>>38190
Понятие меньшинства — очень сложное понятие, со своими музыкальными, литературными, лингвистическими, а также юридическими и политическими отсылками. Меньшинство противостоит большинству не только количественно. Большинство предполагает константу — выражения или содержания — в качестве метра-эталона, по отношению к которому оно оценивается. Предположим, что константой или эталоном будет некий Человек-белый-мужчина-взрослый-горожанин-говорящий-на-стандартном-языке-европеец-гетеросексуал (Улисс Джойса или Эзры Паунда). Ясно, что «мужчина» обладает большинством, даже если он не столь многочислен, как комары, дети, женщины, чернокожие, крестьяне, гомосексуалы и т. д. Дело в том, что он появляется дважды, один раз в константе, а затем в переменной, из которой извлекает константу. Большинство предполагает состояние власти и господства, но не наоборот. Оно предполагает метр-эталон, но не наоборот. Даже марксизм «почти всегда проводил гегемонию с точки зрения национального, квалифицированного рабочего-мужчины старше тридцати пяти лет».[121] Иная, нежели константа, заданность будет, следовательно, рассматриваться как относящаяся к меньшинству по своей природе и независимо от количества, то есть как под-система или как вне-система. Мы хорошо это видим во всех операциях — избирательных или других, — где вам предоставлен выбор, но при условии, чтобы ваш выбор соответствовал пределам константы («Вам не следует выбирать изменение общества…»). Но в этом пункте все опрокидывается. Ибо большинство, поскольку оно аналитически включено в абстрактный эталон, никогда не является кем-то, оно — всегда Никто — Улисс, тогда как меньшинство — это становление каждого, его потенциальное становление, если только он отклоняется от модели. Существует мажоритарный «факт», но именно аналитический факт Кого-то, кто противится становлению-миноритарным, становлению-малым каждого. Вот почему мы должны проводить различие между: мажоритарным как однородной и постоянной системой, меньшинствами как подсистемами и миноритарным как потенциальным, созидательным и творческим становлением. Проблема не в том, чтобы никогда не захватывать большинство, даже устанавливая новую константу. Не бывает становления мажоритарным, большинство никогда не является становлением. Есть становление, которое миноритарно. Женщины, каким бы ни было их количество, — это меньшинство, определяемое как состояние или подмножество; но они творят, лишь создавая возможное становление, над которым у них нет права собственности, в которое они сами должны войти, — становление-женщиной, затрагивающее всего человека целиком, включая мужчин и женщин. То же и с малыми языками — они не просто суб-языки, идиолекты или диалекты, но потенциальные агенты, вовлекающие главный язык в становление миноритарными всех его измерений, всех его элементов. Будем различать малые языки, главный язык и становление-малым главного языка. Действительно, меньшинства — это объективно определяемые состояния, состояния языка, этничности, пола с их собственной территориальностью гетто; но они также должны рассматриваться как зародыши, кристаллы становления, чье назначение в том, чтобы отключить неконтролируемые движения и детерриторизации среднего или большинства. Вот почему Пазолини показал, что существенное, а именно в свободном косвенном дискурсе, пребывает не в языке А или в языке В, а «в языке X, ином, нежели язык A, и находящемся в процессе становления языком B?».[122] Есть универсальная фигура миноритарного сознания как становления каждого, и именно такое становление является творчеством. Мы не достигаем творчества, получая большинство. Такая фигура — это непрерывная вариация как некая амплитуда, непрестанно переступающая репрезентативный порог мажоритарного эталона благодаря излишку и нехватке. Воздвигая фигуру универсального миноритарного сознания, мы обращаемся к мощи становления, являющейся иной областью, нежели область Власти и Господства. Именно непрерывная вариация конституирует становление миноритарным каждого, в противоположность мажоритарному Факту Никого. Становление миноритарным — как универсальная фигура сознания — называется автономией. Конечно же, мы становимся революционерами, вовсе не используя малый язык в качестве диалекта, не создавая региональный язык или язык гетто; именно используя множество элементов меньшинства, соединяя и сопрягая их, мы изобретаем особое автономное, неожиданное становление.[123]

>>38429
Мажорный и минорный лады — вот два истолкования языка, одно из которых состоит в извлечении из него констант, а другое — во введении его в непрерывную вариацию. Но в той мере, в какой слово-порядка является переменной высказывания (осуществляющей условие возможности языка) и определяет употребление элементов согласно одному или другому истолкованию, нужно вернуться именно к слову-порядка как к единственному «метаязыку», способному отдавать отчет в таком двойном направлении, такой двойной трактовке переменных. Если проблема функций языка вообще плохо поставлена, то именно потому, что мы проходим мимо такого вариабельного слова-порядка, подчиняющего себе все возможные функции. В соответствии с указаниями Канетти, мы можем исходить из следующей прагматической ситуации: слово-порядка — это смертный приговор, оно всегда предполагает такой приговор, пусть даже крайне мягкий, ставший символическим, инициирующим, временным… и т. д. Слово-порядка несет либо немедленную смерть тому, кто получает приказ, либо возможную смерть, если он не повинуется, либо смерть, которую он сам должен навлечь на себя, принять откуда-то еще. Приказ отца сыну — «ты сделаешь это», «ты не сделаешь того» — неотделим от маленького смертного приговора, испытываемого сыном в сердцевине [point] своей личности. Смерть, смерть — вот единственный приговор, вот то, что превращает суждение в систему. Вердикт. Но слово-порядка — это также и что-то еще, нераздельно связанное: оно что-то вроде сигнала тревоги или сообщения, что пора убегать. Было бы слишком просто сказать, будто ускользание есть реакция на слово-порядка; скорее, ускользание заключено в слове-порядка как его иной лик в сложной сборке, его иная компонента. Канетти прав, когда обращается к рыку льва, который, одновременно, высказывает и бегство, и смерть.[124] У слова-порядка два тона. Пророк, ускользая, получает столько же слов-порядка, сколько и желая смерти — еврейский профетизм плотно соединяет и желание умереть, и порыв ускользания в божественном слове-порядка.

Итак, если мы рассматриваем первый аспект слова-порядка, то есть смерть как выражаемое приговором, то ясно видим, что он соответствует прежним требованиям — напрасно смерть старается касаться главным образом тел, приписываться только телам, ибо своей непосредственностью, своей мгновенностью она обязана аутентичному характеру бестелесной трансформации. То, что ей предшествует, и то, что за ней следует, может выступать как экстенсивная система действий и страстей, медленная работа тел; в самой же себе она — ни действие, ни страдание, а чистый акт, чистая трансформация, чье высказывание сливается с высказываемым и приговором. Этот человек мертв… Ты уже мертв, когда получаешь приказ… Смерть действительно повсюду, как непреодолимая идеальная граница, разделяющая тела, их формы и состояния, и как условие, пусть даже инициирующее, даже символическое, через которое должен пройти субъект, дабы изменить форму или состояние. Именно в этом смысле Канетти говорит об «энантиоморфизме»[125]: режиме, отсылающем к незыблемому и иератическому Господину, который в каждый момент законодательствует над константами, запрещает или строго ограничивает метаморфозы, фиксирует в фигурах четкие и устойчивые очертания, попарно противопоставляет формы, заставляет субъектов умирать, дабы переходить от одной формы к другой. И именно благодаря чему-то бестелесному одно тело всегда отделяется и отличается от другого. Фигура, поскольку она является оконечностью тела, — это бестелесный атрибут, ограничивающий и завершающий тело: смерть — это Фигура. Именно благодаря смерти тело завершается не только во времени, но в пространстве, и именно благодаря смерти его линии формируют и очерчивают контур. Есть мертвые пространства, так же как и мертвое время. «Повторение энантиоморфоза ведет к сокращению мира. <…> Важнейшими из всех запретов на превращение являются социальные. <…> Между классами, следовательно, пролегает очень серьезная граница — смерть».[126] В таком режиме любое новое тело требует сооружения противостоящей формы так же, как и формирования отдельных субъектов: смерть — всеобщая бестелесная трансформация, приписываемая всем телам с точки зрения их форм и субстанций (например, тело Партии не может выделиться, не прибегая к операции энантиоморфии и не формируя новых активистов, которые предполагают уничтожение первого поколения).

