Я начал читать Кинга лет в шестнадцать с "Сияния". Сейчас мне двадцать восемь и вот мое мнение о прочитанных книгах Кинга.

1. Кэрри. Именно с нее, я считаю, нужно начинать читать Кинга. Легкая, захватывающая, кровавая. 8 из 10.
2. Мизери. Единственная книга, сумевшая напугать меня. Сплошной саспенс. 10 из 10.
3. Сияние. Атмосфера хороша, идея великолепна, но считать это УжАсОм - такое себе. П.С. у меня батя - алкоголиком был, быть может причина в этом, лол. 7 из 10.
4. Доктор сон. В этой книге я не увидел того Дэнни, которого воображал себе в "Сиянии". Поступки его не кажутся мне мотивированными, а сюжет высосан из пальца он же обычный алкоголик, находящийся в своей абстиненции. Но небольшая линия про ребенка наркоманки была прекрасна. 5 из 10.
5. Бессонница. Чем старше я становлюсь, тем теплее и смутнее воспоминания о прочитанном. В сосничестве было тяжело воображать за стариков, о тогда я впервые обосрался из-за панамки. 5 из 10.
6. Страна радости. Картинка прекрасна. На этом все. Тут важен возраст прочтения. 5 из 10.
7. Оно. Персонажи прописаны отлично, но беременная паучиха, ожидающая смерти Черепахи и желающая отомстить детям? Я понимаю, что это наркотрип, но можно же было оставить одного клоуна, от которого в самом начале все переворачивалось внутри. 5 из 10.
8. Клатбище домашний жывотных. Как же я жалею, что не прочел это лет в четырнадцать, когда я еще умел пугаться подобных вещей. Концовка ужасно разочаровала и рассмешила, но этот влажный и гниющий туман я ощущал всю книгу. 7 из 10.
9. Девочка, которая любила Тома Гордона. Это книга о том, как Стивен Кинг отошел отлить и заблудился. Никаких девочек я там не увидел. 0 из 10.
10. Долгая прогулка. Это прекрасная работа Стивена, но ужасно предсказуема. 9 из 10.
11. Дорожные работы. Пробовал начинать читать не один раз. Сейчас я понимаю, что в ней может найти себя лишь сумасшедший. 6 из 10.
12. Ярость. Можно же было роскошно докрутить, но нет. 4 из 10.
13. Тело. Лампово, печально. 9 из 10.
Дальше лень расписывать. Я осознал, что пишет он так себе.

Простыня, которую не всякий захочет прочитать. Но, тот, кто её осилит, поймёт кое-что о Кинге, то, чего обычно не видел. Ну, а кто не захочет ни осилить, ни понять - да и чёрт с ними со всеми, они безнадёжны, правда же?

Ч.1
-------------------------------------

"Река здесь была необъятной ширины, такая громадина — местами шириной мили в полторы. Мы плыли по ночам, а днем отдыхали и прятались. Бывало, как только ночь подходит к концу, мы останавливаемся и привязываем плот — почти всегда там, где нет течения, под отмелью, потом нарежем ивовых и тополевых веток и спрячем плот под ними. После того закинем удочки и лезем в реку, чтобы освежиться немножко, а потом сядем на песчаное дно, где вода по колено, и смотрим, как светает. Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно уснул, редко-редко заквакает где-нибудь лягушка. Первое, что видишь, если смотреть вдаль над рекой, — это темная полоса: лес на другой стороне реки, а больше сначала ничего не разберешь; потом светлеет край неба, а там светлая полоска расплывается все шире и шире, и река, если смотреть вдаль, уже не черная, а серая; видишь, как далеко-далеко плывут по ней небольшие черные пятна — это шаланды и всякие другие суда, и длинные черные полосы — это плоты; иногда слышится скрип весел в уключинах или неясный говор, — когда так тихо, звук доносится издалека; мало-помалу становится видна и рябь на воде, и по этой ряби узнаешь, что тут быстрое течение разбивается о корягу, оттого в этом месте и рябит; потом видишь, как клубится туман над водой, краснеет небо на востоке, краснеет река, и можно уже разглядеть далеко-далеко, на том берегу, бревенчатый домик на опушке леса, — должно быть, сторожка при лесном складе, а сколочен домик кое-как, щели такие, что кошка пролезет; потом поднимается мягкий ветерок и веет тебе в лицо прохладой и свежестью и запахом леса и цветов, а иногда и кое-чем похуже, потому что на берегу валяется дохлая рыба, и от нее здорово несет тухлятиной; а вот и светлый день, и всё вокруг словно смеется на солнце, и певчие птицы заливаются вовсю!

