядеть, что за каверзу ты опять под¬строил.
—Ой, не ходи, Сергунька. Чую я, неладно там. Я ж муку не перекрестя оставил.
—Дак она, поди, в корчаге с берестой. Не
должны ее трогать.
Сказал так да с полатей кувырком слетел. Я уж за ним не увязался — страшно было. А Сергунька дверь голбичную нараспашку — и вниз. Скатился и заорал, как режут его. Поросята так по осени визжат, когда их под нож ведут. Соколом на по¬лати взлетел, как на крыльях. Вцепился в меня, дрожит весь:
—Ой, Егорушко, что ж мне там такое приб-лазнило! Ужас ведь кромешный! Спущаюсь, а тама сито само собой ходит, будто его кто трясет. А мука-то пригоршнями сама в сито залетает. Вот и сеет так, вот и сеет.
—Ага, не поверил, что неладно в голбце! Вот я муку не перекрестил, суседко и сеет ее. Ниче, не боись, до нас-то он не доберется. А муку мы утром соберем, матушка и не заметит. v — Страшно, Егорушко, в голбец опять слу¬шаться.
— А мы со свечечкой. И иконку с божницы возьмем. Никакая сатана тогда нам не страшна.
Всю ночь Сергунька на полатях мозолился. Да и мне не до сна было. А поутру спустились в голбец со свечечкой. Глянули: мука-то закамене¬ла вся. Ее, вишь, как суседко-то просеял, она ка¬менной и сделалась. От матушки нам тогда здо¬рово досталось, зато на всю жизнь наука. И то польза.
Так что и в оплетенную посуду сатана загля-дывает. И Якуне березка могла не помочь. Но трубой своей он лешего призывал. Голосу трубы звонкий — не за одну версту слыхать. Коровы-то ее издали чуют, вот и бегут, как пастух струбит. Через то разные каверзы случаются. В соседней деревне, сказывают, еще был пастух. Она-то че¬рез речку от нас, вот Якуня с тем пастухом со¬перничал — кто больше знает. Однажды так сго¬ворились: кто кого перетрубит. Коров как на выгон погнали поутру, пастухи встали по разные берега и трубили по очереди. Первый струбил — оба стада к нему кинулись. Якуня струбил — они через речку полезли. Так и трубили, скотину ма-яли до полудня, пока оба стада из воды уж и выбраться не смогли. Мужики долгонько коров из воды выводили. И ничего не сделали с пасту-хами тогда — нельзя их, пока выпас, трогать. Зато потом отходили так, что те едва очухались.
Это все не по книжкам узнано, а так, жизненные факты. Гриша многое тогда с пастухом пережил.
Оттого тоска его и взяла, захотелось поболе того, что человеку Господь отпустил, испытать. Раз у них с Якуней такая вышла история. На са-мый Егорьев день, когда скотину выгонять пора, расхворался пастух. Но ведь как заведено: какой хворый ни есть — работа прежде всего, боль-ничных-то раньше не было. Вот Якуня и прита-щился к Грише на дом. Керкает, в груди что-то клекочет.
—Иди ты, Гриша, заместо меня в лес. Мне-то уж не уговориться на сей раз.
—А зачем, дяденька Якуня, в лес-то? Чего я там забыл?
—Ты, паря, не перечь. Коли хочешь, чтобы отпасли ладно, сам на договор отправляйся.
—Да с кем договор-то, дяденька?
—Это уж не твоя забота, не след тебе его имя называть. Главно, чтобы договорился, чья оче-редь это лето пасти. Ежели не забоишься идти, побожись, что никому сказывать не будешь о хозяине. Ни единой христианской душе!
—Знаешь ведь, дяденька Якуня, что деваться некуда. Пойду и сказывать никому не буду.

—Ну, тогда слушай в оба уха и запоминай. Завтра в полночь пойдешь к Кривому логу, там полянка есть. В середке полянки пенек стоит. Садись на него и жди, когда из лесу мужик выйдет. Только с первым, гляди, не разговаривай. И не смейся, а то быть беде. Потом выйдет повыше мужчина. С ним тоже в разговоры не вступай. А вот третий будет, высоченный, с ним и разгова¬ривай. Он тебя спросит: принес, мол, яичко? Ты отвечай, что да.
—Где ж я его возьму, дяденька Якуня? Из ку-рятника?
— Яичко надо в церкве своровать, другое здесь не подойдет. И тоже в полночь брать надо. Не забоишься, Гриша?
—Забоюсь. Как же в церкве-то воровать? Грех ведь!
—Грех этот я на себя возьму. Мне уж разницы нет — одним больше, одним меньше. Потом он тебе скажет, как яичко делить будете. Здесь уго¬вор такой: кому достанется, тот и пасет. Попро¬сит он тебя лесину завалить. Ежели елка будет, ссекай ее комлем на полдень. Ежели осина — вершинкой на полдень. Яичко на середку ложить надо, а чтобы оно хозяину досталось, садись всег¬да с полуденной стороны, чтобы ветки тебе ме¬шали по лесине идти. Как он яичко заберет, по рукам ударите. Но смотри, дале договаривайся не боле, чем на одну корову, а то нам с тобой несдобровать. Ну, понял ли?
—Понял я, дяденька Якуня, понял. Только
шибко страшно.
—А ты не боись, тебе на том свете зачтется.
Вот и пошел Гриша в полночь к церкве. Идет,
глаз поднять боится, только чует, что есть догляд за ним, так и свербит в затылке, так и свербит. Отбросил он страхи свои, плечи развернул, го¬голем пошел по улице. Тут как бы и светлее на улице стало.