>>39001
>>38934
Но если мы рассмотрим другой аспект слова-порядка — ускользание, а не смерть, — то кажется, что переменные вошли в новое состояние, состояние непрерывной вариации. Переход к пределу появляется теперь как бестелесная трансформация, которая, тем не менее, все время приписывается телам — единственный способ не отменить смерть, а редуцировать ее или превратить в саму вариацию. Одновременно, такое движение выталкивает язык к его собственным пределам, а тела берутся в движении метаморфоз их содержания или в процессе исчерпания, который вынуждает их достигать или превосходить пределы своих фигур. Здесь самое место противопоставить малые науки главным наукам — например, порыв ломаной линии стать кривой, целая оперативная геометрия черты и движения, прагматическая наука введения в вариацию, которая действует по-иному, нежели чем королевская или главная наука эвклидовых инвариантов, и которая проходит через долгую историю подозрений и даже репрессий (мы еще вернемся к этому вопросу). Наименьший интервал — всегда дьявольский: мастер метаморфоз противостоит инвариантному иератическому королю. Это как если бы интенсивная материя или континуум вариации высвобождались — здесь во внутренних тензорах языка, там во внутренних напряжениях содержания. Идея наименьшего интервала не устанавливается между фигурами одной и той же природы, но она предполагает, по крайней мере, кривую и прямую, круг и касательную. Мы присутствуем при трансформации субстанций и растворении форм, при переходе к пределу или ускользании от контуров в пользу жидких сил, в пользу потоков, воздуха, света и материи — так, чтобы тело или слово не останавливались в какой-либо определенно заданной точке. Бестелесное могущество такой интенсивной материи, материальное могущество такого языка. Более непосредственная материя, более жидкая и пылающая, чем тела и слова. В непрерывной вариации различие следует проводить уже не между формой выражения и формой содержания, а между двумя нераздельными, взаимно предполагающими друг друга планами. Теперь относительность их различия полностью реализуется на плане консистенции, где детерриторизация становится абсолютной, сметая сборку. Абсолют, однако, не подразумевает недифференцированное — различия, ставшие «ничтожно малыми», конституируются в одной и той же материи, которая будет служить и выражением как нематериальной властью, и содержанием как безграничной телесностью. Переменные содержания и выражения не пребывают более в отношении взаимного предположения, которое все еще допускает две формы; введение в вариацию переменных осуществляет, скорее, сближение обеих форм, осуществляет союз высших точек детерриторизации как на одной стороне, так и на другой — на плане одной и той же освобожденной материи, лишенной фигур, умышленно неоформленной и удерживающей только такие точки, такие тензоры или напряжения, как в выражении, так и в содержании. Жесты и вещи, голоса и звуки схвачены в одной и той же «опере», сметены изменчивыми эффектами заикания, вибрато, тремоло и разливами. Синтезатор вводит в непрерывную вариацию все параметры, постепенно создавая «по существу разнородные элементы, которые в конце каким-то образом превращаются друг в друга». Как только имеет место такая конъюнкция, появляется общая материя. Лишь там мы доходим до абстрактной машины или диаграммы сборки. Синтезатор занял место суждения, как материя заняла место фигуры или оформленной субстанции. Уже даже не нужно группировать, с одной стороны, энергетическую, физико-химическую, биологическую интенсивности, а с другой — семиотические, информационные, лингвистические, эстетические, математические интенсивности и т. д. Множество систем интенсивностей спрягается, ризоматизируется на всей сборке в целом в тот момент, когда сборка сметается этими векторами или напряжениями ускользания. Поскольку вопрос не в том, как убежать от слова-порядка, — а в том, как избежать смертного приговора, охватываемого словом-порядка, как развить собственную мощь ускользания, как помешать ускользанию превратиться в воображаемое или свалиться в черную дыру, как удержать или высвободить революционную потенциальность слова-порядка. Гофмансталь самому себе бросает слово-порядка, лозунг «Германия, Германия!», потребность ретерриторизовать — даже в «меланхолическом зеркале». Но ниже такого слова-порядка он слышит другое — как если бы старые немецкие «фигуры» были простыми константами, которые теперь стираются, дабы указать на отношение с природой, с жизнью тем более глубокое, чем более оно вариабельно. В каком случае такое отношение с жизнью должно утратить гибкость, в каком случае оно должно быть покорным, а в какой момент речь идет о том, чтобы взбунтоваться, а в какой — чтобы сдаться или быть бесстрастным, и когда требуется сухая речь, а когда нужно изобилие или развлечение?[128] Какими бы ни были купюры или разрывы, только непрерывная вариация освободит эту виртуальную линию, этот виртуальный континуум жизни, «сущностную стихию, или реальное, лежащее ниже повседневного». В фильме Херцога есть замечательное высказываемое. Задав себе вопрос, персонаж фильма говорит: «Кто даст ответ на этот ответ?» На самом деле, вопроса не существует, мы всегда отвечаем только на ответы. Ответу, уже содержащемуся в вопросе (допрос, конкурс, плебисцит и т. д.), мы противопоставляем вопросы, исходящие из другого ответа. Мы высвобождаем слово-порядка слова-порядка, приказ приказа, лозунг лозунга. В слове-порядка жизнь должна ответить на ответ смерти, не ускользая, но делая так, что ускользание действует и творит. Под словами-порядка существуют слова-перехода или пароли. Слова, которые были бы как переход, как компоненты перехода, тогда как слова-порядка помечают остановки, стратифицированные и организованные композиции. У одной и той же вещи, у одного и того же слова без сомнения такая двойная природа: надо извлечь одно из другого — трансформировать композиции порядка в компоненты перехода.

>>39119
Мы называем режимом знаков любую специфическую формализацию выражения — по крайней мере, когда это выражение лингвистическое. Режим знаков конституирует семиотику. Но, по-видимому, трудно рассматривать семиотики как таковые: фактически, всегда есть форма содержания, неотделимая от формы выражения и, одновременно, независимая от нее, и обе эти формы отсылают к сборкам, в принципе не являющимся лингвистическими. Однако мы можем действовать так, будто формализация выражения автономна и достаточна. Ибо даже в этих условиях существует такое разнообразие форм выражения, такая смесь этих форм, что невозможно наделить какой-то особой привилегией форму или режим «означающего». Если мы называем означающую семиотику семиологией, то семиология — это лишь один из режимов знаков среди прочих, причем не самый важный. Отсюда необходимость возврата к прагматикам, где язык никогда не обладает ни универсальностью в себе, ни достаточной формализацией, ни общей семиологией или метаязыком. Итак, именно изучение означающего режима прежде всего свидетельствует в пользу неадекватности лингвистических допущений, даже во имя режимов знаков.

Означающий режим знака (означающий знак) имеет одну общую простую формулу: знак отсылает к знаку — и только к знаку — до бесконечности. Вот почему в пределе можно даже обойтись без понятия знака, ибо мы принципиально не удерживаем его отношение ни с состоянием вещей, каковое он обозначает, ни с сущностью, которую он сигнифицирует, но мы удерживаем лишь формальное отношение знака к знаку, ибо оно определяет так называемую означающую цепь. Беспредельность означивания смещает знак. Когда мы полагаем, что денотация (здесь — десигнация и сигнификация, взятые вместе) уже составляет часть коннотации, мы всецело пребываем в этом означающем режиме знака. Мы не занимаемся специально индексами, то есть территориальными состояниями вещей, конституирующими то, что поддается обозначению. Мы не занимаемся специально иконическими знаками, то есть операциями ретерриторизации, конституирующими то, что поддается сигнификации. Следовательно, знак уже достиг высшей степени относительной детерриторизации; он постигается как символ в постоянной отсылке от знака к знаку. Означающее — это знак, который избыточен благодаря знаку. Любые знаки становятся знаком. И речь к тому же идет не о знании того, что означает данный знак, а о том, к какому другому знаку он отсылает, какой другой знак добавляется к нему, дабы сформировать сеть без начала и конца — сеть, отбрасывающую тень на аморфный атмосферный континуум. Именно этот аморфный континуум в данный момент играет роль «означаемого», но он непрестанно скользит ниже означающего, которому служит лишь как посредник или стена — особая форма всех содержаний, растворенных в нем. Атмосферизация и обмирщение содержаний. Итак, содержания абстрагируются. Мы оказались в ситуации, описываемой Леви-Стросом: мир начинает означать до того, как мы знаем, что он означает; означаемое дано, не будучи известным.[129] Жена как-то странно посмотрела на вас; а утром консьерж вручил вам письмо из налоговой инспекции и скрестил пальцы; потом вы наступили в кучу собачьего дерьма, увидели две деревяшки на тротуаре, соединенные подобно стрелкам часов; они шептались за вашей спиной, когда вы вошли в контору. И не важно, о чем все это говорит, оно всегда что-то означает. Знак, отсылающий к знаку, поражен странным бессилием и нерешительностью, но могущественным является как раз означающее, конституирующее цепь. Параноик причастен к такому бессилию детерриторизованного знака, нападающего на него со всех сторон в скользящей атмосфере, но такая причастность дает ему еще больший доступ к сверхвласти означающего — в великолепном чувстве ярости — как хозяину сети, распространяющейся сквозь атмосферу. Паранойяльный деспотичный режим: они атакуют меня и заставляют страдать, но я предвижу их намерения, я на шаг впереди них, я знал это всегда, у меня есть власть даже в собственном бессилии, «я поимею их».

