Жизнь подобна сновидению. Мы живем в мимолетном, преходящем мире. Даже если вы богаты и получаете удовольствие от жизни, вы напоминаете человека, которому снится, что он нашел золото. Такой человек радуется своей находке, не подозревая, что всего лишь видит сон. Какова бы ни была ваша радость от богатства, которое вам снится, проснувшись, вы увидите, что ваше золото ненастоящее. То же можно сказать и о преходящих удовольствиях этой жизни.

Во время сна вы не осознаете, что видимое нереально. Вы можете осознать это, лишь проснувшись. Эта жизнь подобна сновидению, и вы живете, не подозревая, что вас окружают иллюзии. Вы считаете подлинными свои сокровища. Если у вас красивый дом, вам в голову не приходит, что это всего лишь мираж, иллюзорный замок в воздухе. Вы счастливы, думая, что живете в своем собственном доме.

О поединке с противником тоже можно сказать, что он имеет место во сне. Проснувшись, вы понимаете, что ни вас, ни вашего противника нет и никогда не было. Вы продолжаете считать свое «я» и «я» своего противника реальными, забывая, что реальность – не больше, чем сон. Победа радует вас, и поэтому вы сражаетесь с надеждой на победу. Но было бы лучше, если бы вы не привязывались к исходу поединка.

Как стать бесстрастным, равнодушным к победе и поражению? Тот, кто живет, опасаясь поражения, позволяет огню страха медленно сжигать себя. Разве его можно назвать невозмутимым? С другой стороны, тот, кто победил, ликует. Но разве он при этом находит что-то хорошее в своем ликовании? Его можно уподобить человеку, который смеется в пустоте.

Когда люди одеваются в богатые одежды, человек пытается одеться еще лучше. Когда все вокруг строят богатые дома, человек пытается построить себе дом еще лучше. Но разве не лучше было бы каждому жить по своим средствам?

Когда кто-то демонстрирует свои умственные способности, другие пытаются превзойти его. Но разве Чжуан-цзы не говорит, что талант – это предлог для соперничества? Когда одних выдвигают на высокие должности, другие также начинают добиваться продвижения. Однако вода всегда стремится занять низшее положение. Она никогда не устремляется против течения. Разве Лао-цзы не приводит воду в качестве примера морали?

Третий Сёгун Иэмицу изучал технику фехтования хаявадза под руководством мастера меча господина Ягю Тадзима-но-ками.

Однажды Такуан посетил сёгуна в замке Эдодзё и застал его за странным занятием. Шел дождь, но сёгун находился в саду и прыгал по каменным ступеням.

– Что вы делаете, господин? – спросил Такуан.

– О, Такуан Осё! С некоторых пор я учусь выполнять движения хаявадза и уже кое-чего достиг. Посмотрите, хотя я прыгаю под дождем уже давно, мои движения такие быстрые, что я до сих пор не намок, – гордо сказал Иэмицу.

– Прекрасно! – ответил Осё.

– Для этого нужно быть очень быстрым и выносливым, верно?

– Верно. Вы выполняете технику хаявадза с быстротой молнии. Но если сравнить вашу технику с моей, окажется, что она – не самая быстрая.

Услышав такое, гордый сёгун возмутился:

– Вы хотите сказать, что можете выполнить хаявадза быстрее меня?

– Да, моя хаявадза быстрее вашей.

– Правда? Тогда продемонстрируйте, пожалуйста, вашу технику.

– Хорошо, – сказал Такуан, спускаясь в сад в деревянных туфлях.

Иэмицу озадачено смотрел на Такуана и не мог понять, как тот собирается выполнять хаявадза в этой обуви. Тем временем Такуан уже успел изрядно намокнуть под дождем.

– Это и есть моя хаявадза.

Иэмицу недоумевал.

– Намокнуть под дождем – это есть ваша хаявадза? – озадаченно спросил он.

– Совершенно верно. Человек естественно намокает под дождем, если у него нет зонтика. О хаявадза нельзя сказать, что она подлинна, если тот, кто ее выполняет, не намок. Вы должны много и настойчиво тренироваться, – сказал Такуан, и в это мгновение Иэмицу достиг просветления.

Такова подлинная суть дзэн. Подвержен иллюзии тот, кто пытается двигаться так быстро, чтобы не намокнуть под дождем. Истина в том, чтобы намокнуть всякий раз, когда вы оказались под дождем без зонтика.

>>77722
Но однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум; и эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина — Ум. Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей всего лучше находиться. И если кто желает отыскать причину, по которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Конечно, он непременно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и знание худшего — это одно и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Анаксагоре учителя, который откроет мне причину бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая, а рассказавши, объяснит необходимую причину — сошлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если он скажет, что Земля находится в центре [мира], объяснит, почему ей лучше быть в центре. Если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у него таким же образом о Солнце, Луне и звездах — о скорости их движения относительно друг друга, об их поворотах и обо всем остальном, что с ними происходит: каким способом каждое из них действует само или подвергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум, Анаксагор может ввести еще какую-то причину помимо той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком они и находятся. Я полагал, что, определив причину каждого из них и всех вместе, он затем объяснит, что́ всего лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже.

Но с вершины изумительной этой надежды, друг Кебет, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, увидел, что Ум у него остается без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается — совершенно нелепо — воздуху, эфиру, воде и многому иному. На мой взгляд, это все равно, как если бы кто сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявшись объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: «Сократ сейчас сидит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости — вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать ноги и руки. Вот по этой-то причине он и сидит теперь здесь, согнувшись». И для беседы нашей можно найти сходные причины — голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами — тем, что, раз уж афиняне почли за лучшее меня осудить, я в свою очередь счел за лучшее сидеть здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести то наказание, какое они назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне государство.

Нет, называть подобные вещи причинами — полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого — без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, — я бы не мог делать то, что считаю нужным, он говорил бы верно. Но утверждать, будто они причина всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам избираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной — чуждым, как мне кажется, именем. И вот последствия: один изображает Землю недвижно покоящейся под небом и окруженною неким вихрем, для другого она что-то вроде мелкого корыта, поддерживаемого основанием из воздуха, но силы, которая наилучшим образом устроила все так, как оно есть сейчас, — этой силы они не ищут и даже не предполагают за нею великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшей охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, я и сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться, и тогда в поисках причины я снова пустился в плавание. Хочешь, я расскажу тебе, Кебет, о моих стараниях?

— Очень хочу! — отвечал Кебет.