Теперь уже легкий дымок от костра совсем незаметен, и мы снимаем с удочки рыбу и готовим себе горячий завтрак. А после того отдыхаем и любуемся на речной простор; отдыхаем, отдыхаем, а там, глядишь, и заснем. Проснемся после и смотрим — что же нас разбудило? И иной раз видишь — поднимается против течения и пыхтит пароход, далеко у противоположного берега, только и можно разобрать, кормовое у него колесо или боковое; и после того целый час ничего не слышно и не видно: настоящая водная пустыня. Потом видишь, как далеко-далеко по реке тянется плот и какой-нибудь разиня колет на плоту дрова, — они всегда норовят колоть дрова на плоту, — видишь, как сверкает опускающийся топор, но ничего не слышишь; видишь, как опять поднимается топор, и только когда он занесен над головой, слышится: «трах!» — так много времени нужно, чтобы звук долетел по воде.

Случалось, что на всей реке долго-долго не было никого, кроме нас. Вдали, у того берега, виднелись отмели и островки, да кое-где мелькнет иной раз огонек — свеча в окне какой-нибудь хибарки, а иной раз и на воде увидишь искорку-другую — на плоту или на шаланде, или услышишь, как там поют или играют на скрипке.

Один или два раза в ночь мы видели, как мимо в темноте проходил пароход, время от времени рассыпая из трубы тучи искр; они дождем падали в реку, и это было очень красиво; потом пароход скрывался за поворотом, огни мигали еще раз и гасли, шум замирал, и на реке опять становилось тихо; потом до нас докатывались и волны — много времени спустя после того, как пройдет пароход, — и покачивали плот, а потом бог знает сколько времени ничего не было слышно, кроме кваканья лягушек."

Марк Твен, "Приключения Гекльберри Финна"

"Мейзон-сити. Чтобы попасть туда, вы едете из города на северо-восток по шоссе 58; шоссе это хорошее и новое. Вернее, было новым в тот день, когда мы ехали. Вы смотрите на шоссе, и оно бежит навстречу, прямое на много миль, бежит, с черной линией посередине, блестящей и черной, как вар на белом бетонном полотне, бежит и бежит навстречу под гудение шин, а над бетоном струится марево, так что лишь черная полоса видна впереди, и, если вы не перестанете глядеть на нее, не вдохнете поглубже раз-другой, не хлопнете себя как следует по затылку, она усыпит вас, и вы очнетесь только тогда, когда правое переднее колесо сойдет с бетона на грунт обочины, – очнетесь и вывернете руль налево, но машина не послушается, потому что полотно высокое, как тротуар, – и тут, уже летя в кювет, вы, наверно, протянете руку, чтобы выключить зажигание. Но, конечно, не успеете. А потом негр, который мотыжит хлопок в миле отсюда, он поднимает голову, увидит столбик черного дыма над ядовитой зеленью хлопковых полей в злой металлической синеве раскаленного неба, и он скажет: «Господи спаси, еще один сковырнулся». А негр в соседнем ряду отзовется: «Гос-споди спаси», и первый захихикает, и снова поднимется мотыга, блеснув лезвием, как гелиограф. А через несколько дней ребята из дорожного отдела воткнут здесь в черный грунт обочины железный столбик, и на нем будет белый жестяной квадрат с черным черепом и костями. Потом над травой поднимется плющ и обовьет этот столбик.

