Это было московское метро, освященное пыльным светом газовых ламп. Всюду мечутся толпы с невыраженными лицами, серые, черные, кто-то в кожанках, а кто в шубах, вроде бы там наверху зима. В переходах отдаются эхом шварканье обуви, стук сапогов и хрипы вперемешку с кашлем.
Обе руки занимают две тяжелые сумки, сердце стучит, кровь же бегущая ударяет мысль и всё в спешке. В спешке. В спешке. В спешке.
"Да не нужны мы тут." - Единственная мысль, вспышка, ярчайшая весенняя звезда а за ней немое перебирание ногами и так до следующего перехода.

Немного погодя, спустя какое-то количество перегонов, родной конец арбатско-покровской. Налощенный блестящий мрамор - черный и белый, выложенный плитами, колонны через которые, бегая, шумят дети, отобрав у какого-то старика клюку, и весело ей же принимаются выбивать зубы престарелому, выдумывая смешные считалки. Ходят и женщины, коим далеко за сорок, а то и за пятьдесят, ведя за собой маленькие тележки, а какие-то из них волочат клетчатые сумки, доверху нагрузив их одеждой, лопатками, семенами и всякой бытовой мишурой.

"От нас хотят избавится. Да и, верно, кому мы тут нужны? - Все лишние." - Вновь неуверенно пробежала мысль. Один греческий философ писал, что люди слушают кого попало, они даже готовы слушать самого философа, но глухи к слову совершенно иного плана; это слово, это разумение все обнимает собой и без его сказания нету ничего. Может, это вовсе и не одно слово, а много говоров, витающих за мраморными плитами, за светом ламп, или живущее где-то в сквозном ветре станции. Но в конечном счете, быть может, эти-то слова и пробивается в самые непонятные промежутки времени, времени абсолютного молчания. Но мысль пробежала и ей же последовала в такт нога, переступающая порог вагона. На секунду вернулось от бытового гипноза понимание, что и вправду тут что-то нечистое: состав был какой-то обрубленный, да и такие не ходят по этой ветке. Всего их было пара штук и они уперлись в юго-западный конец станции. Этот обрубленный состав будто только собирался подтвердить случайную догадку.

Заняв место у кабины машиниста, я принялся вглядываться в замаранные стекла. Состав дернулся и некоторое время все было как обычно. За стеклом - темный тоннель, лишь бегающие крысы, да протянутые трубы с проводами, собранными в пучки, как волосы юной девицы. Еще погодя, поезд покинул тоннель и продолжил путь по железнодорожной насыпи. Был вечер, вдоль путей был протянут темно-зеленой щетиной лес, виднелись сосны, древние эскулы, вдали же росли от неведомого корня горы. В ухабах, где настаивалось который век болото, квакали лягвы, позировали аисты, и завывал где-то в небе птичий базар.
По моим подсчетам, состав должен был двигаться в сторону столицы, но вместо нее виднелись совершенно невозможные ни с какой точки зрения пейзажи. Эта мысль отдавала сначала убаюкивающим спокойствием; вот сидит человек, видит он солнце и думает: сдвинься оно хоть на миллиметр от зодиака, - его тут же погонят стрыкалом злые Фурии, ведь на этом-то и держится все, а ошибись сам человек в какой-то букве или в каком-то там слове, то и его поправят метровой линейкой по теменной кости.

Сперва эта местность мне не казалась такой дикой, пока я не начал вспоминать как эти карты и пути работают в том, в другом мире. По какой-то причине он совершенно отличался от нынешнего. Так же мы различаем сны от действительности и почему-то чванливо говорим, что такая-то часть настоящая, а такая-то - несуразица, сомнамбулический флёр, который человек бодрствующий всячески старается принизить, но как только такой оказывается во сне, боится он или восторгается не менее, чем тут, а то и больше.
В этике последователей Зенона обособлялась в категории скорби - тревога, или беспокойство. Тревожно и море, говорят. Это ощущение рождается из мысленного и фантастического схватывания того, что какое-то место просто не Сад Гесперии, не Острова Блаженных, не какое-то желанное место, - это беспокойство теснящее, что нечто или некто не на своем месте. В этом вагоне и царила такая морская тревога, ведь волны тоже не знают своего места. Я бросил взгляд откуда-то из кабины машиниста и увидел, что рельсы не представляли одну-единственную дорогу. Вместо этого они резвились, всячески искривлялись, перетекали одна в другую, будто металлические змеи, или как разворошенный гадюшник. А затем и вовсе та рельса, которой держалась левой стороны поезда, резко сдала вправо, из-за чего состав вылетел с путей и с грохотом упал с высокой насыпи, прямо с отвеса, и перевернулся где-то в ухабе. Попутно из окон выпадали бабушки с пакетами, дети, случайный пьющий пролетариат, кому-то из них размозжило голову, кто-то убился об стекло или стенал от ушибов, моля о помощи находившихся рядом. Во всем этом чувствовался тщательный надзор, ухаживание и забота невесть чего, а может быть и вполне конкретных лиц, от провидения до отечественных чекистов. Во сне бывает такое, когда, не видя и не зная чего-то, все абсолютно известно и понятно, призрачная уверенность, миф, но там, в грезе спящего, он всегда истинен.