>>39296
Но в расчет принимается не столько такая циркуляция знаков, сколько множественность кругов и цепей. Знак не только отсылает к другим знакам в одном и том же круге, но и от одного круга к другому или от одного витка к другому. Роберт Лови [Robert Lowie] рассказывает, как мужчины кроу и хопи по-разному реагируют, когда обмануты своими женами (кроу — номадические охотники, а хопи — оседлые крестьяне, связанные с имперскими традициями): «Индеец кроу, чья жена изменила ему, режет ей лицо, тогда как хопи, ставший жертвой такого же несчастья, не теряя спокойствия, уходит и молится, чтобы засуха и голод сошли на деревню». Мы видим, на чьей стороне обитает паранойя, деспотичный элемент или означающий режим; как еще говорит Леви-Строс, «ханжество»: «Дело в том, что для хопи действительно все связано — общественные беспорядки и домашняя склока затрагивают систему универсума, уровни которого объединены множеством соответствий; потрясение на одном плане умопостигаемо и морально переносимо только как проекция других потрясений, воздействующих на иные уровни»[131]. Хопи перескакивают от одного круга к другому или от одного знака к другому на двух витках. Деревню или город покидают, чтобы вернуться. Случается, что эти скачки регулируются не только до-означающими ритуалами, но и всей имперской бюрократией в целом, которая выносит решение относительно их законности. Мы перескакиваем не как угодно, не без правил; скачки не только регулируются, но некоторые из них запрещены: не переступай самый внешний круг, не приближайся к самому центральному кругу… Здесь есть различие между кругами: хотя все знаки отсылают друг к другу лишь в той мере, в какой они детерриторизованы, ориентированы на один и тот же центр означивания, распределены в аморфном континууме, тем не менее у них разные скорости детерриторизации, свидетельствующие о месте происхождения (храм, дворец, дом, улица, деревня, куст и т. д.), они обладают дифференциальными отношениями, которые поддерживают различие между кругами и конституируют пороги в атмосфере континуума (частное или публичное, семейная склока или общественный беспорядок). Впрочем, распределение этих порогов и кругов меняется случайным образом. В такой системе кроется фундаментальный обман. Перескакивать от круга к кругу, всегда перемещать сцену, разыгрывать ее в другом месте — вот истеричное действие обманщика как субъекта, которое отвечает на паранойяльное действие деспота, обустроившегося в своем центре означивания.

>>39846
>>39770
Означающий режим знака определяется восьмью аспектами, или принципами: 1) знак отсылает к знаку до бесконечности (беспредельность означивания, детерриторизующего знак); 2) знак приносится другим знаком и не перестает возвращаться (циркуляция детерриторизованного знака); 3) знак перескакивает от круга к кругу и не перестает смещать центр в то самое время, когда соотносится с ним (метафора, или истерия знака); 4) расширение кругов всегда обеспечивается интерпретациями, которые задают означаемое и заново задают означающее (интерпретозис жреца); 5) бесконечная совокупность знаков отсылает к наивысшему означающему, представляющему собой как недостаток, так и избыток (деспотическое означающее, предел детерриторизации системы); 6) форма означающего обладает субстанцией, либо означающее обладает телом, кое является Лицом (принцип черт лицевости, конституирующий ретерриторизацию); 7) линия ускользания системы наделяется негативной ценностью и осуждается как то, что превышает власть детерриторизации означающего режима (принцип козла отпущения); 8) это режим универсального обмана, одновременно, в скачках, в регулируемых кругах, в управлении интерпретациями пророка, в публичности олицевленного центра и в обработке линии ускользания.

Такая семиотика не только не является первой; мы не видим даже причины приписывать ей какую-то особую привилегию с точки зрения абстрактного эволюционизма. Нам хотелось бы очень кратко указать и на некоторые характеристики двух других семиотик. Прежде всего, так называемая примитивная, до-означающая семиотика, которая значительно ближе к «естественным» кодированиям, действующим без знаков. Мы не найдем здесь редукции к лицевости как единственной субстанции выражения — нет никакой элиминации форм содержания с помощью абстракции означаемого. В той мере, в какой мы все же создаем абстракцию содержания в строго семиотической перспективе, это поощряет плюрализм и поливокальность форм выражения, которые предотвращают любой захват власти со стороны означающего и сохраняют выразительные формы, присущие самому содержанию — именно так формы телесности, жестикуляции, ритма, танца и ритуала гетерогенно сосуществуют с вокальной формой.[134] Некоторые формы и некоторые субстанции выражения пересекаются друг с другом и сменяют друг друга. Именно сегментарная, но многолинейная, мультиразмерная семиотика заранее ведет бой с любой означающей цикличностью. Сегментарность — это закон родословных. Так что своей степенью относительной детерриторизации знак обязан не вечной отсылке к другим знакам, а конфронтации между территориальностями и сравниваемыми сегментами, из коих извлекается каждый знак (лагерь, джунгли, смена лагеря). Поливокальность высказываемых не только сохраняется; мы даже можем покончить с высказываемым — использованное имя отбрасывается, что крайне отличается от перевода в резерв или от означающего трансформирования. Когда режим является до-означающим, людоедство имеет именно такой смысл — сожрать имя, вот семиография, всецело являющаяся частью семиотики, несмотря на ее связь (но выразительную) с содержанием.[135] Не следует думать, будто семиотика такого типа функционирует именно благодаря игнорированию, подавлению или лишению прав означающего. Напротив, она оживает благодаря тяжкому предчувствию того, что должно прийти; чтобы бороться с ней, ее не нужно понимать; она целиком предопределяется своей сегментарностью и даже поливокальностью, дабы воспрепятствовать тому, что уже угрожает — воспрепятствовать универсализирующей абстракции, эрекции означающего, унификации формального и субстанциального в высказывании, циркуляции высказываемых и их коррелятов, воспрепятствовать появлению аппаратов Государства, размещению деспота, жреческой касте, козлу отпущения и т. д. Каждый раз, когда мы пожираем умершего, мы можем сказать — еще одного мертвеца Государство не получит.

>>39770
>>39673
Есть к тому же и другая семиотика, которую мы будем называть контр-означающей (а именно — режим грозных, воинственных, разводящих скот кочевников, отличающихся от кочевников-охотников, составляющих часть предыдущей семиотики). На этот раз такая семиотика продолжается не столько посредством сегментарности, сколько благодаря арифметике и нумерации. Конечно же, число уже крайне значимо в делении и объединении сегментарных родословных; оно также обладает решающей функцией в означивающей имперской бюрократии. Но именно число представляло или означивало, число «провоцируемое, производимое, причинно вызываемое чем-то иным, нежели оно само». Напротив, числовой знак, не производимый ничем внешним относительно той маркировки, каковая его устанавливает, помечая подвижное и множественное распределение, сам задавая функции и отношения, осуществляя скорее упорядочивание, чем целостности, скорее распределения, чем коллекции, действуя скорее посредством купюр, переходов, миграций и аккумуляций, чем благодаря комбинированию единиц, — такой знак, похоже, принадлежит семиотике номадической машины войны, направленной, в свою очередь, против аппаратов Государства. Исчисляющее число.[136] Числовая организация из 10, 50, 100, 1000… и т. д. и ассоциированная с ней пространственная организация явно будут возобновлены государственными армиями, но прежде всего они свидетельствуют о военизированной системе, присущей великим номадам степей — от гиксосов до монголов, — и налагаются на принцип родства. Тайна, шпионаж — вот важные элементы семиотики Чисел в машине войны. Роль Чисел в Библии вовсе не независима от кочевников, ибо Моисей получает идею числа от своего тестя Иофора Кенеянина — он делает из нее организационный принцип для исхода и миграции и сам применяет ее в военной области. В такой контр-означающей семиотике имперская деспотическая линия ускользания замещается линией отмены, которая оборачивается против великих империй, рассекает и разрушает их — или, по крайней мере, захватывает их и интегрируется с ними, формируя смешанную семиотику.

