У нас в конце улицы была приличная такая балка уходящая в пустырь и там был старый сарай, который то местные оборудовали под качалку, то под голубятню, то хранили хлам - не суть. И там постоянно тусовался чел лет 13-14, Вячеслав. За курево, особенно с коноплей (доставали у местных цыган), пару батлов "Волжанина" или "Очаковского" можно было уединиться с ним и прсунуть, или дать на клык.
Старшаки с ПТУ пользовали Славика с завидным постоянством, мы - ровесники и кто помладше, как то остерегались.
Как то не приживалась "голубая" тема.
Но зато была Маринка - цыганочка лет 10, которая за всякие ништяки, типа шоколада, жвачек или сэкономленные в школьном буфете денег весело и безотказно демонстрировала писюху, задирала юбку и раздвигала ягодицы.
Старшаки подначивали её на еблю или хотя бы минет, но Марина отказывалась или просто убегала от особо настойчивых.
Впрочем как то зимой, мы втроём с одноклассниками (жили рядом) развели в этой халабуде-сарае в бочке угли и сидели, смолили приму с фильтром, трескали семечки и передавали по кругу батл очаковского сидра.
И тут заявляется Марина, клянчит семечки и устраивается ближе к бочке погрется.
Мой кореш Андрей привычно начинает её подьебывать на тему сколько коней спиздила, сколько герыча продала. Дима спрашивает толкает ли её батя зимой дурь и где берет. Марина клянчит ещё съёмок, но Андрюха предлагает ей показать письку.
Без проблем. Девка задирает полушубок, спускает штаны и демонстрирует лобок. Ещё голый, без волосни с чуть торчащими малыми губами. Андрюха предлагает ей весь бумажный пакет семечек за "потрогать".
Мне как то брезгливо, ибо понятие о гигиене уже было и неуверен что Марина свою писюндру намывала перед приходом.
Андрюха хихикает и говорит что писька тёплая.
Потом шарит в рюкзаке и вытаскивает небольшой подарочный пакет с конфетами.
Предлагает цыганочке присунуть, ну как " сексом заняться, в письку" - но Марина начинает отказываться, срочно ссыпать семечки по карманам и вострить лыжи.
Андрюха просит хотя бы лизнуть ему член за киндер и несколько конфет из подарка.
Марина соглашается. И вот Андрюха садится, расстёгивает штаны и достаёт писюн, мелкий, вялый, явно не готовый к покорению цыганских щелей.
Марина наклоняется и начинает кончиком языка трогать член.
"Воняет ссаками" - звучит вердикт. Андрюха тут же сливается чуток сидра в ладонь и наяриват хуец.
"Пробуй" - Марину этот поступок видимо впечатлил и девчонка почти полностью всасывает отросток. Чавкает, будто соску сосёт и таращит глаза на своего конфетного любовника.
- Класс, давай еще". Цыганка чавкает, Андрюха балдеет, мы курим и молча смотрим на процесс.
Оживает сидящий рядом Дима Карась, говорит "Давайте отдадим ей сигареты, все конфеты, а она нам всем пососет?"
Мне как то странно, и не противно, и любопытно, и пихать стрючок в рот цыганской девченке не хочется. Жму плечами, мол пофиг.
Димка сует руку в штаны и начинает надрачивать. Член не достаёт.
Андрюха эти чмяканья видимо надоедают и он отдает ей конфеты. Маринка переключается на Диму, для удобства берет с лавки кусок картона, кладет под колени склоняется к другу и помогает расстегнуть штаны. Сосёт какое-то в время с чавканьем и присосом. Дима видимо не понимает, охуенно это или хуево. Смотрит то на неё, то на нас с Андрюхой.
"Все, шея болит!" заявляет цыганочка, сгребает хабар и помахав рукой сваливает.
Пацаны сидят с дебильными улыбками. Не кончили, зато запихали.
Я спрашиваю Андрюху, не воняют ли пальцы после цыганской письки. Тот нюхает, жмёт плечами, ещё нюхает. Вроде нет.
Можно пиздит, может нет, проверять неохота.
От такие дела халабудные.
.