О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч3


Идет Гриша и диву дается. Появи¬лись в небе полотнища огромаднейшие — одно белое, другое красное и вроде сжелта еще. И бо¬рются они промеж собой так, что аж полыхает все кругом зарницами. Вот диво-то! Идет Гриша и смекает, что неспроста это такое показывается. Предсказание божественное ему было, как даль-ше человеку на земле нашей жить-быть. Гриша тогда полагал: только сатане все открыто, что с человеком случиться может. Сам-то он к сатане не обращался. Это ж только в святки, когда шу-ликины в полынье купаются, по улицам носятся, девки на поклон к сатане идут, чтобы подсказал, какой жених их ожидает. Он имя и распоряжа¬ется. Вон, у нас одинов на росстань, где осина бесовская стоит, отправились девки слушаться. Моя-то супружница будущая за ними увязалась. Обидно, вишь, стало, что другие-то не берут с собой. Пришли, шкуру коровью растянули, усе¬лись на нее. Которая постарше всех, ожегом банным обчертилась, а хвост-то позабыла. На¬крылись девки полотном беленым, слушают. Вдруг заскрипел снег, завыл кто-то, и шкура у них поехала. Ох, они перепугались! Кто-то за хвост ' шкуру тянет. Моя-то из-под полотна выпроста¬лась — Господи, Господи! ужас какой! — к хвосту не то свинья, не то собака привязана, летит так, что пыль снежная аж луну застила. И несутся они по буеракам каким-то, а места все незнакомые. И тащит их к речонке. Не иначе, окаянный их под лед запустить хотел, чтобы уж не нашли. Тут девки запричитали, закрестились, молитвенное что-то затянули. Затявкала, завыла собака эта, закрутилась на одном месте так, что девки и па-мять потеряли. Очнулись когда, глядят: места незнакомые. Потом только признали, что это мельница старая. А уж верст десять от дому-то. Так к утру и добрели, изодранные все, поморо-женные. Слушаться моя больше и не ходила.
Это вот Кривой лог-от и есть. Гриша, пока шел, все дивился, какие видения открываются. Боро¬лись сначала три полотнища, потом уж два оста¬лись — белое да красное. Тут как пыхнет! Вот красное и залило все небо. Старики уж потом
Грише растолковали, что, мол, война будет про-меж двух воинств, что красное воинство верх возьмет, но кровищи много прольется. Так, по-читай, и сбылось, хотя и за полвека предсказано было.
А покуда Гриша к церкве шел, все думал, где же он яичко возьмет. Они по избам хранятся год, до следующей Пасхи, не выбрасывает их никто. Вот и непонятно: зачем оно лесному хозяину понадо¬билось? Старухи-то у нас пасхальные яйца на по¬жарах пользовали. Ежели от молнии постройка какая загорится — дак они в огонь простоквашу лили и яйцами забрасывали. И вот ведь диво — помогало, огонь-от быстро утихомиривался.
Подошел Гриша к церкве, слушает. Тихо там, аж в ушах звенит, и дверь приоткрыта. Даже не скрипнула, как вошел. Ступает по полу, а каждый шаг в углах отдается. Гулко там, пусто. Сердечко так и ёкает от страху, а идти надо. Всю церкву обошел — нет яичка нигде. А тут опять же — Богородица. Гриша-то на нее засмотрелся, а Матерь Божия глазом на алтарь косит. Знак по¬дает. Пошарил Гриша за алтарем, яичко в кулачок зажал. И кажется Грише: вроде теплое оно, будто сейчас из рук кто-то выпустил. Принес яичко Якуне. А тот говорит:
— У себя, паря, держи, мне его не надобно. Спрячь где-нибудь, чтобы не нашли, а то беда будет.
Гриша его на вышке в старую рухлядь и зарыл. А пока нес, ночи-то студеные еще, яичко руку и грело. День промаялся, — все молчком да молч¬ком, а вечером к соседям как бы напросился, чтобы уж не возвращаться. Мать поворчала, да отпустила.
Подошел Гриша к Кривому логу, а ноги сами собой подкашиваются. Чудится, что страшный кто-то, хвостатый и рогатый, за штанину дерет, идти не дает, мягким чем-то обволакивает. Сот-ворил он молитву, дальше пошел. На полянке и вправду пенек стоит. И вот что удивительно — ночь темная, а тут светло. Присел Гриша, вдруг кусты раздвигаются, выходит мужичок в армяке с рукавицами за кушаком, и шапчонка у него на макушке смешная.
—Пошто в такое страшное время,— гово¬
рит, — в мой лес пожаловал, паренек?
Тот молчит, помнит наказ Якуни.
—Какой ты, паря, неулыбчивый да неразго¬
ворчивый. Хошь, я тебя повеселю? А ну, слуги
мои, подьте сюды!
Заскакали тут по полянке зайчата. Ворона их взнуздывает, верхом катается. Тут и коровушка на полянку выбежала, выменем трясет, хвостом крутит. Моталась, моталась по кругу да и пала.
Мужик-то орет:
—Ой, милая моя, умаялась, увалилась! Надо
бы тебя полечить!
Зайчата подскочили, стали корову в бока тор-кать, а та не шевелится. Мужик ее и так, и сяк крутит, рога ей пилой шоркать стал — ничего не помогает. А ворона как в нос клюнет — та и соскочила разом. Тут и пропало все. Сдержался Гриша, не рассмеялся. Вдруг смотрит: деревья закачались, вихорь прошелся. Выходит на поляну мужик здоровенный.
—Вот ты мне и попался, голубчик,— гово¬
рит. — Ты пошто у меня в лесу шишек наворовал?
Говори, а не то задавлю!
Страшно Грише, но молчит, крепится. Мужик вкруг него похаживает, ручищи свои протягивает, а взять не может. Но и он пропал. Тут деревья вершинки к земле клонить стали, и странно так: ни звука, ни ветерка, травинка даже не шелох¬нется, а деревья гнутся. Вышел тут на поляну громадный мужик.
—Ну, сказывай,— говорит,— зачем пожало-вал.
—Я, дяденька, договариваться. Якуня-то рас-хворался, не встает вовсе.
—А уговор-то знаешь?
—Да знаю, знаю, дяденька. Вот и яичко при-нес.
—Ну давай, бери топор, ссекай осинку, тор-говаться будем.
Гриша все, как Якуня велел, сделал. Повалил осинку одним махом — не то сила откуда-то взялась, не то осинка такая попала. Сел с вер-шинки на полуденной стороне, а лесной хозяин с комля устроился.
—Ты мне, — говорит, — пять коров и бычка в придачу отдашь.
—Куда тебе, дяденька, целое стадо! Мы вон на овечку только и согласные, да и то яловую.
—На что мне ваша яловая! Лучше быка отда-вайте!

—Не-ет, дяденька. За быка у Якуни шапку вместе с головой снимут.
—Ну, давайте мне тогда корову краснопест-рую со звездочкой белой во лбу. У младшего-то моего брательника, сам видел, пропала коровен¬ка любимая.
Тут Гриша так и ойкнул. Это ж их корова и была, одна такая во всем стаде.
—Не, дяденька, лучше двух забирай,— говорит.— Одну бери красную, другую черную.
Как сказал — схватил мужик яичко и пропал. Только деревья вновь вершинки к земле прикло-нили. Пришел Гриша к Якуне, все как было рас-сказал. А тот ругаться:
— Что ж ты, варнак, наделал! Как мне те¬перь перед обчеством ответ держать! За двух-то коров не поздоровится нам с тобой. Да тебя по малолетству помилуют, а мне уж беды не миновать!
Но дело сделано, пора уж к первому дню го-товиться. Якуня велел хворостины срубить но-вые, да не березовые или осиновые, а ивовые, чтобы их до конца лета хватило, чтобы не лома-лись. Пастухи, вишь, хворостиной одной все лето управляются, невозможно их менять, нет на это разрешения. Управился Гриша, а тут и время первого выгона настало. Для деревни это празд¬ник большой, корова-то, она кормилица, невоз¬можно без нее прожить. Бабы во всем нарядном, мужики кушаками подпоясаны. Один пастух в рванине, одежа у него особая. Тоже такой обы¬чай, чтоб у пастуха одежа на отличку была.
Якуня бабам наказывал, чтобы не припоздни-лись, чтобы всю скотину разом сганивали, иначе пасти невозможно. Вот и собрали всех на огарке, хозяева по избам разошлись. Помолился Якуня, поклоны на все стороны положил и зачал коров смешивать. Ведь у каждой скотинки волоски со лба взял! Гриша во все глаза глядит — первый раз его Якуня допустил до такого, интересно ведь! А Якуня размял воску и волоски коровьи в нем замешал, вощинку ту в трубу закатал, чтобы не выпала, и пошел стадо обходить кругом. Идет, шепчет что-то, слов не разобрать. Вдругорядь пошел. А тут хозяйка бежит, корову свою гонит. Заспала выгон-то да решила, видать, сбоку при¬строиться. Осерчал Якуня:
—Убирайся со своей дохлятиной! Нет у меня
для нее места!
Баба тоже заблажила — горластая была, злю-щая:
—Не имеешь такого права! Тебя обчество для
всех нанимало. Чтоб ты провалился, ирод прок¬
лятый!
Якуня с лица аж потемнел да и ожег ее хво-ростиной. Баба за руку схватилась и убежала. И с той поры она у нее сохнуть стала. Вот какая сила в хворостине была заключена! Гриша испугался.
—Давай, дяденька Якуня,— говорит,— я сам эту коровенку пасти буду. Пусть уж ходит побоку где.

