>>35771 (OP)
Однажды вечером, усталый от работы, я лежал на земле у стены большого каменного дома — печального, старого здания; красные лучи заходящего солнца обнажали глубокие трещины и наросты грязи на стене его.
Внутри дома день и ночь — точно крысы в тёмном погребе — суетились голодные, грязные люди, их тела всегда были полуодеты в лохмотья, а тёмные души — наги и так же грязны, как тела.
Из окон дома медленно и густо, как серый дым пожара, летел однообразный гул жизни, горевшей в нём. Я слушал этот давно знакомый мне тревожный и унылый шум и дремал, не ожидая услышать хотя бы краткий, новый звук.
Но где-то близко от меня, из груды пустых бочек и поломанных ящиков, вдруг раздался тихий, нежный голос:

Спи, милый! Спи, детёночёк!..
Баю-баюшки-баю,
Баю девочку мою...
Раньше я не слыхал, чтоб в этом доме матери баюкали детей такими, любящими голосами. Я тихо встал, посмотрел за бочки и увидел: в одном из ящиков сидела маленький мальчик. Низко наклонив русую, кудрявую головку, он тихо покачивался и задумчиво напевал:
Уж ты спи, ты усни,
Угомон тебя возьми...
В маленьких, грязных ручонках он держал черенок деревянной ложки, окутанный в красную тряпку, и смотрел на него большими, грустными глазками.

Красивые глазки были у него, ясные, мягкие и — не по-детски печальные. Заметив их выражение, я уже не видел грязи на лице и руках мальчика.

Над ним, в воздухе, как тучи сажи и пепла, носились крики, ругань, пьяный смех и плач, вокруг него на грязной земле всё было изломано, исковеркано, и лучи вечернего солнца, окрашивая обломки разбитых ящиков и бочек в красный цвет, придавали им зловещее и странное сходство с остатками какого-то большого организма, разрушенного тяжёлой и суровой рукой нищеты.

Нечаянно я пошевелился — мальчик вздрогнул, увидел меня, его глаза подозрительно сузились, и весь он боязливо съёжился, точно мышонок перед кошкой.

Улыбаясь, я смотрел на его чумазое, печальное и робкое лицо; губы он крепко сжал, и тонкие брови его вздрагивали.

Вот он встал на ноги, деловито отряхнул свои рваные, когда-то голубые шортики, сунул в карман что-то и звенящим, ясным голосом спросил меня:

— Чего глядишь?

Было ему лет одиннадцать; тоненький, худой, он внимательно осматривал меня, а брови его всё дрожали.

— Ну? — продолжил он, помолчав. — Чего надо?

— Ничего, играй себе, я уйду... — сказал я.

Тогда он шагнула ко мне, его лицо брезгливо сморщилось, и громко, ясно он сказал:

— Пойдём со мной за косарь...

Я не сразу понял его, только, помню, вздрогнул в предчувствии чего-то ужасного.

А он подошеле вплоть ко мне, прижался плечом к моему боку и, отвернув лицо своё в сторону от моего взгляда, продолжал говорить тусклым и скучным голосом:

— Ну, идём, что ли... Неохота мне на улице гостя искать... Да и выйти-то не в чем — мамкин любовник и джинсы мои пропил... Ну, идём...

Молча и тихо я стал отталкивать его от себя, а он взглянул мне в глаза подозрительно-недоумевающим взглядом, губы у него странно искривились, он поднял голову и, глядя куда-то вверх широко открытыми, ясными, печальными глазками, негромко и скучно проговорил:

— Ты что кобенишься? Думаешь — я маленький, так кричать буду? Не бойся, это я прежде кричал... а теперь...

И, не окончив свою речь, он равнодушно плюнул...

Я ушёл от него, унося в своём сердце тяжёлый ужас и печальный взгляд ясных, детских глаз.