>>40009
>>40042
>>39948
В начале XX века психиатрия — на вершине своего клинического искусства — оказалась перед проблемой негаллюцинаторного бреда с сохранением ментальной целостности и без «снижения интеллектуальных способностей». Существовала первая крупная группа — паранойяльный или интерпретативный бред, — уже включающая различные аспекты. Но вопрос касался возможной независимости другой группы, эскизно намеченной в мономании Эскироля, в постоянном недовольстве Крепелина, и позже определенной Серьё и Капгра как бред притязания, а Клерамбо — как бред страсти («недовольство или притязания, ревность, эротомания»). Следуя замечательным исследованиям Серьё и Капгра, с одной стороны, и Клерамбо, с другой (причем последний продвинулся куда дальше на пути различия), мы противопоставим паранойяльно-интерпретативный идеальный режим означивания и чувственный пост-означающий субъективный режим. Первый режим определяется коварным началом и скрытым центром, свидетельствующим об эндогенных силах, организованных вокруг идеи; затем он определяется развитием сети в аморфном континууме, в скользящей атмосфере, где может быть схвачен наимельчайший инцидент; он определяется организацией, излучающейся кругами, расширением благодаря циклическому излучению во всех направлениях, где индивид перескакивает от одной точки к другой, от одного круга к другому, приближается к центру или удаляется от него, действует прогностически и ретроспективно; он определяется трансформацией атмосферы, следуя вариабельным чертам или вторичным центрам, которые перегруппировываются вокруг основного ядра. Второй режим, напротив, определяется решающим внешним обстоятельством, отношением с внешним, которое выражается скорее как эмоция, нежели как идея, скорее как усилие или действие, нежели как страсть («бред действий, а не идей»); он определяется ограниченным созвездием, действующим в одном-единственном секторе; он определяется «постулатом» или «лаконичной формулировкой», являющейся точкой отсчета для линейной серии, для некоего процесса, — вплоть до его истощения, помечающего начало нового процесса; короче, он определяется линейной и темпоральной последовательностью конечных процессов, а не одновременностью кругов в неограниченном расширении.[137]

>>40079
Такая история двух видов бреда без снижения интеллектуальных способностей крайне важна. Ибо она не угрожает уже существующей психиатрии; она — в сердцевине конституции психиатрии XIX века и объясняет, что психиатр с самого начала рождается таким, каким не перестанет быть: он рождается загнанным в угол, зажатым между юридическими, полицейскими, гуманитарными и т. п. требованиями, обвиненным в том, что не является подлинным врачом, подозреваемым в том, что принимает за сумасшедших тех, кто таковым не является, и не видит тех, кто безумен, а также в том, что он сам жертва драм сознания, сам — последнее гегельянское прекраснодушие. Если мы действительно рассматриваем два типа безупречных безумцев, то об одних можем сказать, что они выглядят совсем безумными, но не являются таковыми — Президент Шребер во всех направлениях распространял свою лучистую паранойю и свои отношения с Богом, но не был сумасшедшим, оставаясь способным разумно управлять собственной судьбой, проводить различия между ее кругами. На другом полюсе — те, кто вообще не кажутся безумными, но таковыми являются, как о том свидетельствуют их внезапные вспышки насилия, скандалы, поджоги, убийства (четыре великие мономании Эскироля — эротическая, резонерствующая, поджога и убийства). Короче, психиатрия конституировалась вовсе не в связи с понятием безумия, ни даже в связи с его переработкой, а скорее благодаря ее распаду на данные два противоположных направления. И не сталкиваемся ли мы здесь с собственным двойным образом, открываемым психиатрией так, что порой тот, кто кажется безумным, не является им, а порой тот, кто является безумным, таковым не кажется? (Такой двойной протокол будет к тому же исходным пунктом для психоанализа, его способом соединиться с психиатрией — мы кажемся безумными, но не являемся ими, мы смотрим сон; мы безумны, но не кажемся таковыми, мы видим повседневную жизнь.) Следовательно, психиатры были вынуждены то отстаивать терпимость и понимание, подчеркивать бесполезность изоляции, ратовать за приюты с open-door[138]; то, напротив, приводить доводы в пользу интенсивного лечения, в пользу специализированных лечебниц с повышенной безопасностью, в пользу более строгих мер, ибо безумный таковым не кажется.[139] Лишь по чистой случайности различие между двумя главными видами бреда — бредом идеи и бредом действия — по многим пунктам совпадает с различием между классами (параноиков не обязательно изолировать, потому как они прежде всего — буржуа, тогда как те, кто одержим мономанией, обуян притязаниями, — чаще всего из класса рабочих и крестьян, либо же это маргинальные случаи политических убийц).[140] Класс с сияющими, лучистыми идеями (с неизбежностью) противостоит классу, сведенному к локальным, частичным, спорадическим, линейным действиям… Ни один параноик — не буржуа, а каждый одержимый бредом страсти или мономаниями — не пролетарий. Но Бог и его психиатры ответственны за то, что в этих фактических смесях распознают тех, кто сохраняет, пусть маниакально, классовый социальный порядок, и тех, кто сеет беспорядок, пусть даже узко локализованный, поджигает стога сена, убивает родителей, предается низшим видам любви и агрессии.

>>40102
>>40042
Таким образом, мы пытаемся отличить деспотический, означающий и паранойяльный режим знаков от авторитарного, пост-означающего, субъективного или страстного режима. Разумеется, авторитарное — не то же самое, что деспотическое, страстное — не то же самое, что паранойяльное, а субъективное — не то же, что означающее. Что же происходит во втором режиме в противоположность означающему режиму, определенному ранее? Во-первых, знак, или пакет знаков, отделяется от излучающей циклической сети, берется за работу на свой страх и риск, удирает по прямой линии, будто загнан в узкий, открытый проход. Означающая система уже чертит линию ускользания или детерриторизации, превосходящую индекс, присущий ее детерриторизованным знакам; но именно она наделила такую линию негативной ценностью, заставляя ускользать по ней своего эмиссара. Теперь мы сказали бы, что такая линия получает позитивный знак, что она действительно занята и по ней следует целый народ, который находит здесь свое право на существование или на собственную судьбу. Конечно же, мы тут еще не делаем историю — мы говорим не о том, что народ изобретает этот режим знаков, а лишь о том, что в данный момент он осуществляет сборку, которая обеспечивает относительное господство такого режима в исторических условиях (и такой режим, такое господство, такая сборка могут обеспечиваться и при других условиях, например патологических, литературных, любовных или абсолютно каждодневных). Мы говорим не о том, что народ одержим данным типом бреда, но что карта бреда, принимая во внимание ее координаты, может совпадать с картой народа, принимать во внимание его координаты. Итак, паранойяльный Фараон и страстный Еврей? В случае с еврейским народом группа знаков отделяется от египетской имперской сети, частью которой она была, и начинает следовать по линии ускользания в пустыне, противопоставляя самую авторитарную субъективность — деспотическому означиванию, наименее интерпретативный и наиболее страстный бред — интерпретативному паранойяльному бреду, короче, линейный «процесс и недовольство» — излучающей циклической сети. Ваше притязание, ваш процесс-исход — таково будет слово Моисея его народу, и процессы следуют один за другим по линии Страсти.[141] Отсюда Кафка выведет собственную концепцию недовольства, или процесса, и последовательности линейных сегментов: процесс-отец, процесс-гостиница, процесс-судно, процесс-суд…