О том,
как Якуня коров пас,
а Гриша через то
чуть колдуном
не заделался. Ч4


—Давай, давай, только зря это все. Она ж те-перь со всеми бродить не будет, ее коровы сами не пустят.
Как сказал, так и получилось. Хоть и воевала хозяйка с пастухом, а толку никакого не было: корова одна все бродила, вовсе показываться перестала — потерялась. Хозяйка по всей дерев¬не стала жаловаться, что Якуня ее скотину леше¬му отдал. Тут ей и присоветовали сходить ко старушке. Старушка поначалу отказывалась.
—Ниче, — говорит, — не знаю, ни с кем не до¬
говаривалась.
Хозяйка ей плату хорошую посулила, та и сог¬ласилась помочь выведать, куда коровенка за¬пропастилась.
—Приходи к полночи в избу, голубушка. Под¬
ношение принеси, я уж сведу тебя со знающим, он
тебе все про коровенку расскажет.
Баба так и сделала. Яичек напекла, хлеба ло-моть с солью, табаку завернула в тряпицу. Приходит, а старушка и говорит:
—Спать ложись у крайнего окошка, что на
улицу глядит. А я уж посодействую, чтобы у тебя
все хорошо было.
Боязно бабе, сама не рада, что пришла, но де-лать нечего, корову еще жальче. Приготовилась она, лежит, ждет. А старушка в то время печь открыла, бормочет, слова какие-то страшные в трубу шепчет. Тут вихорь прошелся по улице. Чует баба, что дышать ей тяжельше стало, как давит кто-то. В окошко глянула: там мужик здо-ровущий стоит, к крыльцу прислонился. Закрес-тилась она наотмашь, а он осерчал и говорит:
—Ждала, звала, а сама крестишься, проклятая!
Вот я тебя ужо задавлю!
—Ой, прости, батюшка! Не со зла я, по глу¬
пости и маломыслию. Ты уж подскажи мне, где
корова моя пропала, а то мочи нет без корми¬
лицы жить — детишек жалко. Я тебе и гостинчик
припасла. Вот, возьми, батюшка. Тут и хлебушек,
и табачок, и яички. Отведай, будь ласков!
Принял мужик гостинчик, цигарку свернул, па¬лец к ней приложил, а цигарка-то сразу и затлела. Стоит он, курит, на землю сплевывает.
—Знаю я, где корова твоя пропала. Зря ты,
баба, Якуню обидела. Он на людей злой, они ему
много плохого сделали. Вот на тебе и отыгрался.
Привязал Якуня твою Зорьку в самом глухом
месте. Завтра пойдешь, дак еще живую заста¬
нешь. Но смотри, не жилец она на этом свете. Не
сейчас, так потом пропадет,— сказал так, крута¬
нулся на пятке, и с того места вихорь обратно по
деревне прошел.
Пришлось бабе спозаранку в лес идти. Якуня это заприметил.
— Иди, иди,— говорит,— может, что и най-дешь. Косточки там али еще что другое.
Полдня она проходила, аукалась, Зорьку свою кликала. И вдруг слышит мычание такое жалоб-ное. Стоит корова у дерева, а с места сойти не может, как привязана, только веревки не видать. Так намаялась, бедная, что кругом дерева по колено землю выбродила, объела все — ни тра-винки, ни листочка рядом не осталось. Привела ее баба на двор, выхаживать стала. Корова-то, вишь, оголодала, ей уход особый нужен. И ведь выходила! Руки человеческие ласковые многое сделать могут. Покаялась баба, Якуне рубаху вышитую подарила, прощения вымолила у него. И как подменили человека! Стал он за Зорькой доглядывать, она подобрела — шерсть лоснится, как маслом ее мажут, волосок к волоску. А баба все на людях вздыхает, что корова, мол, у нее непутящая, худенькая да молока от нее ни черта нету. Это тоже обычай такой. Нельзя, говорят, похваляться своей женой молодой да скотиной, а то беда будет.
За скотиной, вишь, особый уход требуется. Вот я помню угланом еще был, как корову новую на двор заводили. Тятя ее в соседней деревне взял. Привели ко двору, всем семейством кругом встали. Матушка пояс на порожке тятин растя¬нула, а за поясом скатерку новую расстелила, чтобы хорошо шла да к новому месту быстрее привыкала. Матушка корову ласково так погла¬живает, уговаривает. А та башкой трясет и с места не двигается, все норовит обратно пя¬титься. Родители напугались: не иначе злые люди
ее от двора отваживают! Не обратно же вести скотину! А тут Гриша подошел. Он же знаткой был, вот у него и решили узнать. Ворота Гриша осмотрел со всех сторон и говорит:
—Вы дегтем смажьте — тогда пойдет.
Так и сделали. И ведь помогло! Корова сразу пошла, как дегтем ворота вымазали. Я-то — к Грише: как, мол, такое чудо случилось? А Гриша и отвечает:
—Слыхал, что коровы пуще всего медведя бо¬ятся?
—Слыхал, как не слыхать.
—А что будет, ежели скотина запах медвежий учует?
—Дак побежит, кажись.
—Вот у вас так же и получилось. Хозяева-то, видать, салом медвежьим тайно ворота смазали. Корова чует медведя и не идет. Так что уж ни-каких чудес. А деготь запах перебил, он же во-нючий, деготь-от.
А про медведя Гриша истинную правду сказал. Медведь, он ведь животина сметливая, все но¬ровит человека обойти. Это неспроста такое. Гриша тот же говаривал, что медведь и есть первый человек. Только Господь шкуру ему не позволяет снимать за какую-то провинность большую. Медведю и досадно, что Господь чело¬веку покровительствует, а ему нет. Вот и стара¬ется каверзы всякие строить.
А от медведя чтобы уберечься, есть у пастуха такие слова:
Стану я, благославясъ, И пойду, перекрестясь, Из дверей в двери,
Из ворот воротами В подвосточную сторону, Покрываюсь я тучами и облаками, Частыми звездами пообтычусъ, Реками подпояшусь.
Помолюсь Иисусу Христу: .
— Поставь, Господи, около меня, Около поскотины моея, И около скота моего, Около комолая, рогатая, Около быков легченных, Около быков порозов, Около малых телков с подтелками Меден, железен, булатен тын, Стену каменную крепкую Со всех четырех сторон, От земли и до неба, От востока и до запада, От лета и до севера. От черного зверя широколапого, От перехожего пакостника волка рыску-чего! Аминь! Аминь! Аминь!
Только тоже все не по-простому с медведями случается. Мне вот одинов довелось завалить двух медведей. Шкуру снимать стал, а там у него, под шкурой,— Господи, Господи! — кисет с огни¬вом, а у медведицы — бусики. Вот, мать честная, думаю, бывает же такое! Гриша мне уж потом рассказал, что тут случилось.
Был в наших краях колдун созлый. Дочку у него высватали. Ему-то это — как нож вострый в печенки: дочь бисям еще не научил, не успел. И не по нутру ему свадьба, да отказывать нельзя было. Договор у него еще, вишь, прадедами зак-лючен, чтобы не отказывать этой семье. Родные у жениха тоже знатливые, но они уже не портили, а правили человека. Вот распря и пошла: один портит, другой лечит. И стали они одолевать колдуна, а чтобы совсем наверняка, решили его без потомства оставить. Колдун этот бисей мог только дочери передать, никого больше не было, а они ее решили из семьи увести, чтобы биси никому не достались. Вот и просватали. Осерчал колдун, да виду не подал, злое дело задумал. Он ведь на хорошее и не способен вовсе. Согласился для виду, приданое посулил богатое. Дочь-то чу¬яла беду, да уберечься не смогла. Свадьбу по чину сделали — с боярами, тысяц¬кими, как положено. Поехали под венец, а колдун больным сказался и в избе схоронился. А как по¬езд свадебный из церкви возвращался, глядят свадебжане: колдун на дорогу вышел, усмехнулся по-недоброму. В руках у него палка осиновая. Он в дорогу ее воткнул, поезд и остановился. Лошади бьются, хрипят, а с места не сдвинутся. Подошел колдун к ним, глазом кровавым всех обвел. «Вы со мной по-недоброму, и я с вами так же». Взмахнул палкой осиновой и зачал куражиться. У дочки-то подружка была, она ее и подговаривала против отца пойти, дак он ее прямо на телеге кверху задом поставил и велел всем свадебжанам в срамное место ее целовать. Девка-то благим матом орет, совестно ей, что так вот куражатся, а сделать ничего не может. Вот уж колдун ду¬шеньку отвел свою черную, вот он старался!