Была такая ебанутая стори. Лет в двенадцать познакомился с парнем лет 15. Ему за что-то его ровесники нос разбили в туалете местного ДК, и съебались. Хуй знает что я там делал.
Ну я спрашиваю типа за что ему пиздюль дали, но он что-то пробубнил, и сигарету прикуривает. А я такой - о, дай сигу! И он говорит что даст, но у него сиги дома только, а тут одна. Ну эту раскурили на двоих, и пошли к нему домой. Там он говорит - а знаешь как курить дома, чтобы дымом не воняло? И пошли курить в ванную, где он включил на полную горячую воду, чтобы пар поднялся и дым с собой утаскивал. Начали говорить о всякой хуйне, дошли до хуев, и тут он расстегивает штаны, и показывает свою стоящую елду. А потом говорит - я тебе показал, теперь ты мне. Ну хули, я показал, а он такой - а чего не стоит, ты, типа, мелкий что ли? Ну я писюн пошевелил, и он встал в свои сантиметров десять. В общем он мне без слов отсосал, причем я кончил за пару минут. А потом говорит - а теперь ты мне. Но я в залупу полез - типа мы так не договоривались, и я сосать не буду. Тогда он говорит, что раз сосать не хочешь, тогда давай в жопу. Ну хули, в жопу это не в рот, а он старше и сильнее меня, и я согласился. Проткнуть он меня не проткнул, так, на полшишечки засаживал, и кончил мне не в анус, а на спину.
Потом говорит - будешь ко мне приходить каждый день трахаться. Или я всем скажу, что я тебя в жопу ебал. Я говорю - тогда я скажу, что ты у меня хуй сосал, а он - но все будут знать что ты тоже пидор.
Ходил к нему не каждый день, но пару раз в неделю. Он сам меня раздевал, сперва до трусов, потом лапал, целовал писюн через трусы, потом и их снимал, а сам не раздевался, и облизывал меня буквально всего. С ног до лица, возил языком у меня во рту, потом сзади с шеи до ног, пытаясь языком проникнуть в мою дырочку. Но проникал в нее только пальцем. Отсасывал потом до кайфа.
Ну а потом я ложился на спину, раздвигал ноги, он терся о мой анус, пытаясь проткнуть, чего так и не полочилось, поскольку я начинал кричать что больно, и кончал мне спермой на писюн и живот. Или на спину, если имел меня сзади. Один раз кончил мне на лицо, и попал в рот, я чуть не блеванул.
Потом у меня начали расти волосы на тебе, и он потерял интерес.

В этот день случилось еще одно событие, которое я не забыл по сей день.

Мы были в школе, урок вела классная, и он уже подходил к концу, когда в класс вошла Сергевна.

– Тишина в классе! Слушайте меня очень внимательно! Сейчас в класс войдет новенький. И не дай бог, с его головы упадет хоть волос! Всем ясно? Я не шучу. За этого пацана огребетесь все.

Сергевна не первый год работала и знала все наши законы. Такой ее еще никто никогда не видел. Было видно, что она сама в шоке. И было от чего...

Когда она открыла дверь и впустила новенького, в шоке были все. В класс вошел мальчишка в школьной форме, белой рубашке и... в пионерском галстуке. Класс замер, классная в испуге прижала руки к губам, словно боялась вскрикнуть. И тут класс взорвался.

– Пионер! – в один голос орали все 20 человек.

– Пионер! Пионер! Пионер!

– Тишина, я сказала, – пыталась унять нас Сергевна.

Классная тихо плакала за столом, а новенький прятался за ней. Тут прозвенел звонок, все хлынули в коридор, прихватив с собой и новенького.

В школе одновременно бывает два отряда человек по семьдесят. На перемене вся эта толпа собирается на первом этаже, где яблоку негде упасть. А поэтому, как Сергевна с Ниной ни пытались вырвать Пионера из рук разъяренной толпы, им это не удалось. По всей школе стоял сплошной рев:

– Пионер!

В коридоре его сразу же сбили с ног. Используя галстук как поводок, его тащили через весь коридор, передавая из рук в руки. Поэтому получалось так, что никакого движения в коридоре не происходит, но и Пионера тоже нет. Его заволокли в каптерку под лестницей, где хранятся ведра и швабры с тряпками, и там закрыли.

Сергевна промчалась по коридору в оба конца. Нет Пионера!

Мастера появились минут через пятнадцать. Перемена уже кончилась, шел урок. Пионер сидел за первой партой. Следов побоев на нем не было. Не было и галстука.

– Тебя били? – спросил мастер.

