Я слышал эти рассказы под Шизоградом, на морском берегу.
Однажды вечером, кончив дневной сбор апдейтов, партия ньюфагов, с которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Сильфа-Трап остались под густой тенью апдейтовых лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты тех анонов, что пошли к морю.
Они шли, пели и смеялись; мужчины — бронзовые, с пышными пакетами на головах, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и девушки — веселые, гибкие, тоже в пакетах. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее.
Кто-то играл на скрипке... Непета пела мягким контральто, слышался смех...
Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут — мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-голубые, там — резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые.
— Что ты не пошел с ними? — кивнув головой, спросила старуха Сильфа-Трап.
Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха хотела обвинить его в гомосексуальности.
— Не хочу, — ответил я ей.
— У!.. стариками родитесь вы, гомосракеры. Мрачные все, как демоны... Боятся тебя наши тянки... А ведь ты молодой и сильный...
По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей. — Смотри, вон идет Шизик!
Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, — она падала от клочка облака, которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они. — Никого нет там! — сказал я.
— Ты слеп больше меня, старухи-трапа. Смотри — вон, темный, бежит степью!
Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.
— Это тень! Почему ты зовешь ее Шизик?
— Потому что это — он. Он уже стал теперь как тень, — Nepet. Он живет тысячи перекатов, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за вниманиеблядство!..
— Расскажи мне, как это было! — попросил я старуху-трапа, чувствуя впереди одну из славных паст, сложенных в степях.
И она рассказала мне эту пасту.

«Многие тысячи перекотов прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход солнца, есть страна Оранжевой молнии.
Там жило могучее племя анонов, они пасли жирух и на охоту за апдейтами тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками.
Однажды, во время ВриськоСрача, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали, жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но — не нашли ее. И забыли о ней, как забывают обо всем на земле».
Старуха-трап вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть, создались на его берегах.
«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и патлатый, как сама она двадцать перекотов назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже, когда он стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них, потом мы его съели...
Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и наполнены шизой, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли модеры, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его бесполезным жопошником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их — он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали:
— Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.
Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, — к одной красивой треду, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из анонов, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась своего ОПа. Она оттолкнула его, да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст Непеты брызнули к небу, тред, вздохнув, извилась змеей и умерла.
Всех, кто видел это, оковал страх, — впервые при них так щитпостили. И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с шизопикчами в шапке и кучей Непет, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, — не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что забанить сейчас же — слишком просто и не удовлетворит их». Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками...
«И вот они собрались, чтобы придумать наказание, достойное преступления... Хотели засунуть ему иголки под ногти — и это казалось мало им; думали засунуть его в бассейн, полный жирух, но отвергли и это; предлагали заставить его смотреть жирухоарты, но дым пердака не позволил бы видеть его мучений; предлагали много — и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. Долго говорили они, и вот один модер сказал, подумав долго:
— Спросим его, почему он сделал это?
Спросили его об этом. Он сказал:
— Развяжите меня! Я не буду говорить связанный!
А когда развязали его, он спросил:
— Вы что, шизики? — спросил так, точно они были рабы...
— Ты слышал...— сказал модер.
— Зачем я буду объяснять вам мои поступки?
— Чтоб быть понятым нами. Ты, шизоид, слушай! Все равно забаним ведь... Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы знаем...
— Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я скатил её потому, мне кажется, — что меня оттолкнула она... А я хотел стать ОПом.
— Но она не твоя! — сказали ему.
— Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый анон имеет только речь, руки и ноги... а владеет он вебмками, пикчами, тредами... и многим еще...
Ему сказали на это, что за все, что анон берет, он платит собой: своим временем и разумом, иногда — жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым.
Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на доске и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни треда, ни друзей, ни кота, ни паукодевочки, и он не хотел ничего этого.
Когда аноны увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать его. Но теперь недолго они говорили, — тот, мудрый, не мешавший им судить, заговорил сам:
— Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого в тысячу лет! Наказание ему — в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его наказание!
И тут произошло великое. Грянул гром с небес, — хотя на них не было туч. Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись. А этот юноша, который теперь получил имя НепетоШизик, что значит: отверженный, шизоидный, любитель Непет — юноша громко смеялся вслед анонам, которые бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его — не был шизоидом... А этот — был шизик. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он приходил на доску и похищал перекаты, пикчи — все, что хотел. Его банили, но баны не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшего модера. Он был вниманиебляден, хищен, скртыен, полон шизы и не встречался с анонами лицом к лицу. Только издали видели его пикчи с Непетой. И долго он, одинокий, так вился около анонов, долго — не один десяток перекотов. Но вот однажды он подошел близко к анонам и, когда они бросились на него с банами, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда один из модеров догадался и крикнул громко:
— Не троньте его! Он хочет чтобы его забанили!