Но если вы очнулись вовремя и не слетели в кювет, то будете мчаться сквозь марево, и навстречу будут пролетать автомобили с таким ревом, будто сам господь бог срывает голыми руками железную крышу. Далеко впереди, на горизонте, где хлопковые поля тают в белом небе, бетон будет блестеть и сиять, словно затопленный водою. И вы будете мчаться туда, но оно всегда будет впереди, это ясное, влажное пятно, недостижимое, как мираж. И будут проноситься мимо жестяные квадраты с черепами и скрещенными косточками. Потому что это страна, где век двигателей внутреннего сгорания давно вступил в свои права. Где каждый мальчишка – Барни Олдфилд, а девушки с гладкими личиками, от которых холодеет сердце, ходят в шитье, органди и батисте, но без трусов – по причине климата, – и, когда встречный ветер в машине поднимает у них волосы на висках, вы видите там светлые капельки пота; девушки низко сидят на сиденьях, согнув тоненькие спины и подтянув колени повыше к приборной доске, но не слишком сдвигая их, чтобы было прохладней от вентилятора – если это можно назвать прохладой. Где запах бензина и горящих тормозных колодок и красный стоп-сигнал – слаще мирры. Где восьмицилиндровые махины срезают виражи среди красных холмов, разбрызгивая гравий, будто воду, а когда они спускаются на равнину и дуют по новым шоссе – смилуйся, бог, над душами путников".

Роберт Пенн Уоррен, "Вся королевская рать"

Ч.2

"Все то лето буйно цвела глициния. Сумерки были полны ее ароматом и запахом сигары его отца — после ужина они оба сидели на галерее в ожидании, когда Квентину пора будет выезжать, между тем как в густом лохматом газоне беспорядочно кружились светляки, — этот запах, этот аромат пять месяцев спустя письмо мистера Компсона через суровые снега, надолго сковавшие Новую Англию, донесет из Миссисипи до комнаты Квентина в Гарварде. Весь этот день он слушал — слушал и услышал в 1909 году о том, что по большей части было ему уже известно, ибо он родился там и все еще дышал тем же воздухом, в котором звонили церковные колокола в то воскресное утро 1833 года, а по воскресеньям слышал даже звон одного из первых трех колоколов с той же самой колокольни, вокруг которой потомки тех самых голубей кичливо расхаживали, ворковали или описывали короткие круги, напоминающие бледные мазки жидкой краски на бледном летнем небе. В то воскресное июньское утро, под мирный, настойчивый, не совсем гармоничный — хоть и в такт, но чуть фальшивый — колокольный звон к церкви направлялись дамы с детьми и дворовые негры с зонтами и метелками от мух и даже несколько мужчин (дамы в кринолинах среди мальчиков, одетых в суконные костюмчики, и девочек в панталончиках, в юбках тех времен, когда дамы не ходили, а шествовали), а когда другие мужчины, сидевшие на веранде Холстон-Хауса, задрав ноги на перила, подняли глаза, перед ними откуда ни возьмись явился незнакомец. Когда они его увидели, он на своем крупном заезженном чалом коне доехал уже до середины площади — словно и человек и животное прямо с неба свалились под яркое солнце праздничного летнего дня, продолжая свой мерный утомленный шаг — лицо и лошадь, которых никто из них никогда прежде не видел, имя, которого никто никогда не слыхал, происхождение и цель, о которых многие из них так никогда и не узнают. И вот последующие четыре недели (Джефферсон был тогда маленьким поселком: Холстон-Хаус, здание суда, шесть лавок, кузница и извозчичий двор, салун, излюбленный гуртовщиками и бродячими торговцами, три церкви и что-то около тридцати жилых домов) имя незнакомца переходило из уст в уста в домах и трактирах, где собирались деловые люди и бездельники, без устали повторяемое на разные лады, как строфа и антистрофа: Сатпен. Сатпен. Сатпен. Сатпен".

Уильям Фолкнер, "Авессалом, Авессалом!"

"В ту осень снег выпал очень поздно. Мы жили в деревянном домике среди сосен на склоне горы, и по ночам бывали заморозки, так что вода в двух кувшинах на умывальнике покрывалась к утру тонкой корочкой льда. Madame Гуттинген рано утром входила в комнату, чтобы закрыть окна, и разводила огонь в высокой изразцовой печке. Сосновые дрова трещали и разгорались, и огонь в печке начинал гудеть, и madame Гуттинген во второй раз входила в комнату, неся толстые поленья для печки и кувшин с горячей водой. Когда комната нагревалась, она приносила завтрак. Завтракая в постели, мы видели озеро и горы по ту сторону озера, на французском берегу. На вершинах гор лежал снег, и озеро было серое со стальной синевой.

Снаружи, перед самым домом, проходила дорога. От мороза колеи и борозды были твердые, как камень, и дорога упорно лезла вверх через рощу и потом, опоясав гору, выбиралась туда, где были луга, и сараи, и хижины в лугах на опушке леса, над самой долиной. Долина была глубокая, и на дне ее протекала речка, впадавшая в озеро, и когда ветер дул из долины, слышно было, как речка шумит по камням.