О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч1


Ты ведь, поди, и сам не знаешь, откуда есть пошел человек на нашей земле. Может, и правда, по божественному промыслу. В человеке всего помаленьку намешано, только у одних бо¬жественного много, а другие с дьяволом в союз вступили. Вот Гришу взять — ему многое извест¬но было, а это ведь не только от Бога. Однако ж любили его у нас. Зла Гриша никому не делал? Тоже не так. От Гриши колдунам много плохого было, а колдун-то хоть и созлый, Господь его на земле допускает. Я так думаю: это чтобы чело¬веку нелегко жить было, чтобы грех свой пер¬вородный искупал род человеческий. Замыслено, значит, так было. И у зверья, и у птиц там раз¬ных — у них тоже своя божественная история имеется.
Вот откуль, спросишь, в лесах наших кукушка, воробей и голубь взялись? Раньшс-то без них тоже не обходилось, только они малехо другие были. Кукушка гнездо вила, птенчиков выпари¬вала сама, уж не подкидывала другим птицам. И у воробья справный дом имелся — не летал он по всему белу свету без кола и без двора. А голубь, вишь, замухрышка был, совсем непутящая птич¬ка, и святости в нем никакой не было, переби¬вался по крошечкам — где зернышко стащит, где соломинку.
Слыхал, наверное, как Иисусу в жизни своей натерпеться пришлось. Хотел его нечестивый царь Ирод извести, воинов по всему белу свету разослал, чтобы отыскали, доставили пред очи его черные. А Иисус об этом осведомлен был, вот и прятался, и до того его довели, что укрылся где-то в наших лесах, в траве высокой — тоже ведь умирать неохота. А воины Иродовы лес окружили, стали вопрошать, куда беглец делся. Ку¬кушка с ветки им и отвечает: «Тут — тут, тут — тут, тут — тут». Иисус-то хотел укрыться, а она его выдала. Вот и проклял Иисус кукушку: «Чтоб тебе гнезда своего не вить никогда! Пусть твоих детишек другие птицы выпаривают и воспиты¬вают!» Так и повелось с той поры. А это ведь нехорошо для матери — детей своих подкиды¬вать, — на старости стакан воды подать будет некому. «
Решил тогда Иисус мертвым прикинуться, за-мер где-то в тростнике. Снова воины Иродовы вопрошают, куда Иисус подевался, жив ли он. А воробышек сидит на веточке и чирикает: «Жив-жив, жив-жив, жив-жив!» Может, и не со зла, но тоже нехорошо получилось. И его проклял Иисус, наказал за предательство: «Чтоб у тебя гнезда своего не было! Чтоб летал ты по свету, а сесть тебе нигде не давали!» Вот и стал воробей во¬ришкой, вот и гонят его люди отовсюду, на землю близ жилья человеческого сесть не дают. Один голубь Иисусу помог, не стал предавать. Сидит и воркует: «Ум-мер Иисус, ум-мер!» За то награда ему была обещана. Теперь голубям все позволено — человек их с тока права гнать не имеет. Вот они хлебом и кормятся. А что до убытку — дак хле-бороб голубю его долю обязан отдавать без принуждения, иначе плохо будет — на ту же долю урожай меньше соберет.
Это все, вишь, лесные птицы. А домашних опять же взять. Им святые угодники покрови-тельство оказывают, чтобы не забижал человек, чтобы кормил да ухаживал. Так они вместе и живут, хотя и гибнут от человека, в котел его отправляются. Но так уж устроено испокон веку, что они главное пропитание дают. А дьявол и до домашней птицы, и до скотины добирается. По¬этому с ним и чудеса разные бывают.
Я вон, когда молодой был,— у нас такое прик¬лючилось! Молодежь тогда по вечеркам хажива¬ла, в гармонию играли — клубов-то никаких не было, вот и собирались по избам да по баням. Идем мы одинов по улице. Сапоги на парнях со скрипом, как тогда в моде было, я только в ба¬хилах. В бахилах, вишь, удобнее, их на ноге почти и не чуешь, но мне ж обидно было, что деньжат недостаток — сапоги не укупишь. Но крепился, виду не давал. Идем мы так, сам черт нам не брат, гармония опять же играет. А гармония баская — с малиновым перезвоном, позвонки там на нее навешаны разные. И вдруг видим: под ногами курочка вьется. Да странная курочка: шея долгая, голая, крылышками бьет — того и гляди взлетит. А перышки у ей такие белые да чистые, что гла-зам больно смотреть. Шуранули ее чем-то, а она не отстает. Тогда только пропала, как избу за¬брошенную прошли. Назавтра тоже курочка в том же месте показалась, а за ней теленочек красный трусит, хвостом вертит. И тут отогнали. Вроде уж и забыли о курочке с теленочком, а мне любопытно стало: чьи же они такие, отколь взя¬лись? Спросил у матушки. А она и говорит:
— Не иначе, клады на вас выходят. Курочка беленькая — это серебро складено, а теленочек красный — золотой клад. Их обчурать надо — наотмашь чокнуть и сказать: «Чур, моё!» Только тогда монетами рассыплются.
Матушке моей это все известно было. Она когда малая была, у них в деревне баба одна вдовая жила. Изба ей от мужниных родителей перешла. И вот в одно прекрасное время стало их с дочкой из дому выживать. А это уж страшное дело. Как ночь — шебуршит кто-то в голбце, плахи в полу подымает, а с потолка голос: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» Чего она только не делала — и святила избу, и маком обсыпала все. Домовому, опять же, подношение делать поло-жено — пирог рыбный да стакан водки. Но как ни старалась — ничего не помогает, вовсе уж соб-рались с избы съезжать. А тут к ней на постой нищий попросился на одну ночь. Пришел, под окном встал, посохом своим странственным сту-чит: «Пусти, хозяюшка, ночь переночевать!» — «Да тебе у нас не глянеться. Иди уж в другое место». — «А что такое?» — «Страшно у нас, выживает. Плахи в полу кто-то подымает, голос с потолка говорит». — «Экое диво! То плахи рас-сохлись — скрипят и пучатся. А голос — дак то ветер в трубе завывает, вот тебе и блазнит». — «Да нет, странник. Голос тот отчетливо так выго- -варивает: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» — «Верно ли, хозяюшка?» — «Да как не верно-то? Каждый вечер страх на нас наводит». — «Знаю я, как горю вашему помочь. То клад на вас выходит. Его время пришло, чтобы человеку показаться, а вы не понимаете. Ты бы меня пустила, я уж помо-гу тебе. Мне многое не надо». Приютила его вдо-ва. А как ночь опустилась, снова с потолка у самой печки: «Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!» — выговаривает. Взял тогда нищий посох свой странственный, кругом по избе прошелся так, что мебель чуть не посшибал. А потом встал у печки, посохом по потолочине постукал и говорит: «Пади да убейся! Время пришло!» Тут же прямо под ноги ему золотые монеты посыпались. У бабы глаза разгорелись — никогда такого богатства не видела. Стала она золото в подол сгребать, а тут соседка заходит: «Не дашь ли, Анна, щепоть соли взаймы, а то похлебку варить не с чем». — «Уйди, ради Христа! Позжее заходи: видишь ведь, занятая я, недосуг». А соседка-то золото увидала, разохалась вся: «Ой, какие у тебя, Анна, монетки! Да сколько много-то! Не отсыпала бы нам по бедности нашей и нищете?» Хозяйка-то озлилась — жадность в ей заиграла. А это, не иначе, бес ее подталкивал, каверзу строил. «Где ж ты, глупая, золото увидала? Это не золото вовсе— угольки из печи рассыпались. Странник вон неладно их на загнетке загребал. А ты уж иди, иди, недосуг мне с тобой лясы точить!» Разоби¬делась соседка, ушла. А вдова с нищим сгребли все золото в корчагу, делить стали. Да жад¬ность-то их и сгубила. Рассорились они, кому сколько золота положено взять. Нищий за посох схватился. Анна за кочергу. Стали пластаться, да так, что хозяйка в угол улетела. А нищий быст¬рей-быстрей запустил руку в корчагу и взвыл дурным голосом! Трясет рукой, дует на нее, по¬том в кадку с водой засунул. Заглянула баба в корчагу, а там вместо золота — угли горячие. Так вот они через свою жадность богатства лиши¬лись. Клад-то, он только на хорошего человека выходит, а плохому и в жисть не достанется. Скупость-то, вишь, до добра не доводит.