– Нет, – запинаясь, промямлил пионер.

Но мастеров и Сергевну трудно было обмануть, тем более было видно, что он перепуган насмерть. Пионера увели. Его не было до вечера. Но за ужином он появился.

Сергевна сама посадила его за последний стол, где сидели пидерасы. Это означало одно – Пионер все рассказал. А рассказать было что. За десятиминутную перемену его изнасиловали несколько человек. Сопротивляться было бы бесполезно.

По закону насиловать нельзя. Можно делать с жертвой что угодно, чтобы она сама согласилась, но насиловать нельзя. Пионер – случай особый. Здесь закон молчит, так как масть «пионер» даже хуже, чем сука, даже хуже пидераса. По закону это не люди, они должны быть уничтожены.

На питере стояла гробовая тишина. Никто не ел. Все взгляды были обращены на Пионера, а тот сидел, низко опустив голову, и быстро-быстро запихивал в себя кашу и хлеб.

Сергевна стояла возле него и гладила по голове. Когда Пионер поел, она опять погладила его по голове и подошла к столу, за которым сидел Шишок.

– Ну вот что я вам скажу. Волки! Скоты! Шишок, я ваши законы знаю не хуже вас, но предупреждаю: за этого воспитанника ты ответишь головой. Понял?

Шишок молча встал из-за стола, обошел Сергевну, приблизился к Пионеру и с минуту смотрел на него, а два отряда – на них обоих. Пионер видел в нем свое спасение. Как он ошибался... При всем желании Шишок не смог бы избавить его от мучений. Он мог избавить его лишь от смерти.

– Собрать параши! Первый – на выход. Второй...

Шишок был вне себя. Он оказался в сложной ситуации. С одной стороны, закон, который не давал ему права спасать Пионера, с другой – он понимал, что за Пионера его могут раскрутить на малолетку, а это уже срок, судимость.

Где-то с месяц Пионера никто не трогал и пальцем, так как три раза в день его проверяли на наличие побоев. Его просто насиловали... насиловали все, кто этого хотел. Каждый день. Каждую ночь. По многу-многу раз.

Через месяц надзор за ним ослаб, а вскоре и вообще прекратился. И началось...

Через день на нем чистым оставалось одно лицо, а на теле не было живого места. Он превращался в мразь, в животное. Те, кто не хотел пачкать о него руки, обходили его, но таких было мало. Его били все, даже пидерасы. Его заставляли есть говно и опарышей. Он стал «дельфином» – в нужнике пятнадцать дырок, он ныряет в первую, выныривает, ныряет во вторую... И так – до конца. От него постоянно воняло. С ним невозможно было рядом находиться. Был такой случай: к нам из четвертого отряда перевели Сиву – за нарушения. Сива сидит на толчке, а кто-то снизу через очко хватает его за яйца. Сива с воплем вылетает на улицу без штанов. Напротив – санчасть. На крыльце сидит Мальвина (молодая медсестра, направленная к нам на практику), а вокруг фраера из всех отрядов. Смех не стихал долго...

Пионера нафаловали, чтобы он тихонько залез сзади через люк, подполз к Сиве и напугал того. Когда Сива узнал об этом, для Пионера начался настоящий ад. В этот же вечер его отправили в санчасть с сильным сотрясением мозга. Сива забил бы его кирзовым сапогом, но сапог у Сивы отобрали.

В тот же вечер нас пятерых позвали в пустую секцию.

– Я вас предупреждал, что за группу будете огребаться вы, – с порога налетел на нас Шишок. – Что встали? Зю!

Но мы стояли, так как ничего не понимали.

– Хоть объясни, что случилось, – начал было Капо, но тут же получил удар в челюсть.

– Кому еще объяснить? – Шишок был вне себя, но потом смягчился.

– Ладно, зовите всю группу, я им объясню.

Пока группа собиралась, Шишок объяснил:

– Сегодня были берданы, и Рубцовский не принес свою мне. Где бердана, Рубцовский?

– Не отдам! Хоть убивайте! Мать своими руками собирала посылку, а я так вот возьму и отдам!

– Тебе объясняли законы? – спросил Мощь. – Ты должен все принести нам, а мы уже будем уделять тебе.

– Да? Вон Жаба получил, а что ему дали?

Рубцовского несло. Так еще никто и никогда не смел говорить с буграми. Это походило на бунт. Наступил момент, когда на кону стояла честь старенькой группы и Шишка лично.