>>40102
Мы не можем пренебречь здесь самым фундаментальным или самым продолжительным событием в истории Еврейского народа — разрушением Храма, произошедшим в два этапа (в 587 г. до н. э. и в 70 г. н.э). Вся история Храма — прежде всего мобильность и хрупкость ковчега, затем строительство Дома Соломоном, его реконструкция при Дарий и т. д. — обретает смысл только в отношении возобновляемого процесса разрушения, два ключевых момента которого связаны с Навуходоносором и Титом. Подвижный, непрочный или разрушенный храм: ковчег — не более, чем небольшой пакет знаков, какие мы носим с собой. Что стало невозможным, так это линия ускользания — только лишь негативная, занятая животным или козлом отпущения, нагруженная всеми опасностями, угрожающими означающему. Пусть на нас валятся несчастья — вот формула, постоянно сопровождающая еврейскую историю: именно мы должны последовать за самой детерриторизованной линией, линией козла отпущения, но меняя ее знак, превращая ее в положительную линию нашей субъективности, нашей Страсти, нашего перехода или притязания. Мы будем своим собственным козлом отпущения. Мы будем агнцем: «Бога, которому, подобно льву, принесена кровавая жертва, нужно теперь убрать на задний план, дабы бог, принесенный в жертву, занял передний край сцены… Бог стал животным, коим жертвуют, а не животным, которому приносят жертву».[142] Мы пойдем, мы соединимся в браке с касательной, отделяющий землю от вод, мы отделим циклическую сеть от скользящего континуума, мы создадим собственную линию разделения, дабы прочертить свою тропу и разъединить элементы означающего (голубь ковчега). Узкое ущелье, промежуток, являющийся не чем-то срединным, а длинной и тонкой линией. У евреев есть особенность, уже утверждаемая в семиотике. Такая семиотика, однако, не менее смешана, чем любая другая. С одной стороны, она ближайшим образом связана с контр-означающим режимом номадов (у евреев есть кочевое прошлое, актуальные отношения с номадической числовой организацией, коей они вдохновляются, и их особое становление-кочевником; их линия детерриторизации многое заимствовала у военной линии номадического разрушения).[143] С другой стороны, она пребывает в сущностном отношении с самой означающей семиотикой, по которой и евреи, и их Бог всегда испытывали ностальгию — воспроизвести имперское общество и интегрироваться с ним, обзавестись царем, подобным любому другому (Самуил), восстановить, наконец-то, прочный храм (Давид и Соломон, Захария), создать спираль Вавилонской Башни и снова найти лик Бога; не только остановить скитания, но и преодолеть диаспору, которая сама существует только благодаря идеалу великого объединения. Мы можем отметить лишь то, что — в этой смешанной семиотике — свидетельствует о новом страстном или субъективном режиме, о пост-означающем режиме.

>>40417
>>40395
>>40371
>>40326
Лицевость подвергается глубокой трансформации. Бог отворачивает свое лицо, которое никто не должен видеть; и наоборот, субъект, охваченный настоящим страхом Божьим, отворачивает свое. Отворачивающиеся, располагаемые в профиль лица замещают сияющий лик, видимый анфас. Именно в таком двойном отворачивании прочерчивается позитивная линия ускользания. Пророк — персонаж этой сборки; он нуждается в знаке, гарантирующем ему слово Божье, он сам поражен знаком, помечающим особый режим, коему он принадлежит. Именно Спиноза предложил самую глубокую теорию профетизма, принимая во внимание присущую последнему семиотику. Каин — отворачивающийся от Бога, который отворачивается от него, — уже следует линии детерриторизации, защищенный знаком, позволяющим ему избежать смерти. Печать Каина. Наказание худшее, чем имперская смерть? Еврейский Бог изобрел отсрочку, существование в отсрочке, неограниченную проволочку.[144] Но также Он изобрел и позитивность альянса, как новое отношение с Богом, ибо субъект всегда остается жив. Авель — ничто, имя которому тщеславие, но Каин — вот подлинный человек. Это уже вовсе не система обмана или плутовства, оживляющая лицо означающего, интерпретацию прорицателя и перемещение субъекта. Это тот режим предательства, универсального предательства, где подлинный человек не перестает предавать Бога, так же как Бог предает человека — в гневе Божьем, определяющем новую позитивность. Перед смертью Моисей получает слова великой песни предательства. Даже пророк, в противоположность священнику-прорицателю, фундаментальным образом является предателем и именно так реализует порядок Бога лучше, чем это сделал бы приверженец. Бог призывает Иону идти в Ниневию увещевать жителей стать лучше — тех, кто неоднократно предавал Бога. Но первое, что сделал Иона, — отправился в противоположном направлении; он, в свою очередь, предает Бога, ускользая «прочь от лица Господня». Он садится на судно, идущее в Фарсис, и засыпает как праведник. Буря, вызванная Богом, приводит к тому, что корабельщики выбрасывают Иону в море, где его проглатывает большой кит и выплевывает на границе между землей и водой, на пределе раздела или на линии ускользания, которая уже была линией голубя Ковчега (Иона — это именно имя голубя). Но Иона, в своем ускользании от лица Бога, делал как раз то, чего хотел Бог, взял грех Ниневии на себя; и сделал это даже лучше, чем того хотел Бог, он предвосхитил Бога. Вот почему он уснул подобно праведнику. Бог поддерживает его при жизни, предварительно защитив древом Каина, но затем создал древо смерти, ибо Иона возобновил альянс, оккупируя линию ускользания.[145] Именно Иисус выдвигает универсальную систему предательства — он предает еврейского Бога, он предает евреев, он сам предан Богом (Для чего Ты Меня оставил?[146]), он предан Иудой, настоящим человеком. Он взял грех на себя, но убивающие его евреи также берут на себя грех. Иисуса спрашивают о знаке его божественного происхождения — он взывает к знаку Ионы.[147] Каин, Иона и Иисус формируют три великих линейных процесса, куда врываются знаки и где они сменяют друг друга. Есть и многие другие. Везде двойное отворачивание на линии ускользания.

>>40510
>>40493
>>40417
Что нас все еще беспокоит, так это история Эдипа. Эдип почти уникален в греческом мире. Вся первая часть в целом является имперской, деспотичной, паранойяльной, интерпретативной, прорицательной. Но вся вторая часть — это скитание Эдипа, его линия ускользания, двойное отворачивание от собственного лица и лика Бога. Вместо самых точных пределов, кои мы пересекаем по порядку или, напротив, коих мы не имеем права пересекать (hybris[148]), существует некий исчезающий предел, куда прорывается Эдип. Вместо интерпретативного означающего излучения есть некий субъективный линейный процесс, позволяющий именно Эдипу хранить тайну, но лишь как остаток, способный опять запустить новый линейный процесс. Эдип, именуемый atheos[149] — он изобретает нечто худшее, чем смерть или изгнание, он скитается и выживает на странно позитивной линии разделения или детерриторизации. Гельдерлин и Хайдеггер видят в этом как рождение двойного отворачивания, смену лица, так и рождение современной трагедии, которое они неожиданно отдают на откуп грекам — все заканчивается уже не убийством или внезапной смертью, а обреченностью на выживание, на неограниченную проволочку.[150] Ницше уверяет, будто Эдип, в противоположность Прометею, был семитским мифом греков, прославлением Страдания или пассивности[151], Эдип — это греческий Каин. Давайте вернемся еще раз к психоанализу. Фрейд неслучайно обрушивался на Эдипа. Это действительно случай смешанной семиотики — деспотичный режим означивания и интерпретации с излучением лица, а также авторитарный режим субъективации и профетизма с отворачиванием лица (внезапно психоаналитик, располагаясь за спиной пациента, обретает свой полный смысл). Недавние усилия, направленные на объяснение того, что «означающее репрезентирует субъекта для другого означающего», являются типично синкретическими — линейный процесс субъективности наряду с циклическим развитием означающего и интерпретации. Два абсолютно разных режима знаков для некой смеси. Но на ней основываются наихудшие, самые скрытые силы [pouvoirs].

>>40580
>>40562
В любом случае, у вас есть одно (или несколько), и неважно, заранее оно существует или дано уже готовым, — хотя в какой-то мере оно существует заранее, — но, в любом случае, вы создаете одно, ибо не можете желать, не создавая одно, — и оно ждет вас, это — некий опыт, неизбежное экспериментирование, уже завершенное в тот момент, когда вы его предприняли, и незавершенное, ибо вы не предприняли его. Оно — не успокоение, ибо вы можете упустить его. Или же оно может быть ужасающим, может привести вас к смерти. Оно — как нежелание, так и желание. Оно — вовсе не понятие, не концепт, а, скорее, практика, совокупность практик. Тело без Органов, мы не достигнем его, мы не можем достичь его, мы всегда приближаемся к нему, оно — предел. Мы говорим: так что же это такое, ТбО — но мы уже на нем, ползая как паразит, двигаясь на ощупь как слепец или бегая как безумец, путник пустыни или кочевник степи. Именно на нем мы спим, бодрствуем, на нем мы сражаемся, бьемся или терпим поражение, на нем мы ищем свое место, узнаем собственное неслыханное счастье и невероятные крушения, на нем мы проницаем и проницаемы; на нем мы любим. 28 ноября 1947 года Арто объявил войну органам: Дабы покончить с Божьей карой, «если хотите, то можете связать меня, но нет ничего более бесполезного, чем орган». Это не только радиофоническое экспериментирование, но и биологическое, и политическое, навлекающее на себя всю цензуру и репрессию. Тело и Социус, политика и экспериментирование. Вам не позволят экспериментировать в своем углу.