О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч2


Вот тоже случай был. Богородица по земле ходила — высматривала, как человек живет, за которого сын ее настрадался в жизни изрядно. Правильно ли живет, не во грехе ли? Прикину-лась она нищей старухой, чтобы не опознали, милостинку под окнами просила, на паперти опять же. Ей знать надо, милосерден ли человек на земле грешной живет. Постучалась она тут под окошком одним, а в избе только сыночек с ма¬терью были. Они, вишь, вечеровали, столовни-чали, и шти у них мясные были, и мясо в тарелку накладено, и хлебушек из крупчатки. Нишеика и говорит: «Подали бы мне, Христа ради, на про¬питание хоть хлеба корочку». А баба взбелени¬лась: «Нет для тебя, старуха, ни кусочка! Уйди, а то хуже будет! Шляются тут по дворам, а потом неладно в доме». Сыночек-то углан еще, помяг-чее мамаши, не тронула сердце его скупость. Вот он и говорит: «Может, маменька, подать ей чего? Вон у нас добра сколько!» Тут и баба маленько подобрела: «Да уж ладно. Держи вот репку, какая ни есть. А боле для тебя ничего не имеется». Швырнула она Богородице репку, а та вся в земле была, немытая. Богородица ее под окном прямо и сжевала, земли не счищая. А напоследок ска¬зала: «И на том спасибо, добрая женщина. Уж так ты меня, голубушка, уважила! Не знаю, как и благодарить тебя». — «Ладно, ладно, иди, куда шла!» — «Благодарная я тебе, женщина. Замол¬влю уж за тебя словечко». Сказала так и пропала, как и не было ее вовсе. И трех дней не прошло, прибрал бабу жадную Господь. Схоронили ее, на могилке поплакали. И снится сыночку сон. Идет он каким-то полем с буераками, темно кругом, небо тучами надежно закрыто. Входит в пещеру глубокую, дальше путь свой коридорами изви¬листыми держит. В одной пещере грешников на медленном огне жарят, в другой — ребра им выламывают, и чем дальше, тем страшнее дела-ется. А в самом дальнем углу кипит котел смо-ляной, а в котле том матушка его варится — стонет, плачет. Мальчонка тоже заплакал: «Как, матушка, помочь тебе?» — «Ой, миленький мой, и не знаю. Сходи к набольшему, попроси за меня. Может, он муку изменит мне, . послушается. Ты же у меня безгрешный». Пошел мальчонка к набольшему, стал за матушку просить. А тот нахмурился: «Грешница большая твоя матушка. Нельзя ее прощать». — «Будь милостив, дядень¬ка! Помоги уж, я тебе за то все, что хочешь сде-лаю». — «Мне, мальчик, нельзя котел пустым держать. Если б ты замену нашел какую, тогда бы сговорились». — «Ой, дяденька, давай я заместо матушки в котел сяду. Жалко мне ее, сил нет смотреть, как мучается». Задумался набольший. Брови опять-таки нахмурил: «Не положено так-то. Где ж это видано, чтобы дитя безвинное за родителей муку принимало. Не ходи туда, маль¬чик. Другой способ есть. Возьми репу грязную, самую грязную, какую в бурте найдешь. Матушке своей в котел зелень опусти, если вытянешь ее на зубах, обратно на землю отправитесь. А нет — дак уж не обессудь: оба-двое мучиться будете». Схватил углан репу, самую грязную выбрал, и к матушке побежал. Она еще пуще расплакалась, но, однако, за репу-то зубами уцепилась. Вот они и тянут — каждый в свою сторону. Силенок у мальчонки мало, да и матушка его баба дород-ная — вот-вот в котел утащит паренька. Испу-галась баба за сыночка — отпустила репу-то. Ра¬зом в глазах у него помутнело. Очнулся на пече в родительской избе. Дух хлебный до него доно¬сится. Матушка на лопате из печи хлеба выни¬мает, к церкве собирается — нищих кормить. Так по-прежнему жизнь у них и пошла. Только богатства былого уже не стало.
Так-то вот оно и бывает с жадными да ску-пыми. Но меня, вишь, это минуло. Клады-то я думал не для богатства вынуть — уж больно сапоги со скрипом хотелось иметь. И так меня эта думка замучила, что сон пропал. Сомкну веки, а у самого одно на уме: как клады укараулить. Я их по-честному разделить хотел, чтоб никому не обидно было. А тут мне на ухо кто-то нашеп¬тывает и нашептывает: «Не трогай наши клады, Егорушко. Не трогай. У тебя тогда все будет, если не затронешь». Открою глаза — нет никого, только огонечек синенький в углу горит. Снова веки сомкну — опять наваждение: голос слыхать, а кто шепчет — непонятно. «Ежли не затронешь теленочка с курочкой, ежели сделаешь, как велим, все клады тогда тебе открыты будут — любой вынимай. Согласный — дак приходи к нам на поляночку, мы уж тебя научим». Опять глаза от¬крыл. Огонечек не пропадает, горит себе тихо¬хонько. Только то странно, будто и не от свечки, не от керосинки — ровный совсем и сголуба как бы. И слышу я: веретешко по полу жургает: «Жар-р, жар-р, жар-р». Кто ж это ночью прясть может? Поглядел в уголок, тут у меня сердце чуть из горла и не выскочило. Сидит у пряслицы ста-рушка маленькая. В платочке, сарафане, как баб¬ка моя еще нйшивала. Сидит и прядет, а на прялку пряжа светленькая привязана — большущий та¬кой комок. Гляжу я и понять не могу, из чего пряжа выделана — не видал такой никогда.
Тут-то страшно мне стало. Как обожгло водой студеной — это ж суседиха из голбца выбралась. Самое ее время. Нас, вишь, суседихой сызмаль¬ства пугали, чтобы без дела в голбец не лазили. А тут вот она, сидит, прядет. Ее к доброму не
видают, только к худому. Тут бы мне и призаду¬маться, о чем знак был, а сапоги, вишь, весь бе¬лый свет застили — так покрасоваться перед девками охота было. Вот я и смекаю про себя, что голоса не иначе как про папоротников цвет го¬ворили. Есть такой цветочек, в ночь на Ивана цветет. И вот, кто счастливый, тому достается этот цветочек. И все клады в земле бывают от¬крыты. А голоса шепчут: «Правильно, Егорушко! Правильно смекаешь. Приходи к нам на поля¬ночку в эту ночь, все как есть тебе про цвет папора скажем. Приходи-и, приходи-и, а про клады эти забудь. Наши они». Тут я и решился. Не иначе, и меня заморока взяла. Знал ведь, что бесовское это дело, а бабушкины золотые слова запамя¬товал.
Ввечеру парни опять на гулянку собираются: Оно, вишь, после Пасхи как раз было, за зиму-то насиделись по избам да по баням, на воле погу¬лять охота стала. Грех, конечно, в пост гулянки устраивать, но ведь противу натуры не попрешь. Молодость, она и на то молодость, чтобы рабо¬тать справно и веселиться справно. А я хворым сказался — мне ж в Кривой лог идти надо, все про цвет папора узнать. Слыхал и рассказы такие, но, говорят, не было еще человека, который бы им до конца завладел. Всё нечистый дух его выма¬нивает. А тут,Ля смекаю, они и предложили. Вот и отправился.
Иду я дорогой, спешить, вроде, незачем. И опять меня любопытство разобрало. На краю, вишь, кузня стояла. Трофимка там робил. Перед летом-то работы много, но тут что-то совсем завечеровал мужик. А на кузнеца многое тоже наговаривают. Он, вишь, с огнем и с железом робит, дак черти, говорят, ему и помогают. Ре-шил я крадом подглядеть, чем он таким в самое страшное время занимается. Подкрался к кузне, а заглянуть не с руки. Вот и залез на крышу, стал в щели заглядывать. Трофимка молоточком по наковальне постукивает, жар там у него пышет. Пригляделся: а он гвозди кует — для обчества старается. Хотел я уже слазить с крыши, да тут на дороге тройка показалась незнакомая. Правит ею мужик ладный, а кони на отличку ото всех. Груди широкие, бабки, как точеные, — хорошо тянуть должны. Тройка, вишь, у кузни остано¬вилась. Трофимка услыхал..
—Кого черти принесли в такую темень?!
А мужик слез у кузни, весь в кожу затянутый, вот она у его и поскрипывает, как сапоги.
—Ты, что ль, кузнец будешь?
—Ну, я. А ты что ж в такое время коней ма-ешь?
—Не твоя это забота, Трофимка.
—Ишь ты какой выискался! Я тебя и не ви-дывал, а ты «Трофимка». Мне все уважение ока-зывают, по отчеству величают, а ты выискался тут. Тьфу, пропасть!
—Ладно, хорош лаяться. Нл '.обаки, чай. Возь¬мешься для меня работу сдех ..
—Недосуг мне. Другой рабе 'авалом. Тебе, знать, ковать надобно коней-то. А у меня и без тебя голова болит, как бы со всем ко времени управиться.
—Да я тебе богато заплачу.
—На что мне твои деньги? Подавился бы ты ими.
—Не лайся, Трофимка. А то хуже будет, ежели просьбу мою не исполнишь.
—Ой, ой, напугал как! Самого соплёй перебить можно, а туда же — пугает. Ну что ты со мной сделаешь?!
—А вот гляди!

О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч3


Тут возница прямо на глазах расти начал — уж выше крыши вытянулся. Взял он елочку за ма¬ковку, дернул легонько и так ее зашвырнул, что и не видать было, куда упала. Трофимка со страху закрестился — понял, кто к нему в заказчики по¬жаловал.
—Ну, будешь ли ковать?
—Да куда от тебя, окаянный, денешься. Буду.
Мужик сразу простого росту стал. Наладился
Трофимка с молоточком, гвоздями, подковки достал. У коренника ногу заднюю загинает да как заорет вдруг!
—Не буду ковать, хоть режь меня! Там же нога человечья!
—Не твоя заботушка! Куй, тебе говорят! А не станешь — дак гляди, самого тебя, как елку, за-кину!