Но он совсем не нервничал. Он смотрел на перепуганных пацанов и улыбался. Никто из нашей группы не смел бы поддержать Рубцовского, и Шишок это видел по перепуганным лицам.

– А ты знаешь, Рубцовский, что сейчас из-за твоего косяка будут пробиты ваши фраера, а потом пострадает вся группа?

Казалось, Шишка даже забавляет эта ситуация.

Все ждали ответа, но Рубцовский молчал. Шишок был очень силен. С одного удара он вырубил Рубцовского.

– Что встали? Живо растяжку из одеяла!

Пока пацаны растягивали одеяло, он бил всех подряд. Бил всех подряд, пока восемнадцать пар рук не нашли нужное положение и не натянули одеяло как следует. Тогда он взял Котяха на руки и закинул на это полотнище.

– Бегом раскачали его! Бегом! Бегом!

Котях потихоньку начал подлетать, но с каждым приземлением подлетал все выше и выше. Когда он уже начал касаться потолка, Шишок крикнул:

– Сильно!

Восемнадцать пар рук рванули одеяло изо всех сил. Котях взлетел и со страшной силой хряпнулся спиной о потолок.

Назад он падал уже без сознания, но впереди были еще два раза – колонская совесть.

Их он уже не чувствовал – можно сказать, повезло. Нам повезло меньше, хотя как знать...

Пока летал Котях, мы поняли, что нужно поймать момент и успеть выставить руки. После Котяха летал Спец. Ему не очень повезло, но все же он не раскумарился. После первого выстрела он не распрямил ноги и разбил колено о потолок. После второго пострадал локоть. А с третьего выстрела он врезался в потолок боком. Сам с одеяла он слезть не смог – его стащили за ноги.

Илья и Капо продемонстрировали класс акробатики: они легко касались потолка носками ног и пальцами рук и еще умудрялись от него отталкиваться. Создавалось впечатление, что пацаны недостаточно сильно их подкидывали. Я уже летал как из пушки. Первые два раза мне тоже удалось встретиться с потолком пальцами и носками ног, но в третий раз Шишок крикнул: «Сильней!» – и если бы я врезался, как Котях, то мозги бы мои точно остались на потолке, но вся сила удара пришлась на руки, а ноги едва коснулись потолка. Я сильно вывихнул три пальца на правой руке, неделю не мог ими шевелить.

После аттракциона старенькие забрали Рубцовского в каптерку, а нам оставили черенок от лопаты, чтобы мы пробили всю группу. Можно было лишь выбирать – сильно бить или не очень. Котях и Спец били с особым удовольствием. Капо бил щадяще, а мы с Ильей вообще едва касались. Кеся был в кандее.

Я все время думал о Рубцовском. Я уважал его за его дух. Я уже говорил, что это был первый такой случай за всю историю, чтобы новенький отказался нести бугру бердану. Я знал, что простым избиением не обойдется, но того, что произошло, мне и в страшном сне не приснилось бы.

Рубцовского принесли ночью. Он был без сознания и все время громко стонал. Через час стон перешел в крик. Он сорвал с себя одеяло, а потом и трико с трусами вместе. И снова отрубился. Проспал часа два-три, попросил воды и позвал меня.

– Ты мне поможешь? – спросил он. В голосе была мольба, и я, не зная, в чем состоит просьба, согласился.

Я лег рядом с ним, так как говорил он с трудом. Просьба заключалась в том, чтобы я помог ему ходить... У него были разбиты яйца и весь пах – сплошная гематома.

– Если меня определят воспеты или мастера, то меня сломают, а я не могу после этого доставить им такого кайфа.

Вот что с ним случилось.

«Когда меня завели в каптерку, то вначале Бокс прошелся по пончикам.

(Это на вдохе закрывается рот и воздухом надувается щека. По этой щеке бьется фаска. Если удар правильный, то раздается хлопок, как будто лопнул надутый пакет, при этом рвется щека с внутренней стороны, а снаружи она становится лиловой.)

– Бокс бил пончики по правой щеке, а Мощь – по левой. После этого меня распяли на стеллаже и стали проверять пресс и фанеру. Ногами, руками. Я два раза терял сознание, но молчал. Тогда меня поставили под кол. Я выстоял всего один удар, а потом падал, но молчал. Шишок пока не участвовал, сидел в углу с кайфушкой (пакетом с краской) и смотрел.