Иногда мы сворачивали с дороги и шли тропинкой через сосновую рощу. В роще земля под ногами была мягкая: она не отвердела от мороза, как на дороге. Но нам не мешало то, что земля на дороге твердая, потому что подошвы и каблуки у нас были подбиты гвоздями, и гвозди вонзались в мерзлую землю, и в подбитых гвоздями башмаках идти по дороге было приятно и как-то бодрило. Но идти рощей было тоже очень хорошо.

От дома, в котором мы жили, начинался крутой спуск к небольшой равнине у озера, и в солнечные дни мы сидели на веранде, и нам было видно, как вьется дорога по горному склону, и виден был склон другой горы и расположенные террасами виноградники, где все лозы уже высохли по-зимнему, и поля, разделенные каменными оградами, и пониже виноградников городские дома на узкой равнине у берега озера. На озере был островок с двумя деревьями, и деревья были похожи на двойной парус рыбачьей лодки. Горы по ту сторону озера были крутые и остроконечные, и у южного края озера длинной впадиной между двумя горными кряжами лежала долина Роны, а в дальнем конце, там, где долину срезали горы, был Дан-дю-Миди. Это была высокая снежная гора, и она господствовала над долиной, но она была так далеко, что не отбрасывала тени".

Эрнест Хемингуэй, "Прощай, оружие!"

"Закончив каменную жатву, Уилл парковал грузовик в высокой траве за домом и выгонял из сарая трактор. Потом следовала вспашка полей. Уилл сидел за рулем, а Майк или шагал сзади, держась за железное сиденье, или шел рядом, подбирая и отбрасывая в сторону те камни, что они пропустили. Затем они переходили к посевной, а уж потом начиналась летняя работа: прополка… прополка… и прополка. Его мать наряжала Ларри, Мо и Керли, три их пугала, и Майк помогал отцу приладить лосиную дудку на набитой соломой голове каждого из них. Лосиная дудка представляла собой консервную банку с отрезанными крышкой и дном. В банке, строго посередине, туго натягивалась вощеная и натертая канифолью веревочка, и ветер, продувая банку, издавал восхитительно пугающие звуки – что-то вроде подвывающего карканья. Птицы, питающиеся плодами фермерского труда, очень скоро понимали, что Ларри, Мо и Керли угрозы собой не представляют, но лосиные дудки всегда их отпугивали.

Где-то в июле прополка дополнялась сбором урожая, сначала гороха и редиски, потом салата и помидоров; кукурузу и фасоль убирали в августе и еще в сентябре, после них – тыквы и кабачки. Примерно в это время дело доходило и до картофеля, а когда дни укорачивались и воздух по утрам становился прохладным, они с отцом снимали с пугал лосиные дудки (зимой они каким-то образом исчезали, и каждую весну им приходилось ладить новые). На следующий день Уилл звонил Норману Сэдлеру (такому же тупому, как и его сын, по прозвищу Лось, но гораздо более добродушному), и Норми приезжал со своей картофелекопалкой.

Следующие три недели все они собирали картофель. Помимо семьи, Уилл обычно нанимал трех или четырех старшеклассников, платил им по четвертаку за бочку. «А-форд» медленно кружил по южному полю, самому большому, всегда на низкой передаче, с откинутым задним бортом, и кузов постепенно наполнялся бочками, каждая с бумажкой, на которой значилось имя того, кто ее наполнил, и в конце рабочего дня Уилл доставал старый, потрескавшийся кошелек и выплачивал каждому из сборщиков заработанные деньги. Их получали и Майк, и его мать; эти деньги принадлежали им, и Уилл Хэнлон никогда не спрашивал, как они ими распорядились. С пяти лет Майк получал пятипроцентную долю в прибыли фермы, с тех самых пор, как смог держать в руках мотыгу и отличать горох от пырея. Каждый год его доля прибыли возрастала на один процент, и сразу после Дня благодарения Уилл подсчитывал, сколько удалось заработать за год, выделяя долю Майка… но Майк этих денег не видел. Они направлялись на отдельный счет, предназначенный для оплаты его обучения в колледже. Счет этот был неприкосновенным.