—Ладно, твоя взяла.
—Куй, куй, я уж и кошель приготовил. Стучит Трофимка молоточком, а у самого из
глаз аж слезы катятся. Виданное ли дело — в человечью ногу гвозди вбивать! И коренник сто¬ит, дергает-его во все стороны, плачет горючими слезами — они у него аж с горошину сыплются. Взялся кузнец за передние ноги. Еще пуще зарыдал.
—Как же мне в руку-то человечью гвозди вго¬нять? За что ж мне такая мука?!
—Куй, куй давай! Твое дело робить, а не гля-деть, что под гвоздем.
Присмотрелся я получше, в молодости-то глаз зоркий был. Господи, ужас какой! Рука-то кре-стьянская, узловатая, ладонь широкая. Это ж мука какая! Господь через то же прошел. И ступ¬ни, и ладони ему гвоздями на кресте дырявили, а он терпел.
Закончил Трофимка работу. Возница в повозку взлетел, гикнул, свистнул, тройку без жалости нахлестывает — вот кони и полетели, как проклятые. Вмиг не стало видать, только дорога загудела по-страшному. А Трофимка глянул — у ног его кошель тяжелый лежит. Поднял он его, сказал только: «Господи, прости!» — взвыл дур¬ным голосом и в канаву кошель забросил. А в канаве пыхнуло огнем. Чертовы-то деньги, ви¬дать, не простые оказались.
Потом уж мне Гриша разъяснил, что там такое случилось. Возница, понятно, сатана и был. Он ведь на Пасху обязательно человека в петлю должен подтолкнуть — иначе ему нельзя. Вот он и присматривает, выискивает где у кого слабинка есть. А тут семейство целое попалось. Они, вишь, небогато жили, а еще год неурожайный. Вот, как совсем невмочь стало, окаянный им нашептывал. Хозяин-то печь рано закрыл — они всем семей¬ством и угорели. А сатане этого и надо — души грешные улавливать. Он их в коней оборотил и катался, пока луна стояла.
Тогда-то я не понял, что это такое случилось, потом уж только. А ведь знак это мне был, чтобы не ходил в Кривой лог, чтобы не думал про цвет папора. А мне уж больно хотелось сапоги заи¬меть, вот дальше и пошел. Дошел до места, на пеньке пристроился. Сижу, жду, что дальше бу¬дет. А из лесу выходит мужик здоровущий. Как он появился, деревья сразу к земле загинаться стали.
У меня аж мороз по коже пошел, как в бане, когда с улицы в жар попадешь. На мужика и глянуть боюсь.
—Зачем пожаловал, парень?
—Да не знаю, дяденька. Велено было явиться. Разговор, видать, какой-то до меня есть.
—А кто велел-то?
—Да голос был мне, видение. Старуха ма¬
ленькая в сарафане да в платочке блазнила.
—Это уж сестренка наша. Голос-то про клады спрашивал?
—Про клады, про клады, дяденька. Я уж думал курочку с теленком монетами рассыпать, а голос отговаривал:
—Что ж ты такой-сякой на чужой каравай рот разеваешь?! Ты эти клады зарывал? Ты заклятие на них ложил?
—Да где мне, у нас деньжищ таких никогда и не бывало.
—А что ж тогда покушаешься?
—Сапоги охота завести, чтоб со скрипом были, а денег недостаток.
—Будут тебе сапоги. Приходи на эту поляну в ночь на Ивана. Мы тебе тогда и цветочек укажем. Твое дело сорвать и до дому унести. Понял ли?
—Да понял, понял, как не понять!
Сказал так, а мужика уже и нет нигде. До дому я бегом бежал, на крыльцо влетел так, что сбря-кали ступеньки. Матушка поворчала малость, что топочу, как жеребец нехолощеный. А у меня на душе и радостно, и муторно — все разом. Боюсь, как дальше все сложится, и радуюсь, что деньжата на сапоги заведутся. Тут же меня и другие мысли одолели. Сижу, думаю, что бы еще с цветом па-пора получить. Сапог-то одних мало показалось.
Это бес к такому и подталкивал, управлял жела-ниями. Ну, думаю, заведу себе гармонь — гар-монистам всегда завидовал. Еще вина накуплю, чтобы угощать честной народ — меня тогда ува¬жать все будут. И мельницу перекуплю, чтобы деньги никогда не переводились. Много я тогда напридумывал — самому сейчас удивительно, как такое в башку залетело.
А время-то к Иванову дню идет. Стал я тут задумываться, как от нечистого духа оборонить-ся. Я слыхал, что Евангелие читать надо, зачер-чиваться. А когда сорвешь цветок, ни с кем не заговаривать, не смеяться. Это, думаю, по силам окажется. А тут с матушкой беда приключилась. Она, вишь, заметила, что суседко, домовой по-вашему, косу ей плести зачал по ночам. Матушка у меня хозяйка была знатная — и стряпка, и скотница, — коровы у ей всегда обихожены были, в избе чисто. И суседко ей помогал по хозяйству робить. Мы как с работы вертаемся — в дому все ладно, аккуратно. Удивлялись: кто ж это так старается? А ночами суседко матушку только теплыми пальцами трогал, не давил ее, как бы¬вает. Это уж первейший признак, что доброе предрекает. Раз еще косу заплел. У нас так счи¬тается, что трогать ее нельзя, иначе худо будет. Матушка и не трогала до поры. А тут корову новую во двор завели, я уж тебе сказывал, как это было.
На первое утро матушка во двор зашла, а ко-рова вся в пенс, мокрехонькая, а к корму и не притрагивалась. Подивилась матушка, но значе-ния не придала. Чем дальше, тем больше. Корова день ото дня худеет и худеет. Тут только смек¬нули, что суседко ее незалюбил, а матушке-то корова по нраву пришлась. Вот она меня и упро¬сила, чтобы покараулил ночью, что ж там с ней такое делается.
Сошел я на двор, за яслями притаился. Сижу, глаза таращу, чтобы не уснуть. А после полночи старичонка махонький на дворе появился. Рас¬хаживает по-хозяйски так, в красном колпачке, в косоворотке холщовой, ноги в лапоточки обуты. Похаживает он по двору, коров по бокам погла¬живает, мерину нашему гребешком гриву расче¬сывает. Потом наладился ему косички мелкие плести. А к Пеструхе и не подходит, она от него бочком отодвигается, глаз косит. Закончил всех обихаживать — Пеструхи черед пришел. Стари-чок оземь ударился, лаской оборотился. Ласка Пеструхе меж рогов вскочила и гонять по двору начала. И щиплет ее, и треплет. Та уж вот-вот упадет — она ж слабенькая с голодухи. Тут я не сдюжил, выскочил из-за яслей да как заору:
—Вот кто нам скотину мает! Вот кто Пеструхе
жрать не дает! А ну, брысь отсюда!— И ожег
ласку хворостиной. Юркнула куда-то ласка, не
стало ее, как и не было вовсе. Я Пеструху успо¬
коил, погладил, приласкал, корму ей подсыпал. А
потом ночевать ушел.
Утром матушка прибегает.
—Вставай, Егорушко! Ой, беда у нас. Ты ночью на дворе караулил?
—Караулил, матушка. Тама старичок такой был в красном колпаке. Он всю скотину, кроме Пеструхи, обихаживал, а ее, бедную, гонял. Вот я и ожег его хворостиной.
—Ох, что ж он, окаянный, наделал! Все ведь разгромил, порушил! Иди посмотри, там как Мамай прошел.
Выскочил я в одном исподнем на двор, а там и вправду все порушено. Ясли перевернуты, со-лома раскидана повсюду. Скотина в кучу сбилась, едва живая стоит. Тут я и подумал, что, может, зря старичка обидел. Вон он какой злой оказался. Теперь и другую скотину изведет. Матушке ска¬зал, а она пуще того осерчала.
—Я этому ироду спуску не дам! Сама скотину караулить буду, чтобы не трогал. А то, ишь какой выискался — каверзы строить!
—Успокойся, матушка, как бы беде не быть. Суседко-то ублажать надо, сама же мне об этом сказывала.
—А я другого себе найду. Помоложе и получ¬ше. Этот уж надоел. Никакого проку от него нету!
И в сердцах косу-то, которую ей суседко плел, ножницами отхватила. Вот ночью и началось. Она, говорит, не вздохнуть, не охнуть не может, как подкатило ей что-то под горло. Одно только и смогла промолвить:
—К худу, к добру ли давишь?
Он ее пальцами ледяными стиснул и выдавил:
—К ху-уду!
И все. Не стало нам покою с той поры. Скотине худо — не ухаживает суседко за ней, мает только. В дому, как придем, вся мебель переставлена, мусор кругом. А у матушки голова болеть стала так, что моченьки терпеть нету никакой. Одинов я к дому раньше подошел, высмотреть решил, что ж там без хозяев делается. Подкрался под окош¬ко, слушаю. А там разговор.