ТбО — оно уже в пути, когда у тела достаточно органов, и оно хочет сместить их или даже их лишиться. Долгая процессия:

— ипохондрическое тело, чьи органы разрушены, ущерб нанесен, более ничего не происходит, «мадемуазель X утверждает, что у нее уже нет ни мозга, ни нервов, ни груди, ни желудка, ни кишок, остались только кожа да кости разрушенного тела — это ее собственные выражения»;

— параноическое тело, где органы непрестанно атакуются какими-то внешними воздействиями, а также восстанавливаются благодаря энергиям извне («он долго жил без желудка, без кишечника, почти без легких, с разорванным пищеводом, без мочевого пузыря, с раздробленными ребрами, порой по частям съедал собственную гортань, и так далее, но божественные чудеса всегда вновь возрождали то, что было разрушено»);

>>40788
>>40737
>>40735
«Госпожа, 1) ты можешь связать меня на столе, туго стянуть, десять — пятнадцать минут — время, достаточное, чтобы подготовить инструменты; 2) по крайней мере, сотня ударов хлыстом, несколько минут перерыва; 3) ты начинаешь зашивать, ты зашиваешь дыру в головке полового члена, кожу вокруг нее пришиваешь к самой головке, оберегая от разрыва, ты пришиваешь мошонку к коже бедер. Ты зашиваешь груди, надежно приметывая пуговицу с четырьмя отверстиями на каждый сосок. Ты можешь соединить их резинкой, свернутой в петлю — Ты переходишь ко второй стадии: 4) у тебя есть выбор, либо развернуть меня на столе так, чтобы я связанным лежал на животе, но ноги были вместе, либо привязать меня к одиноко стоящему столбу, связав запястья и ноги, стянув все тело; 5) ты хлещешь мою спину, ягодицы, бедра, не меньше сотни ударов хлыстом; 6) ты сшиваешь мои ягодицы, всю линию задницы. Крепко, двойной нитью, замирая на каждом стежке. Если я на столе, привяжи меня теперь к столбу; 7) ты наносишь мне пятьдесят ударов хлыстом по ягодицам; 8) если ты хочешь усложнить пытку и выполнить свою угрозу с прошлого раза, то, как можно глубже, воткни булавки в мои ягодицы; 9) затем ты можешь привязать меня к стулу, ты наносишь мне тридцать ударов плетью по груди и втыкаешь иголки; а если пожелаешь, то можешь заранее раскалить их докрасна — все или хотя бы некоторые. Я должен быть крепко привязан к стулу, кисти за спиной, так чтобы грудь выпятилась. Не хочу говорить об ожогах, ибо придется какое-то время посещать врача, поскольку они слишком долго заживают». — Это не фантазм, это — программа: есть существенная разница между психоаналитической интерпретацией фантазма и антипсихиатрическим экспериментированием программы.

Между фантазмом, интерпретацией, которая сама должна быть проинтерпретирована, и движущей программой экспериментирования[176]. ТбО — вот что остается, когда мы удаляем все. То, что мы удаляем, — это именно фантазм, совокупность означиваний и субъективаций. Психоанализ делает обратное — он все переводит в фантазмы, он все обращает в фантазм, он охраняет фантазм и, по преимуществу, упускает реальное, ибо упускает ТбО.

>>40810
>>40788
>>40737
Что-то вот-вот произойдет, что-то уже происходит. Но мы не смешиваем то, что происходит на ТбО, с тем, как мы делаем себя им. Однако одно включает в себя другое. Отсюда и две фазы, утверждаемые в ранее цитируемом отрывке. Почему же две явно различимых фазы, тогда как в обоих случаях происходит одно и то же — зашивание и удары хлыста? Одна фаза — для изготовления ТбО, другая, чтобы заставить нечто циркулировать, происходить; тем не менее, в обеих фазах присутствуют одни и те же процедуры, но они должны возобновляться, браться дважды. Несомненно, что именно в таких условиях мазохист сделал из себя ТбО, что ТбО может заселяться теперь только благодаря интенсивностям боли, болезненными волнами. И неверно говорить, будто мазохист ищет боли, но также неверно, будто он ищет особым образом приостановленного или окольного удовольствия. Он ищет ТбО, но такое, которое боль лишь заполняет, или по которому она проходит, благодаря тем самым условиям, при каких конституировалось ТбО. Боли суть популяции, стаи, модусы мазохиста-короля в пустыне, каковую он порождает и расширяет. То же годится для наркотического тела и интенсивностей холода, замороженных волн. Относительно каждого типа ТбО мы должны спросить: 1) Какого оно типа, как оно изготавливается, посредством каких процедур и средств, уже предрешающих то, что вот-вот произойдет? 2) Каковы его модусы, что происходит и с какими вариантами, с какими сюрпризами, с какими неожиданностями по отношению к ожидаемому? Короче, между ТбО того или иного типа и тем, что на нем происходит, существует весьма особое отношение синтеза и анализа — априорный синтез, где что-то обязательно будет произведено в данном модусе, но мы не знаем, что будет произведено; и бесконечный анализ, где то, что производится на ТбО, уже является частью производства этого тела, уже включено в него, уже на нем, но ценой бесконечности проходов, делений и недопроизводств. Крайне деликатное экспериментирование, ибо здесь не должно быть ни стагнации модусов, ни смещения в типе — мазохист, наркоман проходят близко от этих постоянных опасностей, опустошающих их ТбО вместо того, чтобы наполнять.

>>40947
>>40960
В конце концов, не является ли «Этика»[182] великой книгой о ТбО? Атрибуты — это типы или роды ТбО, субстанции, могущества, Нулевые интенсивности как продуктивные матрицы. Модусы — все то, что происходит: волны и вибрации, миграции, пороги и градиенты, продуктивные интенсивности в том или ином субстанциальном типе, начиная с данной матрицы. Мазохистское тело как атрибут или род субстанции, со своим производством интенсивности, болезненными модусами, начиная с зашивания, с его степени 0. Наркотическое тело как иной атрибут, со своим производством особых интенсивностей, начиная с абсолютного Холода = 0. («Джанки вечно сетуют на Холод, как они это называют, поднимая воротники своих черных пальто и втягивая в плечи морщинистые шеи… чисто джанковское надувательство. Тепло джанки ни к чему, ему хочется ощущать Холодок — Прохладу-ХОЛОД. Но Холод ему нужен так же, как нужен его Джанк, — НЕ СНАРУЖИ, где он не приносит ничего хорошего, а ВНУТРИ, чтобы можно было сидеть себе с хребтом, подобным замороженному гидравлическому домкрату… его обмен веществ приближается к Абсолютному Нулю».[183]) И так далее. Проблема того, есть ли субстанция для всех субстанций, единственная субстанция для всех атрибутов, становится таковой: существует ли совокупность всех ТбО? Но если ТбО уже является пределом, то что можно сказать о совокупности всех ТбО? Это уже не проблема Единого и Множественного, а проблема множественности плавления, которая действительно выходит за пределы любой оппозиции между единым и множественным. Формальная множественность субстанциальных атрибутов, конституирующая, как таковая, онтологическое единство субстанции. Континуум всех атрибутов или родов интенсивности под единственной субстанцией, и континуум интенсивностей определенного рода под одним и тем же типом или атрибутом. Континуум всех субстанций в интенсивности, а также всех интенсивностей в субстанции. Непрерывный континуум ТбО. ТбО, имманентность, имманентный предел. Наркоманы, мазохисты, шизофреники, влюбленные — все ТбО воздают должное Спинозе. ТбО — это поле имманентности желания, план консистенции, свойственный желанию (там, где желание определяется как процесс производства без ссылки на какую-либо внешнюю инстанцию, будь то искореняющая его нехватка или переполняющее его удовольствие).