Наконец наступал день, когда Норми Сэдлер увозил свою картофелекопалку домой; к тому времени воздух становился серым и холодным, а оранжевые тыквы, сложенные горкой у стены сарая, утром покрывались ледком. Майк, стоя в дверях кухни, с красным замерзшим носом, сунув грязные руки в карманы джинсов, наблюдал, как отец загоняет в сарай сначала трактор, потом «А-форд». «Мы опять готовимся впасть в спячку, – думал он. – Весна… исчезла. Лето… ушло. Сбор урожая… закончился. Все, что осталось, – ошметки осени: облетевшие деревья, замерзшая земля, ледяное кружево на берегу Кендускига». На полях вороны иногда садились на плечи Ларри, Мо и Керли и сидели, сколько им вздумается. Пугала помалкивали, угрозы не представляли".

Стивен Кинг, "Оно"

>>873130
Есть такое. Кинг это вода и вода, кровь, моча, плохие белые парни, дети-аутисты с супер способностями, добряк негретос и т.д.
Прочитал много говна у него. Читается в лет. Пишет талантливо (по сравнению со всеми остальными отбросами-писаками ужасов типа Невилла там и т.д.) - это у него не отнять. Картинку создает отменную.
Но из всего говна, что прочитал у него, пожалуй не жалею о потраченном времени, буду рекомендовать смело другим людям, ну и соответственно то, что понравилось мне самом это совсем единицы, процентов 10% от всего, что написал Кинг, но и это я считаю очень и очень неплохо. Так как все таворчество по сути состоит из 90% говна, причем это в лучшем случае, кое кто не может выдать даже ни одной стоящей вещи, будь то режиссер, писатель или музыкант, ну и вообще сколько мы знаем примеров - автор одной (хорошей) песни, режиссер одного (хорошего) фильма, автор одной (хорошей) книги.
В общем стоящие вещи у Кинга это -

Куджо (средне, без воды, интересно, динамично)

Оно (отлично, вода есть, с историей городка, но для кого то это может быть не водой)

Колдун и кристалл (отлично, настоящее фентези, интересная история, любовь и смерть, предательство матери и становление героя)

Сердца в Атлантиде, а точнее только первая повесть - Низкие люди в желтых плащах. Возможно это лучшее вообще из груды всего мусора, что написал Кинг, это действительно высокая литература, и это единственная вещь, которую хочется перечитать у него, и книга (еще старое издание с домом и молнией), которую я не выбросил по прочтении у него.

Ветер сквозь замочную скважину - отличная взрослая сказка про дружбу, любовь, ревность и убийство, и путешествие мальчика к собой цели.

Ну и пожалуй меланхоличное, для людей уже повидавших виды и поживших достаточно, для тех кто хочет вспомнить первую работу, первую любовь, молодость и ... парки аттракционов - забыл название, но это из нового, найдете, если вам такое интересно.

Вот и всё. На мой сугубо личный взгляд. Есть еще множество рассказов, и некоторые нечитанные повести.
Во всех перечисленных книгах практически нет воды (кроме Оно, но там она как я уже говорил, может показаться приятной и не отталкивающей).

>>889315

> ебонутую вчытэльку украйынськойы литэратуры

Лучше бы она вам Подеревянского втюхивала

Пустиня. Входить натовп з Данком.

Данко.(шуткує) Вот ніхуйова пагодка. (Натовп мовчить)

Данко.Шо мовчите? Га? Де Ізергіль, стара блядь!

Голос з натовпу.Вчора здохла.

Данко.(Невпевнено) Іттіть.

Голос з натовпу.А не пішов би ти на хуй!

Запопадливий голос з натовпу.Данко! Печінка згасає. (Данко кида об пол смердючу згорілу печінку)

Запопадливий голос з натовпу.Данко! Нирки рви - вони горітимуть. (Данко вирива нирки. Вони горять,але не так яскраво, як хотілося. Тоді Данко і їх кидає у пісок.)

Данко.Що, падлюки. Тепер довольні? (Натовп мовчить)

Данко.Тепер Вам піздєц! (помирає)

Голос з натовпу.Ніхуя нє піздєц! Ми тут в пустині сад зробимо!

Голоси.А вірно хлопці! А діло каже!

Голос.Ураааааа! Вперед, чмо японське!

Всі.Ураааааа!

Завіса.