О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч4


—Что ж, братья, делать будем? Как нам че¬
ловека еще извести можно? Все уж перепробова¬
ли—и войны, и болезни насылали — живет,
проклятый.
—Да просто все, так мне сдается. Не надо трогать, пусть люди сами собой изводятся. Тут только подтолкнуть требуется.
—Как подтолкнешь-то? Непростое это дело.
—Чего уж проще. Надобно не болезни и войны насылать, а вино зеленое. Будет вино, и нам хорошо будет. Человек, когда хмельной, так к нам и просится. Ну, быть ли по сему?
—Согласные. А что с хозяевами этими делать? Простить, может?
—Хозяйку-то можно, ежели подношение до-гадается сделать. Уж больно мне не по нутру маять ее. Это вам, варнакам, одно удовольствие человеку каверзы строить, а мне и помочь охота, ежели справный хозяин. А с парнем вам решать.
—Придет к нам в Кривой лог, цвет папора
отдаст по доброй воле, там мы его и задавим. Уж
больно он любопытен да с Гришей стакнулся.
Ежели обманом выманим — пущай живет.
—Ну, на том и порешим. Ежели сам на поляне
не убережется, спасать его и не будем.
На том разговор и закончился. Я — как зака-менел, стою, слова не могу вымолвить. Видел только, как из трубы искры огненные посыпа-лись. Тут и родители подошли. Я решил все-то им не сказывать, что слыхал. Только про подноше¬ние суседке и рассказал. Матушка обрадовалась, что наладить все можно. Пирог испекла — рыб¬ник, стакашек водки налила. Поставила на ночь все это у голбичной двери, а ее приоткрыла. Ут¬ром ничего на месте не нашла. С той поры по хозяйству опять все ладно пошло. А меня раз¬говор тот мает. Пошел к Грише, чтобы совет спросить. Выслушал он меня внимательно.
—Не ладно это, Егорушко. Приблазнило тебе или так все было, не скажу. Одно только твердо знаю: в ночь на Ивана придется тебе в Кривой лог идти. Место мне знакомое, совет дам. Только обещайся все исполнить, как скажу. Про Еван¬гелие и про то, что зачерчиваться надо, слыхал уже, это хорошо. Но и другие способы есть, чтобы дьяволу не поддаться.
—Какие же, дядя Гриша?
—Как зачертишься, по сторонам не гляди, кто бы тебя ни звал. Искушать будут, не поддавайся. Знаешь, поди, как искушают. Грех, он верткий, не заметишь, как подкараулит. А чтобы случаем в ухо не залетело, их воском залепить придется. Только с той свечи, какую на венчании жгли. Тогда, может, и пронесет.
—Может, дядя Гриша, не ходить мне?
—Нельзя, Егорушко. Коли попался, идти надо. Иначе они тебя в другом месте укараулят, где и ие ждешь. Лучше уж разом отвязаться. Понял ли меня?
—Да понял, дядя Гриша, понял.
—Ну, так отправляйся. И не боись. Ничего не случится, ежели все, как велел, сделаешь.
К ночи на Ивана я загодя подготовился. И воску со свечки венчальной намял, и Евангелием за¬пасся. А чтобы зачерчиваться, для верности ожег банный взял. Со всем этим хозяйством и отпра¬вился. Мимо кузни, как мышка, проскочил — бо¬язно было, про тройку вспомнил. И мимо осины тоже, что на росстани стоит, нехорошее ведь это место. Иду дальше и невесело становится. Зачем заветы нарушаю, зачем с чертями судьбу свою связываю? Уж совсем решился было обратно повернуть, но чую: как подталкивает меня кто-то. Иду бесшумно, в лапти обулся, чтобы
удобнее было, только трава шуршит да из Кри-вого лога посвистывает кто-то. Сесть хочу, дух перевести — ноги не сгибаются, сами собой вышагивают. А меня уж и на полянку вывело. Стоит в середке пенек трухлявый, а кругом пусто, только папоротник-трава растет. Всю жизнь мне любопытно было, каков же из себя цвет его. Тут уж недолго осталось, чтобы узнать, а что-то па¬костно на сердце, кровью его заливает. Сел я на пенек, зачертился по-быстрому банным ожегом. Евангелие на коленях разложил и читать зачал.
Тихо в лесу, ни былиночка не ворохнется. Я уж и носом поклевывать стал, совсем как тогда на печи, когда деда Коляна хороняли. Но травинку припас, чтобы в носу щекотать от сна. И чую, что не один я на полянке, тесно вроде стало, хотя за круг никто и не переходит. И любопытство меня разбирает: вот бы хоть одним глазком посмот¬реть, что ж такое на полянке делается. А тут в ухо мне нашептывает на разные голоса. И слышу, матушка жалобно так застонала: «Егорушко, спаси меня, мучает меня неведомая сила. Спаси, Егорушко». Сердце у меня зашлось, совсем было на подмогу кинулся, да про воск вспомнил. Гри-ша-то мне наказывал, а я запамятовал. Схватился за вощинку, пока пальцами ее разминал, читать бросил. Тут же со всех сторон ко мне хари потя¬нулись жуткие, какие и во сне не увидишь. Но успел уши заткнуть, и зачастил, что никакой и дьячок не угонится. Сразу пропало все. И хари, и лапы когтистые.
Отлегло от сердца. Но дальше непонятно: как же я цвет папора узрею, коли по сторонам гля-деть нельзя? Только подумал так, пенек подо мной подпрыгивать начал. Знак, думаю, и есть. Поднял тогда глаза, а кругом огонечки горят. И баские такие, что не налюбуешься. Сижу я, жду, когда цвет папора появится. Мне ведь он думался красоты неописуемой — листочки всех цветов и светится ярче солнышка красного. Но как ни глядел — не увидел такого. Один огонечек толь¬ко и подрагивает, мигает как бы, остальные ров¬ный свет дают. Вспомнил я тут, что. и на цветок знак будет, понял, что самый неяркий он и есть. Всегда так и случается. Ждешь настоящее, да ка¬жется оно навроде жар-птицы сказочной. Пого¬нишься за ней, а там пусто. Настоящее на деле самым невзрачным да худым оказаться поначалу может.
Вот было у нас. У дядьки моего сын приемный был, Семен. Баскущий, ядреный, и в работе не отставал. Всем задался парень, и девки на него заглядывались, но уж больно разборчив оказался. Погодки его семьями обзавелись, ребятишками, а он все не решался. У одной нос в конопушках, у другой рот велик, третья всем хороша — и станом крепка, и плечами кругла, и другими женскими прелестями богата, ан и у нее изъян — разговорчива без меры.
Так и докопался — не осталось в округе ему ровнюшки. Одна только девка — кособоконькая да полоротенькая. Он на нее даже и не глядел. А ведь время пришло гнездо вить, не в бобылях же сидеть! Тут он и затосковал. Во сне раз такая девка привиделась, что глаз невозможно отвесть. Стала она его по ночам потаенным поманивать, бабьим. Семен совсем извелся — вилы в руках удержать не может. А девка, слышь, чуть не во плоти ему являться стала. Ушел он тогда на вышку ночевать, выжидать ее. Девка-то является, во всей красе ему показывается, он уже и жар от нее чует, а руки протянет — она как сквозь землю проваливается. Проснется Семен — в руке у него угол сенника зажат. Утром раз не сдюжил, вышел на крыльцо да гаркнул во все горло: «Хоть бы сатана за меня пошла!» И тут же колокольца забренели, покатился по улице- свадебный поезд богатый. За невестой на телегах приданое везут в сундуках распахнутых. Гривы лошадиные шел¬ковыми лентами изукрашены, музыканты в по¬возках сидят. Одни волынки тискают, другие в дудки дудят, кто-то в бубен наяривает, кто-то на гусельцах набрякивает. А невеста та самая и есть, что по ночам.являлась. Взошел Семен к ней, к бедру крутому прижался, слова нежные в ухо шепчет. Сам и не помнит, как в церкве подъехали. Встали пред налоем, на Семена уж и венец опус¬кают, тут он возьми да перекрестись! Оглянулся кругом — батюшки!— музыканты-то окаянные. На бубны у них кожа человечья натянута, дуют в косточки ребячьи, заместо волынки пузырь ры¬бий, а на гусельцы жилы бабьи натянуты. А не¬веста хвостатая да рогатая, задом крутит, хвос¬том метет, пасть уж расщеперила, чтобы сож¬рать. Зачитал Семен молитву — с жизнью про¬щаться, — тут все и пропало, как и не было вовсе. Очнулся Семен в сарае каком-то кособоком. Стоит на чурке, а с потолочины на него петля пеньковая опускается, в руке косточка куриная заместо свечи зажата. Понял он тут всё: кто к нему по ночам наведывался, в соблазн вводил. А силы из сараюшки выбраться нет никакой. Стал Семен стонать: может, кто и услышит. А мимо как раз девка та неказистенькая проходила. Вы¬вела она Семена, ухаживать за ним стала да так и прижилась в дому. Родители у нее беднейшие были, они уж не супротивничали, когда Семен ее высватал. Так и обвенчались, месяца не прошло. Хозяйка она оказалась знатная. Распрямилась, расцвела в бабах — Семен на нее нарадоваться не мог. А тоже ведь попервоначалу внимания никакого не обращал.