Я же как ни в чем не бывало вылез через окошко и тут же на кургане приметил двух людей, махавших мне и зазывавших пройти дальше. Наряжены они были как туристы, за их плечами большие походные рюкзаки, один из них в шортах, второй в чем-то потеплее. На улице же с самого начала этого путешествия успели смениться несколько сезонов. Вроде бы было лето и вечерело. Мы долго шли вдоль насыпи невесть куда, пока совсем не наступила ночь. В каком-то ведьмином кругу или в овраге, но эти люди точно говорили о чем-то "ведьмином", мы устроили стоянку. Судя по всему там часто останавливались люди или местные фармакеи, потому что костер был до нас сложен и по четырем частям света распределены столько же ребер, смотревших своим изгибом на саму верхушку предполагаемого огня. Деревья всюду были увешаны костями, нанизанными на шелковые нити и ударявшимися друг о друга под дыханием ветра. Мы долго искали хворост, а затем, разведя костер сидели и молчали до рассвета. Затем снялись и пошли в сторону видневшихся гор все так же молча. Неизвестно сколько дней мы шли, но поразительно, что мы ни разу не остановились на привал, лишь иногда замедляли шаг, чтобы сверить путь по картам и рассмотреть ландшафт. Среди гор я видел эскул древнего Бога-Громовержца, на ветвях которого были золотые листья, рождавшие серебряные тени, а из под корней древа бил ручей, в котором купались и играли обнаженные Наяды со сверкающими шеями. Мы же молча прошли и через них.

От усталости я оклемался когда мы забрели в совершенно непонятное и непостижимое место с точки зрения нашей земной географии. Я отчетливо видел над собой созвездие Змея и финикийскую Медведицу с нимфой Каллисто. В нашем поясе невозможно увидеть эти звезды над собой. Их перебивало собой изумрудное сияние, свойственное тем широтам. Вокруг же - полярная пустыня. Всюду белые кости каких-то древних чудовищ, драконов или химер, усыпанных пепельным снегом. Мои же спутники каким-то таинственным образом сумели раздобыть теплые одежки из мехов и кожи. Я от усталости сел на одно из предполагаемых ребер мраморного чудовища давно забытого для наших учебников и впервые обратился к путникам. Это были абсолютное знание ситуации и полная уверенность в сказанном, какая заражает лишь боговдохновенных людей или пьяных отщепенцев; и ошибки быть в этом не могло, а повел я речь свою короткую так, хотя, скорее, это была чистая патетика: "Это крайняя точка, дальше уже некуда, да и нас отсюда уже не отпустят, здесь не то место, откуда уходят." Они ропща мне что-то отвечали, дескать, гостя в наше время все еще чтут, а это уже закон, который хоть и неписанный, но его нарушение грозит всем. Другая же половина слов была скрадена одиноким полярным ветром. После они указали на небольшую гору, вернее, на курган, в скале которого были выдолблены ворота, в середине которых виднелся череп рогатой скотины, там, где должны были быть ручки. Я медленно, отставая, двинулся за ними, пока не подоспел к тем воротам. Они уже во всю стучали и с кем-то успели обмолвиться, чтобы нас впустили. Ржавая железная дверь раскрылась и мы вошли в совершенно темный и пустой коридор, пройдя по которому чуть далее мы наткнулись на следующую уже деревянную дверь. Мы ее отварили и увидели просторное темное помещение, напоминавшее кабаре. В нем светили огни свечей, но были они вовсе не обычные, а цвета того сияния, что было снаружи, из-за чего весь кабак был освещен тускло-зеленым цветом. Та часть, центральная, на которую выходила стойка бара, была заставлена столами и окаймлялась деревянной огородкой, верхняя часть которой состояла из крестовидных перекладин, напоминавших фахверковую конструкцию средневековых домов. На этих крестах вился виноград. За столами же сидели люди, но движения у всех них были совершенно неестественно ломанными, двигали головами и руками они так же, как трясутся эпилептики в припадочном приступе. На нас же никто не обращал внимания, пока к нам не пришел местный констебль весь в драных лохмотьях, с серой кожей, с впадинами на лице и обвисшей кожей. Это был старик с длинной седой шевелюрой, лица которого я не смог запомнить, да и было ли оно - трудно сказать. Он деликатно держал руки за спиной и слегка поклонившись пригласил нас в подсобное помещение. "Сейчас-сейчас, да-да, вас уже ждут." -- Промямлил он нам, погоняя. Он резко снялся с места и пошел быстрым шагом в коридор, оторвавшись от нас. Далее, мы шли за ним теми же темными кулуарами с синеватым освещением, пока не очутились в дальней комнате. Там нас встретил человек, сидящий за бюро, справа от него горела свеча уже цвета солнца, а в руке он держал изострое перо и вырисовывал что-то на небольшом листке, периодически отвлекаясь на записную книжицу. Он был гладко обрит, а, опираясь о рукоять его стула, лежал наклоненный клеймор, сам же это человек был окутан в латы и на вид был довольно стар. Это был сам rex silentum, царь немых или немой царь, как о нем говорил Овидий. Никто иной это не мог быть, и все подсказывало, что всё, вот он край, дальше уже некуда. От него веяло каким-то совершенно неестественным стихийным холодом и он то и дело отвлекался на своего кастеляна. Я успел расслышать лишь часть их беседы:
- Но ведь нет ничего зазорного, чтобы пустить пару человек. - говорил худой дворянин.
- У меня вон несколько ртов и так голодных уже который век сидят, давай их.. И все.. - Отвечал старик в латах.
- Для нашей репутации будет полезно, если мы их приютим. Для других весьма ценно соблюдения приличий в таких-то вопросов, да и кто бы стал пренебрегать гостеприимностью, а то глядишь и нас уважать будут.