>>41027
Возьмем непрошедшего психоанализ мазохиста: «ПРОГРАММА… Разбудите тихо ночью, наденьте на руки цепи и либо как можно сильнее стяните их, либо привяжите сразу к упряжи по возвращении из ванны. Наденьте сбрую, а затем, не теряя времени, вожжи, приладивши пальцы, привязанные к сбруе. Пенис должен быть заключен в металлический чехол. Напряжен часа два в день, а уж вечером по желанию хозяина… Три-четыре дня заключения, причем конечности связанны удилами, которые то стягиваются, то ослабляются. Хозяин никогда не подойдет к лошади без овса, без желания взнуздать ее. Если животное выказало нетерпение или непослушание, узда будет стянута плотнее, а хозяин натянет ее и задаст твари хороший нагоняй»[184]. Что же делает мазохист? Сначала, кажется, будто он имитирует лошадь, equus eroticus[185], но это не так. Ни лошадь, ни хозяин-дрессировщик, ни хозяйка — уже не образы матери или отца. Тут совершенно иной вопрос: сущностное становление-животным в мазохизме, вопрос сил. Мазохист представляет это так: Аксиома обучения — уничтожайте инстинктивные силы, дабы заменить их силами трансмиссии. Действительно, речь идет не столько о разрушении, сколько об обмене и циркуляции («то, что происходит с лошадью, может произойти и со мной»). Лошадь выдрессирована — ее инстинктивным силам человек навязывает силы трансмиссии, которые управляют первыми, отбирают их, господствуют над ними, сверхкодируют их. Мазохист осуществляет инверсию знаков — лошадь передает ему свои силы трансмиссии так, чтобы врожденные силы мазохиста были, в свою очередь, обузданы. Есть две серии — серия лошади (врожденная сила, сила, переданная человеком) и серия мазохиста (сила, переданная лошадью, врожденная сила человека). Одна серия взрывается в другой, формирует с ней цикл — рост могущества или цикл интенсивностей. «Хозяин», или, скорее, хозяйка-наездница, всадница, удостоверяет конверсию сил и инверсию знаков. Мазохист полностью конструирует всю сборку, которая сразу расчерчивает и заполняет поле имманентности желания, конституируя собой, лошадью и хозяйкой некое тело без органов или план консистенции. «В результате вот то, что нужно получить — я пребываю в постоянном предвкушении твоих жестов и распоряжений, и, мало-помалу, любое противостояние сменяется слиянием моей личности с твоей… Именно в таком смысле, даже подумав о твоих ботинках и не осознав этого, я должен испытывать страх. Тут уж женские ножки не впечатляют, а если хочешь моей ласки — ты ведь помнишь ее, — если хочешь прочувствовать ее еще раз, то оставь след своего тела, след, который я не воспринимал прежде и не буду воспринимать по-иному». Ноги — все еще органы, но только ботинки задают теперь зону интенсивности в виде отпечатка, следа или зоны на ТбО.

>>41042
Так же — или, скорее, по-иному — было бы ошибкой интерпретировать изысканную любовь в терминах закона нехватки или идеала трансцендентности. Отказ от внешнего удовольствия или его задержка, его отдаление в бесконечность свидетельствуют, напротив, в пользу завоеванного состояния, где у желания нет более никакой нехватки, где оно заполняет себя и строит свое поле имманентности. Удовольствие — это привязанность личности или субъекта, это единственное средство для личности «найти себя» в процессе желания, выступающего за его пределы; удовольствия, даже самые искусственные, суть ретерриторизации. Но нужно ли встречаться с самим собой? Изысканная любовь любит самость не более, чем всю вселенную небесной или религиозной любви. Речь идет о создании тела без органов, по которому проходят интенсивности, и где нет более ни самости, ни другого — не от имени более высокой общности или более обширного расширения, но благодаря сингулярностям, о которых уже нельзя сказать, являются ли они личными, и благодаря интенсивностям, о которых уже нельзя сказать, являются ли они экстенсивными. Поле имманентности не является внутренним для меня, но оно при этом не исходит от какого-то внешнего я [moi] или не-я [non-moi]. Скорее, оно похоже на абсолютно Внешнее, не знающее никакого Я [Moi], ибо внутреннее и внешнее равным образом являются частями имманентности, где они и растаяли. «Радость» в изысканной любви, обмен сердцами, проверка или «испытание» — допускается все, но до тех пор, пока оно не является внешним желанию, трансцендентным его плану или же внутренним по отношению к личностям. Самая легкая нежность может быть столь же сильной, как оргазм; оргазм — это только факт, и довольно прискорбный, в отношении желания, добивающегося своего права. Все дозволено — в расчет берется лишь то, что способствует удовольствию быть потоком самого желания, Имманентностью, а не мерой, прерывающей его или делающей его зависимым от этих трех фантомов, а именно, внутренней нехватки, верховной трансцендентности и явно внешнего характера.[186] Если удовольствие и не обладает желанием как нормой, то вовсе не благодаря нехватке, каковую невозможно восполнить, но, напротив, благодаря его позитивности, то есть благодаря плану консистенции, который оно чертит по ходу собственного процесса.

>>41121
>>41117
>>41089
>>41068
В 982–984 годах нашей эры была создана великая японская компиляция трактатов китайских Даосов. Мы видим тут формирование цикла интенсивностей между женской и мужской энергиями, причем женщина играет роль врожденной или инстинктивной силы (Инь), похищенной мужчиной или переданной мужчине так, что сила, переданная мужчине (Ян), в свою очередь, становится врожденной, все более врожденной — увеличение власти.[187] Условием такой циркуляции и умножения является то, чтобы мужчина не эякулировал. Речь не о том, чтобы испытать желание как внутреннюю нехватку, речь не об отсрочке удовольствия, дабы произвести что-то вроде овнешненной прибавочной стоимости — напротив, речь идет о конституировании интенсивного тела без органов, Дао, поля имманентности, где желание ни в чем не испытывает нехватки и поэтому не может соотноситься с какими-либо внешними или трансцендентными критериями. Верно, что весь кругооборот может быть канализирован в целях производства потомства (эякуляция в момент наивысшей энергии); именно так считало конфуцианство. Но это верно лишь для одной стороны сборки желания — стороны, повернутой к стратам, организмам, государству, семье… Хотя неверно для другой стороны, даосской стороны дестратификации, расчерчивающей план консистенции, свойственный желанию. Является ли Дао мазохистским? Является ли изысканная любовь Даосской? Такие вопросы почти бессмысленны. Поле имманентности, или план консистенции, должно конструироваться; итак, оно может иметь место в крайне разных социальных формациях посредством крайне разных сборок — извращенных, искусственных, научных, мистических, политических, — у которых нет одного и того же типа тел без органов. Оно конструируется шаг за шагом, с помощью мест, условий и методов, несводимых друг к другу. Вопрос, скорее, состоит в том, могут ли эти шаги соответствовать друг другу и какой ценой. Неизбежно тут будут чудовищные скрещения. План консистенции был бы тотальностью всех ТбО, чистой множественностью имманентности, одна часть которой может быть китайской, другая — американской, третья — средневековой, а еще одна — мелко извращенной, но в движении обобщенной детерриторизации, где каждый обретает и делает то, что может, согласно собственным вкусам, ибо он преуспеет в абстрагировании от самости, согласно политикам или стратегии — успешно абстрагируется от данной формации, согласно данной процедуре, абстрагируется от своего происхождения.