О том,
как клады
на людей выходят
и что из этого
получается. Ч5


Так, видать, и с цветком папоротника. Потому его человеку не каждому сорвать дано, что счас¬тье свое он в красивой завертке представлять привык, чтобы сияло все, глаз резало. А насто¬ящее, оно простое, как баклуши, ничего мудре¬ного в них нет.
Сорвал я цветочек. На вид-то он такой нёка-зистенький: лепесточки белесенькие, неяркие. Повертел я его в пальцах, стал кругом огляды¬ваться. И только диву даюсь: землю насквозь видать. Вон в корнях ели корчага с золотыми монетами зарыта, а под этим кустиком — сундук кованый с самоцветами. И боязно мне так-то ступать — земли совсем не видно. Заткнул я цветочек за онучу и к дому направился. Знаю, что оглядываться нельзя, а то пропадет цвет папо¬ротника. Иду, держусь, помню наказы-то. До осины на росстани дошел, мне навстречу тот мужик и выходит, с которым на полянке встре¬чался.
—Давай, Егорушко, цветок. Наш он теперь. Я
тебе на сапоги золота положу, чтобы без обману
было.
Взялся я за него, а тут Гриша передо мной встал. Не ожидал я такого, чуть цвет-то и не выронил.
—Не отдавай, Егорушко! Забыл, что задавят,
если добром отдашь! Беги, миленький!
А мужик взвыл дурным голосом:
—Тут-то ты мне и попался, гадина! — И на Гришу кинулся. Я-то побежал, уж и не видал, чем там у них закончилось. Бежал, пока деревня не завиднелась. Тут только дух перевел. А навстречу мне парень идет, наш, деревенский, Петьша. У него сапоги самые баскущие и были, я на них все заглядывался.
—Здорово, Егорушко! Куда путь держишь?
—Да вот домой вертаюсь. Я тама морды про-верял дальние. А ты куда идешь на ночь глядя?
—Да силки поставить ходил.
—Ты, слышь, Петьша, посмотри, нет ли у меня за спиной кого, а то что-то боязно.
—Да нету, Егорушко. Пусто сзади. Только ме¬сяц вон из-за тучи показался.
—Ну и слава Богу.
—Что-то у тебя, Егорушко, лапти совсем про¬худились. Бери вон мои сапоги — мне тятя еще пару с ярмарки привез. Потом уж рассчитаемся.
—"Да что ты, Петьша, как можно. Я и в лаптях дохожу.
—Бери, бери, не даром ведь отдаю. А я покуда
в твоих лапоточках дочапаю. Завтра-то мы по¬
утру рано к родне собрались, не застанешь меня.
Давай забирай мои сапоги, а лапти скидывай.
Сдуру-то я согласился. Уж больно охота было сапоги со скрипом поносить, перед девками по¬щеголять. Скинул лапти, в сапоги влез. Петьша лапти забрал с онучей и быстро как-то ушел. А я в обнове вышагиваю, скрип слушаю. И кажется мне этот скрип лучше и слаще самой небесной музыки.
Вдруг остановился, разом про цвет папора вспомнил, что за онучу он у меня заткнут был. Бросился Петьшу догонять и споткнулся. Глянул на ноги, а там вместо сапог корье оси-новое.
Вот ведь как вышло! Поспешил я к Грише. К избе-то подхожу, а там бабы воют. Сердце у меня ёкнуло и зашлось, беду почуяло. Взбежал на крыльцо, в сенцы, в избу, дверь распахнул и замер. Лежит дядя Гриша на лавке. Вокруг бабы хлопо¬чут, обмывать покойника ладятся.
— Вот, Егорушко, закончил жизнь свою Гри-шенька наш. Ножки его теперь не по земле, по облакам ступать будут, бороду ангелицы расче-сывать станут.
Не сдюжила тут одна из баб, на всю избу за-голосила:
Ой да соколочек наш ты миленький!
На кого ж ты нас покинул всех?!
Ничего от тя не видели,
Кроме добрости и почестей!
Да куда ж ты снаряжаешься?!
Да куда ж ты собираешься?!
Сокатились снеги белые,
Реки быстры распалилися.
Только нет тебе дороженьки,
Только нету тебе выходцев
Со чужой сторонки дальнией.
У чужих-то, ой, неласково!
У чужих-то во сиротстве жить!
Мы уложим тебе, миленький,
Руки белы на белой груди!
Ты прости, прости нас, миленький,
Что с тобой не собираемся!
Одного тебя оставили на расправу
зверю лютому!
А дальше так зарыдала, что и я не сдюжил. Стою меж баб и сам во весь голос вою. Тут уж й мужики сбежались. Шибко все Григория любили, вот и жалели сильно. Он для нас как свет в окошке был. Осиротела без него деревня. Всем миром хороняли. И по сию пору его могилка самая ухо¬женная на могильнике нашем старом, хотя и родни у него не осталось.
И я его часто поминаю. Дважды ведь жизнь спас. С Натальей раз, и в Кривом логу. И слова бабкины золотые ему лучше всех подходят: «Честным христианским "фудом живите, де-тушки. Никакой черт тогда не страшен. Бесов-ское, оно хуже воровского. Проживёте без хво-ростей и беды, коли слова мои попомните». Все как есть о Грише сказано. Я, вишь, тоже так ста-рался жизнь прожить. Мне уж тоже скоро счет предъявят — сколько задолжал, сколько мне должны остались,— там все сведено будет. Но одно твердо знаю: просто так ничего не случа-ется. Все от Бога, даже сатана.
Гриша так сказывать любил. Жили-де на небе Бог со своими ангелами да двумя архангелами. Один сметливый был, работа у него спорилась. Бог его на отличку держал и Сатанаилом кликал. А другой увалень был неповоротливый, его уж Миха кликали. А тут у Бога треба такая появи¬лась: на землю спуститься, посмотреть, как всё после сотворения мира устроилось. А за то вре¬мя, пока по земле бродил, Сатанаил начал ан¬гелов бунтовать, чтобы против Бога пошли. Он, вишь, думал, что у него не хуже, чем у Всевышнего получиться может. А Миха все примечал да суп¬ротивничал. Вот и не получилась у Сатанаила задумка. Вернулся Бог, от Михи все, как было,
узнал и низринул Сатанаила в преисподнюю да Сатаной кликать его стал. А тех ангелов, что супротив пошли, на землю грешную скинул. Которые в бани попадали, банниками стали, которые в леса — лешими, которые в реки и озера — водяными. Так сатанинское племя по земле и разошлось. А Миху в награду за верность Бог стал Михаилом кликать. Ему мы и по сей день молимся.
Вот так вот, молодой человек.