– Отдашь бердану? – спросил он меня после пробивки.

– Нет!

– А в жопу дашь?

– Нет!

– А вот это мы сейчас посмотрим...

Шишок уже почти ничего не соображал.

– Стелите матрас, – сказал он своим.

Когда на пол кинули матрас, мне сказали лечь на него. Я снова сказал: „Нет!“ Тогда меня повалили и растянули рогаткой – двое за руки, двое за ноги. Шишок взял кол, встал у меня между ног и спросил: „В жопу дашь?“ Кол был поднят. Я смотрел на него и не мог поверить, что это реально происходит. Я думал, меня пугают.

– Я спросил – в жопу дашь? – заорал Шишок.

– Западло, – сказал я, и Шишок ударил меня колом между ног. От боли я отключился... а потом стал орать на них. Чего я только не орал, как не называл... Руки и ноги мне не отпускали, и я мог только орать. Если б мог, я бы кинулся на них, а потом пусть убивают. Когда я замолчал, Шишок снова спросил: „В жопу дашь?“ И снова удар колом по яйцам. Я отрубился. Меня, наверное, облили водой, так как когда я очнулся, то был весь мокрый и лежал в луже, но руки и ноги мне не отпускали.

– Соглашайся, Рубцовский, – говорит Шишок. Никто не узнает. Ты будешь наш личный пидор, а для остальных такой же, как все.

От боли я уже ничего не соображал и, когда Шишок снова поднял кол, чуть было не согласился.

– Дашь?

– Нет! Я убью тебя, Шишок! – заорал я. И больше вообще ничего не помню».

Рубцовский замолчал и заплакал. Он плакал долго, а я лежал рядом и молчал.

– У меня ведь теперь стоять не будет никогда, – вновь заговорил он. – Как я жить буду? Ведь я ни разу еще девку не целовал даже, не говоря о прочем.

Он снова заплакал, а я молчал, хотя внутри все клокотало от злости.

«А ведь подобное может произойти с любым из нас, и со мной», – вдруг подумал я.

– Сашка, – позвал я Рубцовского. Не знаю почему, но я вдруг вспомнил, что его так однажды назвала воспитательница. – Рубцовский! Их надо остановить.

– Вот оклемаюсь и убью, – отозвался он сквозь слезы.

– Ты в это не лезь. Я сам. Зачем тебе со мной подельником? У тебя еще будет время свое отстоять.

– Ты, Марата, только помоги мне не определиться.

– Легко сказать, Рубцовский, а если ты вообще ходить не сможешь?

– А давай прямо сейчас попробуем...

Вставали мы с ним, а точнее, я ставил его на ноги минут десять. Потом мы шаг за шагом начали передвигаться. Я сам как будто чувствовал ту боль, какую испытывал Рубцовский. Ходили мы до самого подъема, около часа. К подъему мы уже оба знали, как поддерживать, как ходить, как прикрывать... Но была одна проблема – левая щека опухла и посинела – пончики. Тем не менее мы умудрились четыре дня протянуть, не определившись. А на пятый день в обед на питер зашла Сергевна. Проходя мимо стола, за которым сидел Рубцовский, она остановилась.

– А ну-ка посмотри на меня, – потребовала она.

Рубцовский сидел, низко наклонившись над миской.

– Подними голову, я сказала! – прикрикнула она на него и, взяв за подбородок, подняла голову резко вверх. – О, да у тебя пончик! – еще громче завопила Сергевна.

– В башке у тебя пончик, а у меня флюс, – огрызнулся Рубцовский.

– После обеда в санчасти разберемся, что и откуда.

Тут уже спорить было бесполезно, и после обеда Рубцовского повели в санчасть. А так как сам он ходил очень плохо, на полусогнутых растопыренных ногах, то в санчасти определилась и та болячка, что была у него между ног. Но, как ни билась с ним Сергеевна и мастера, Рубцовский стоял на своем! На лице – флюс, а гематома оттого, что катался в школе на перилах и ударился об столб, не успев вовремя соскочить. Ему, конечно, никто не верил, но версий у них не было, и поэтому от него отвязались, продержав в санчасти целый месяц.