>>41221
Понемногу мы отмечаем, что ТбО — вовсе не противоположность органам. Его враги — не органы. Враг — организм. ТбО противостоит не органам, но той организации органов, которую называют организмом. Верно, что Арто ведет борьбу против органов, но одновременно он борется с организмом, против организма: «Тело есть тело. Оно одно. И не нуждается в органах. Тело — не организм. Организмы — враги тела». ТбО не противостоит органам, но — со своими «истинными органами», которые должны быть составлены и размещены, — оно противостоит организму, органической организации органов. Кара Божья, система Божьей кары, система теологическая — именно в этом состоит действие ТбО, которое создает организм, организацию органов, называемую организмом, ибо Он не может поддержать ТбО, ибо Он преследует, потрошит его, дабы пройти первым и пропустить вперед организм. Организм — это уже Божья кара, то, чем пользуются врачи и откуда они извлекают свою власть. Организм — вовсе не тело, не ТбО, но некая страта на ТбО, то есть феномен аккумуляции, коагуляции и седиментации, навязывающий формы, функции, связи, доминирующие и иерархизированные организации, организованные трансцендентности, дабы извлечь полезный труд. Страты — это путы, клещи. «Свяжите меня, если хотите». Мы не перестаем быть стратифицированными. Но кто такие мы, не являющиеся самостью [moi], ибо субъект, как и организм, принадлежит некой страте и зависит от нее? Теперь мы отвечаем: это ТбО, это та ледниковая реальность, где образуются эти аллювии, осаждения, коагуляции, складчатости и разглаживания, компонующие организм — а также сигнификацию и субъекта. Именно на ТбО наваливается и над ним осуществляется кара Божья, именно оно подвергается ей. Именно в нем органы вступают в отношения композиции, называемой организмом. ТбО выкрикивает: меня сделали организмом! меня незаконно согнули! у меня украли мое тело! Кара Божья искореняет его из его имманентности и делает его организмом, сигнификацией, субъектом. Именно оно стратифицировано. Итак, ТбО колеблется между двумя полюсами — поверхностью стратификации, на которую оно опускается, на которой оно подчиняется суду, и планом консистенции, где оно разворачивает и открывается в экспериментирование. Если ТбО — некий предел, если мы никогда не перестаем достигать его, то это потому, что всегда есть страта позади другой страты, страта, встроенная в другую страту. Ибо нужно много страт, а не только организм, чтобы творить Божий суд. Бесконечная и жестокая битва между планом консистенции, освобождающим ТбО, пересекающим и демонтирующим все страты, и поверхностью стратификации, которая блокирует или придавливает его.

>>41266
>>41263
Рассмотрим три больших страты, касающиеся нас, то есть страты, которые самым непосредственным образом связывают нас — организм, означивание и субъективацию. Поверхность организма, угол означивания и интерпретации, точка субъективации или подчинения. Ты будешь организован, ты будешь организмом, ты артикулируешь свое тело — или же ты будешь только лишь извращенцем. Ты будешь означающим и означаемым, интерпретатором и интерпретируемым — или же ты будешь только лишь уклонистом. Ты будешь субъектом, будешь зафиксирован как таковой, субъектом высказывания, придавленным на субъекте высказываемого, — или же ты будешь только лишь бродягой. В совокупности страт ТбО противостоит дезартикуляции (или п артикуляциям) как свойству плана консистенции, экспериментированию как действию на том плане (нет означающего, никогда не интерпретируйте!), номадизму как движению (двигайтесь даже на месте, никогда не прекращайте шевелиться, неподвижный вояж, десубъективация). Что это означает: дезартикулировать, перестать быть организмом? Как объяснить, до какой степени это просто, и что мы делаем это каждый день. С какой необходимой предосторожностью, искусством дозировок, а также с опасностью, передозировкой. Мы действуем не ударами молота, а с помощью очень тонкого напильника. Мы изобретаем саморазрушения, не смешивающиеся с влечением к смерти. Демонтирование организма никогда не являлось самоубийством, оно, скорее, открывает тело соединениям, предполагающим целиком всю сборку, циркуляции, конъюнкции, ступенчатость и пороги, переходы и распределения интенсивности, территории и детерриторизации, измеренные с ловкостью землемера. В пределе, демонтирование организма не труднее, чем демонтирование других страт — означивания и субъективации. Означивание прилеплено к душе, так же как организм прилеплен к телу, причем трудно избавиться и от того, и от другого. А что касается субъекта, то как мы можем отцепиться от точек субъективации, которые фиксируют нас, приковывают к господствующей реальности? Оторвать сознания от субъекта, дабы сделать его средством исследования, оторвать бессознательное от означивания и интерпретации, дабы сделать его подлинным производством — это, конечно, не более и не менее трудно, чем оторвать тело от организма. Осторожность — это искусство, общее для всех трех; и если случается, что, демонтируя организм, мы проходим очень близко от смерти, то мы проходим крайне близко и от лжи, иллюзии, галлюцинации и психической смерти, укрываясь от означивания и подчинения. Арто взвешивает и измеряет каждое свое слово — сознание «знает, что хорошо для него, а что для него ничего не стоит; а значит, какие мысли и чувства оно может принять безопасно и с выгодой, а какие пагубны для осуществления его свободы. Прежде всего, оно знает, насколько далеко заходит его собственное бытие и насколько далеко оно еще не зашло или не имеет права зайти, не утонув в нереальном, иллюзорном, недоделанном, неготовом… План, которого нормальное сознание не достигает, но которого Ciguri[193] позволяет нам достичь и который как раз является тайной любой поэзии. Но в человеке есть и другой план, темный и бесформенный, куда сознание не вступает и который от случая к случаю окружает его подобно непроясненной пролонгации или угрозе. И который также высвобождает авантюрные ощущения и восприятия. Именно бесстыдные фантазии аффектируют больное сознание. Что касается меня, то я также имел ложные ощущения и восприятия, и поверил в них».[194]

>>41335
>>41346
Организм — его следует сохранять так, чтобы он переформировывался при каждом рассвете; и небольшие запасы означивания и субъективации — они должны сохраняться, пусть даже для того, чтобы поставить их против собственной системы, когда того требуют обстоятельства, когда вещи, люди, даже ситуации вынуждают вас к этому; и небольшие порции субъективности — они должны сохраняться в достаточной мере, чтобы уметь отвечать господствующей реальности. Подражайте стратам. Мы не достигнем ТбО и его плана консистенции, дико дестратифицируя. Вот почему мы с самого начала столкнулись с парадоксом таких мрачных и опустошенных тел — они опустошили себя от своих органов вместо того, чтобы искать точки, где они могли бы терпеливо и моментально демонтировать организацию органов, называемую организмом. Уже имелось несколько способов упустить ТбО — либо мы не в состоянии произвести его, либо мы более или менее его производим, но в нем ничего не производится, интенсивности не проходят или блокируются. Дело в том, что ТбО не перестает колеблется между стратифицирующими его поверхностями и освобождающим его планом. Попробуйте освободить его от слишком жестокого жеста, взорвать страты, не принимая мер предосторожности, и вы убьете сами себя, погружаясь в черную дыру или даже втягиваясь в катастрофу, вместо расчерчивания плана. Самое худшее не в том, чтобы остаться стратифицированным — организованным, означающим, подчиненным, — а в том, чтобы вовлечь страты в суицидальное крушение или безумие, вынуждающее их вновь навалиться на нас — тяжелее, чем когда-либо. Следовательно, вот как это должно быть сделано — обустройтесь на страте, экспериментируйте со случаями, которые она предлагает, ищите благоприятное место, вероятные движения детерриторизации, возможные линии ускользания, опробуйте их, обеспечивайте здесь и там конъюнкции потока, испытывайте сегмент за сегментом континуумы интенсивности, всегда имейте небольшой участочек новой земли. Именно благодаря щепетильному отношению к стратам мы преуспеваем в освобождении линий ускользания, заставляя проходить и ускользать сопряженные потоки, испуская непрерывные интенсивности ради ТбО. Соединять, сопрягать, продолжать — целая «диаграмма» против все еще означающих и субъективных программам. Мы пребываем в общественной формации; прежде всего видим, как она стратифицируется для нас, в нас и в том месте, где мы находимся; вновь восходим от страт к более глубокой сборке, где мы захвачены; очень мягко расшатываем эту сборку, вынуждая переходить ее на сторону плана консистенции. Только там ТбО оказывается тем, чем является — коннекцией желаний, конъюнкцией потоков, континуумом интенсивностей. Мы сконструировали для себя собственную маленькую машинку, готовую, согласно обстоятельствам, подключиться в другим коллективным машинам. Кастанеда описывает долгий процесс экспериментирования (неважно, идет ли речь о пейотле или о чем-то другом): вспомним на мгновение, как индеец вынуждает его сначала найти «место» — уже непростая операция, — затем найти «союзников», потом, постепенно, отказаться от интерпретирования, конструировать — поток за потоком и сегмент за сегментом — линии экспериментации, становления-животным, становления-молекулой и т. д. Ибо ТбО является все этим — необходимо Место, необходим План, необходим Коллектив (собирающий элементы, вещи, растения, животных, инструменты, людей, могущества и фрагменты всего этого, ибо не существует «моего» ТбО, но есть «моя самость [moi]» на нем, то, что остается от меня, неизменное и меняющее форму, пересекающее пороги).