Воздух в комнате Даши, до этого наполненный лишь пьяным хихиканьем и приторным запахом недорогого алкоголя, вдруг сгустился, превратившись в нечто плотное и удушающее, словно влажная завеса над болотом. Слова Даши о «сильных правилах» отрезали любые пути к отступлению, а фраза Артёма, что «это надо сделать и забыть», прозвучала как приговор, упавший на хрупкие плечи школьника. Его глаза, ещё секунду назад наполненные растерянностью и неуверенностью, расширились, как бездонные омуты, в которых тонула последняя надежда. Трепет, пробежавший по его голому телу, был не от холода, а от ледяного касания невысказанного ужаса, цепляющегося за каждый нерв.

Даша, словно дирижёр безумного оркестра, наблюдавшая за всем с легкой, почти хищной улыбкой, кивнула Артёму. Её взгляд, янтарный и немигающий, был полон зловещего триумфа. Никита, до этого момента лишь пассивный зритель, поддался нарастающему напряжению. Его глаза помутнели, отражая смесь возбуждения и тревоги, но он не двинулся, оставаясь прикованным к своему месту, словно часть немого заговора. Тишина, прерываемая лишь прерывистым дыханием школьника, была тяжелой, пропитанной запахом страха, который витал в воздухе, как сладковатый дым погребального костра.

Артём, бледный и сжавшийся, словно марионетка на оборванных нитях, медленно потянулся к школьнику. Его рука, сначала дрожащая, обрела какую-то жуткую, механическую уверенность, когда пальцы легли на тонкое бедро, а затем скользнули вверх, к влажной ложбинке между ног. Школьник вздрогнул, его тело напряглось, как натянутая струна, готовая порваться. Из его горла вырвался не то стон, не то всхлип, тонкий, как нить паутины, и отчаянный, как крик раненой птицы. Он попытался отпрянуть, но Даша, с неожиданной силой, прижала его плечо к дивану, её пальцы впились в кожу, оставляя красные отметины, как метки собственности.

«Куда же ты, милый? Мы же играем», — промурлыкала она, её голос был похож на шелест ядовитых листьев, а в глазах плясали искры адского огня. Никита, словно повинуясь невидимой команде, протянул руку и схватил запястья школьника, удерживая их над головой, прижимая к обивке дивана. Его хватка была крепкой, неумолимой, словно стальной капкан, не дающий ни малейшего шанса на спасение. Лицо школьника исказилось от боли и ужаса, слёзы хлынули из глаз, стекая по вискам и теряясь в волосах, но ни один звук, кроме прерывистого дыхания, не вырвался из его горла. Он дрожал, как осенний лист на ветру, его ребра выпирали под тонкой кожей, каждое судорожное движение было отчаянной, но тщетной попыткой освободиться.

Артём, чье лицо было маской обреченности и отвращения к самому себе, но в то же время и некой извращенной решимости, припал к школьнику. Его дыхание стало тяжелым и прерывистым, когда он почувствовал горячий, испуганный пульс под своей ладонью. Каждый прикосновение было пропитано насилием, но не только по отношению к жертве, но и к самому себе, к остаткам его собственной совести, которая трещала и ломалась под давлением «сильных правил». Школьник замычал, его тело изогнулось в немом крике, но хватка Никиты была непоколебима, а леденящий взгляд Даши держал его в плену, не позволяя ни малейшего движения.

Время словно остановилось, растянувшись в вязкую, липкую субстанцию. Воздух пропитался запахом пота, страха и чего-то необратимого, что теперь навсегда осело в этой комнате, словно невидимая пыль, отравляющая всё вокруг. Звуки превратились в приглушенный, давящий фон: тихие всхлипы школьника, прерывающееся дыхание Артёма, легкое шуршание ткани, когда Даша чуть сместилась, чтобы лучше видеть. Каждый миг был вырезан из мрамора, застывший в своей отвратительной красоте, запечатленный в памяти всех присутствующих, как клеймо, которое невозможно стереть.

Когда всё закончилось, Артём резко отстранился, его тело дрожало крупной дрожью. Он выглядел так, словно только что выбрался из ледяного болота, его кожа была мертвенно-бледной, а глаза — пустыми и невидящими. Он замер на четвереньках, его тяжелое дыхание разрывало тишину, а в воздухе висел едкий запах разрядки, смешанный с запахом слез и пота. Школьник лежал неподвижно, его тело было безвольным, как выброшенная на берег рыба. Из его горла доносились лишь тихие, прерывистые хрипы, а глаза были закрыты, словно он пытался навсегда отгородиться от этого мира.

Даша наблюдала за всем с той же безмятежной улыбкой, в которой теперь сквозило еще больше удовлетворения. Она медленно поднялась, словно кошка, потягивающаяся после сна, и подошла к Артёму. Её пальцы, длинные и изящные, скользнули по его волосам, слегка поглаживая его по затылку. «Молодец, Артём», — прошептала она, её голос был мягким, почти ласковым, но в нем слышались нотки чего-то более мрачного, чего-то, что обещало вечное подчинение. — «Теперь ты знаешь, что значит играть по-настоящему».

Никита, наконец, отпустил запястья школьника. Он поднялся, его взгляд скользнул по безжизненному телу, затем задержался на Даше, а потом перешел на Артёма. На его лице промелькнуло нечто, похожее на облегчение, смешанное с отвращением и каким-то новым, пугающим возбуждением. Он чувствовал, как что-то изменилось внутри него, как будто тонкая грань, отделяющая его от бездны, стерлась, оставив лишь пустоту.

В комнате повисла тягучая, удушающая тишина, нарушаемая лишь неровным дыханием Артёма и едва слышными всхлипами школьника. Никто не проронил ни слова. Каждый из них был пойман в ловушку этой ночи, связанный невидимыми цепями вины и соучастия. Артём знал, что эта фраза – «это надо сделать и забыть» – была самообманом. Забыть не получится. И он, и Никита, и тем более школьник, были теперь навсегда закованы в цепи этого чудовищного «правила», этого бесчеловечного ритуала, который Даша мастерски превратила в игру. Игры только начинались.