Я каждый день ходил к нему по три раза. За это время мы договорились, что после выписки его из санчасти устроим бунт в отряде, даже распланировали свои действия теоретически. Эту тему мы мусолили каждый день. Нас не волновали последствия и то, что могут пострадать и пострадают невинные! Закон ужасный – слабого уничтожают…

Рубцовского выпустили вечером, перед отбоем, а поэтому свою акцию мы отложили до утра. Утром перед акцией предупредили Илью, Кесю, Капо и Спеца, чтобы те не заходили в отряд…

Мы подождали, пока весь отряд зашел, и тогда пошли следом. Я снял с пожарного щита лом, а Рубцовский, уже перед входом в отряд, в вестибюле сорвал со стены висевшее на ней переходящее знамя, которое каждую пятницу по подведению итогов за неделю давали лучшему отряду (оно у нас висело уже 2 месяца и не снималось).

Тряпку Рубцовский сорвал, а наконечник на древке оставил, получилась своеобразная пика.

Мы на миг задержались перед дверью, посмотрели друг на друга: в глазах у Рубцовского была пустота, у меня, по всей вероятности, тоже.

Мы открыли дверь и с криком «слепого не мудят!» ворвались в отряд. Перед дверью попался проходивший мимо Жаба из нашей группы, которого Рубцовский тут же ткнул пикой в ногу. Жаба свалился на пол, схватившись за пробитую ногу, и завыл, тогда я добавил ему в живот, и он замолк. Вход в отряд находился аккурат по центру коридора, я двинулся вправо, а Рубцовский влево, но тут же оба осознали, что так мы становимся уязвимыми со спины. Поэтому было решено, что двигаться будем спиной к спине.

Первой на пути была ленкомната. С криком «берегись, кто может!» я переступил порог и, не разбирая кого и куда, стал бить ломом направо и налево. Рубцовский работал своим древком сзади. Началась страшная паника: кровь брызгала во все стороны. Крик и стон перешли в дикий вопль. Вылетели рамы из окон – это их выдавили наружу те, кто не успел пострадать. Через две минуты с ленкомнатой было покончено. Мы поменялись оружием и местами: теперь я прикрывал Рубцовского со спины.

Выйдя в коридор, мы столкнулись с Боксом. У него в руках был кол, но он не успел им даже размахнуться. Одним ударом лома Рубцовский сломал ему обе ноги. Бокс визжал, как поросенок на бойне. На крик выскочили из воспитательской Ольга – воспетка и старший воспет.

Закрылись на ключ, и чтоб не слышно было, – прикрикнул я на них и для верности ткнул пикой воспета в плечо.

Дважды им не пришлось повторять. Воспет схватил Ольгу за руку и потащил ее, упиравшуюся, в кабинет, дверь которого тут же захлопнул изнутри.

Эта заминка стоила бы нам жизни, так как с двух сторон к нам подступала с колами и дужками от коек старшая группа. Но в тот момент, когда нас неминуемо смяли бы численным преимуществом, в отряд влетели Капо, Илья и Спец, в руках у каждого был кол. Драка продолжалась не более 2–3 минут. Шишок с разбитой головой и сломанной рукой вместе с оставшимся на ногах Баком с разбегу выскочили в окно и помчались на вахту. Остальные лежали у нас под ногами. Трупов не было.

Кипиш был похож на цунами. Набежали все мастера, учителя, воспеты со всех концов. Пацаны со всех отрядов собрались вокруг нижнего барака. Тащили земляков: кого в санчасть, кого просто подальше от эпицентра кипиша, чтоб не попали под замес.

Санчасть еще ни разу не была загружена таким количеством пострадавших: переломов, ушибов, вывихов было не счесть. Многих поспешно грузили на машины и увозили на вольную больницу.

Трупов не было.

Мы особо не пострадали: отделались легкими ушибами, синяками.

Когда в отряд ворвались мастаки, мы сидели в ленкомнате и как ни в чем не бывало смотрели мультфильм.

– Вы что это здесь побоище устроили! – налетел на нас старший мастер.

– Не орал бы ты так, а? – оборвал его Илья. – Не видишь – отдыхаем…

– Вы что здесь устроили? Я вас спрашиваю! – все так же орал мастак, но близко к нам не подходил – у нас рядком лежали колья с ломом.

– Мы сидим и смотрим мультики, а что там случилось? – затупил Спец.

