Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно! Началось!» — успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок новой печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.

— Держи! — прикрикнул отец на Савелия.

— Знамо дело… — уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.

Крик перешел в глубокий нутряной рев.

Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.

Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.

— Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, — облизал пот с верхней губы Савелий.

Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.

— Да не так, Хоссподи! — Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.

Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.

— Справа, справа, — заглянула в печь мать, направила кочергу няни.

— Я и то вижу, — сильней заворочала угли та.

Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.

— Как стремительно лицо меняется… — пробормотал Лев Ильич. — Уже совсем не ее лицо…

— Угли загорелись! — широкоплече суетился отец. — Как бы не спалить кожу.

— А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, — выпрямился Савелий.

— Смотри, не сожги мне дочь!

— Знамо дело…