– Да вы все под суд пойдете! – Это влетела разъяренная Сергевна. – Там вас, ублюдков…

Договорить ей не дал Морячок, он закрыл ей рот рукой и что-то зашептал на ухо. После чего все вышли, а он один остался с нами в ленкомнате.

– Ну, молодцы! Ну, герои! Да вам памятник при жизни надо ставить прямо на плацу.

– Ну, что я тебе говорил? – обратился он ко мне. – Я редко ошибаюсь в людях. – Быть тебе бугром…

Все с недоумением уставились на нас.

– Пацаны не в курсе того, что ты мне плел, а поэтому не надо этих непоняток, – обратился я к мастаку.

– А вам все потом расскажу, – это я уже к пацанам. Потом спросил Морячка: – Ну, что будем делать?

– Сейчас вам нужно спокойно избавиться от всякого оружия, – он указал на колья, но перед этим сотрите с них ваши отпечатки. А потом мы вместе спокойно пойдем в кандей – там и поговорим обо всем.

– Мы всё это понимаем и сделаем, но… если нас начнут прессовать, я слово пацана даю – будут убитые!

– Вам это надо? Нет? И нам не надо.

Нас четверых заперли в кандей и даже дали взять с собой курево и спички. День прошел тихо, если не считать, что за стеной сидели Шишок, Бокс и Бак. Они постоянно стучали в стену и выкрикивали угрозы, на которые мы не отвечали и даже не замечали их.

Им троим повезло, они вовремя ломанулись в окна и отделались легкими ушибами, хотя все остальные пацаны пострадали из-за них. Вечером, после ужина, пришел Морячок, и мы долго говорили, вырабатывая тактику для следствия. Когда он уходил, то сказал лишь одно:

– Я верю в вас. А пацанам в зоне я все объясню, и они поймут.

Мы не думали о последствиях для пацанов, а он все предвидел. Когда мы через месяц вышли в отряд, то нам никто не предъявил претензий. Морячок все уладил, объяснив, что за нормальную жизнь нужно бороться и нельзя обойтись без жертв. Все пострадали за правое дело и все герои, как и мы...

Когда в КПИ учился, пошел после пар гулять, друзей-однокурсников я не завел, поэтому гулял один, посасывал пиво(тогда еще можно было на улицах распивать и менты не доебывали), увидел кучку лет 15-16 девок, без задней мысли предложил им пива, разговорились, я уже был поддатый, дело к вечеру и девки постепенно расходились, осталась одна, ну я и пиздани ей "Не хочешь 5 гривень заработать? Ты девственница? Ну ты поняла, да?"
Она согласилась, мы пошли за гаражи, и тут три кирпича на грудь - меня чуть прибило.
Под выстрелами пушки сердце биться не хотело, тело двигать не могло.
По голове веслом.
Размытая картина, но я дышу всем на зло. Меня били ногами, так, чтоб я не мог встать.
Какое там дышать, я даже не мог простонать.
Один сукин сын вколол в мою ногу шило, просто так,
ему ништяк увидеть кровь по колено.
Я полз, как змея, рассматривая злые рыла.
Упитанная одна скотина плюнуть на меня посмела.
Сжимаясь в комок, теряя мысленный контроль,
я вылетел из тела пулей, наблюдая за собой.
Запоминая интонацию, структуру, слова,
я из последних сил небесных вернулся в себя.
И только громкий смех этих грязных козлов в
памяти запечатлел начало войны без слов.
Начало войны без слов.
Начало войны без слов.
Три месяца спустя остыла голова.
Я вышел из больницы, на дворе была уже весна.
Мой друг мне помог найти адреса.
Изучив от начала и до конца, узнав их имена,
я приступил к делу, хотя ещё болело тело.
Страшная месть мною владела, во мне кипела,
как в тот тёмный вечер, когда меня четыре быка
хотели покалечить.
Один любил шикарные автомобили, его случайно
в гараже придавило.
Второй сидел на LSD и героине, врачи поставили диагноз:
передоз в теле.
Третий впервые решил прыгнуть с парашютом.
Он не раскрылся, как в злом анекдоте.
Четвёртый понял, в чём дело и удрал.
Из города на долгие года без вести пропал.
Я в грудь не бил, мол, я отомстил.
Я просто напомнил: дерись один на один.
И никогда не плюй в разбитое лицо,
даже если превосходство четыре против одного.
Четыре против одного.
Четыре против одного.