II
— Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? — спросила Сильфа-трап, поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.
— Не слыхал. Никогда не слыхал...
— И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, — красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже — поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот — поют.
— Но здоровье...— начал было я.
— Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? Здоровье — то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я писала пасты с восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень. И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца, пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры дожила — хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..
Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:
— Я жила с матерью и мне было пятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий, мускулистый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна: «ГЕТ ТУ ВЕ ЧОППА!?» Я посмотрела в окно сквозь ветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и в широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке, а другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: «Айм камминг дей энд найт!» Точно он уж знал всех красавиц до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... А через четыре дня дала уже и всю себя... Он был губернатором Калифорнии, и потом, когда мать узнала про все и побила меня, уговаривал все меня уйти с ним если хочу жить. Но мне уж не нравился он тогда — только качается да целуется, ничего больше! Скучно это было уже. Я попросила одну подругу показать мне их... Как ее звали? Забыла как... Все стала забывать теперь. Много времени прошло с той поры, все забудешь! Она меня познакомила с молодцом. Был хорош... Рыжий был, весь рыжий — и усы и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногда ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо... А я, как кошка, вскочила ему на грудь, да и впилась зубами в щеку... С той поры у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целовала ее...
— А губернатор куда девался? — спросил я.
— Губернатор? А он... тут... Он... Сначала все уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом — ничего, другую завел... Их обоих и повесили вместе — и качка и этого рыжего. Я ходила смотреть, как их вешали. Арни шел на казнь бледный и плакал, а рыжий трубку курил. Идет себе и курит, руки в карманах, один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. И борода. Увидал меня, вынул трубку и кричит: «Вредная девочка!» Я целый год жалела его. Эх!..
Старуха-трап задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивые люди, и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа. Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она опять отвлечется в сторону. И вот она начала рассказ.

«Жили в треде в старину одни аноны, непроходимые СЮ-треды окружали с трех сторон таборы этих анонов, а с четвертой — была степь. Были это веселые, сильные и смелые аноны. И вот пришла однажды тяжелая пора: явилась откуда-то зондер-команда с Джейд во главе и прогнали анонов в глубь порнушного ролплея. Там были жирухи и отвращение, потому что порно-ролплей это не круто. Когда лучи падали на воду болот фут-фетишизма, то подымался смрад, и от него аноны гибли один за другим. Тогда стали плакать вниманиебляди и ньюфаги этого треда, а аноны задумались и впали в тоску. Нужно было завязывать с порно-ролплеем, и для того были две дороги: одна — назад, — там были сильные и злые персонажи из вселенной доминатрикс, другая — вперед, там стояли великаны-деревья, плотно обняв друг друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота. Эти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и еще плотнее сдвигались вокруг анонов по вечерам, когда загорались костры. И всегда, днем и ночью, вокруг тех анонов было кольцо крепкой тьмы порно-ролплея, оно точно собиралось совратить их, а они привыкли к обсуждениям шизы. Это были все-таки сильные аноны, и могли бы они пойти биться насмерть с воплощениями фантазии ФотоШизика, но они не могли умереть в боях, потому что у них были шизо-заветы, и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали в длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота фут-фетишизма. Они сидели, а тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи Непеты и Тавроса... Аноны всё сидели и думали. Но ничто — ни перекаты, ни щитпостинг не изнуряют тела и души анонов так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли они от дум... Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили вниманиебляди плачем над трупами умерших от мерзкого ролплея и над судьбой скованных страхом живых, — и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче... Но тут явился ГамзиШизик и спас всех один».

Старуха-трап, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце ГамзиШизика. Она говорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум леса, среди которого умирали от ядовитого дыхания порно-ролплея несчастные, загнанные аноны...
«ГамзиШизик — один из тех анонов, молодой красавец. Красивые — всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:
— Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется, ёб вашу мать. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец — все на свете имеет конец! Идемте! Ну, бесполезные вы шизоиды!..
Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живой шизы.
— Веди ты нас! — сказали они.
Тогда он повел...»
Старуха-трап помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искорки горящего сердца ГамзиШизика вспыхивали где-то далеко и казались голубыми воздушными цветами, расцветая только на миг.
«Повел их ГамзиШизик. Дружно всем тредом пошли за ним — верили в него. Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото жирушества разевало свою жадную гнилую пасть, глотая анонов, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови тем анонам. Долго шли они... Все гуще становился говёный ролплей, все меньше было сил! И вот стали роптать на ГамзиШизика, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен.
Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И стало тогда в треде так темно, точно в нем собрались сразу все жирухи, сколько их было на свете с той поры, как он родился. Это был трудный путь, и аноны, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на ГамзиШизика, который шел впереди их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, — вот как!
Остановились они и под торжествующий шум треда, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить ГамзиШизика.
— Ты, — сказали они, — ничтожный и вредный для нас! Ты повел нас против жирушного порно-ролплея и утомил, и за это ты погибнешь!
— Вы сказали: «Веди!» — и я повел! — крикнул ГамзиШизик, становясь против них грудью.— Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас, бесполезные ебантяи! А вы? Что сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо шизоидов!
Но эти слова разъярили их еще более.
— Ты умрешь! Ты ешь трусики! Ты втюрился по чёрному в Джейн! — ревели они.
А тред все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. ГамзиШизик смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они — как звери. Много анонов стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к анонам оно погасло. Он любил их и думал, что, может быть, без него они перекатятся в конфу. И вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня... А они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как Непеты, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить ГамзиШизика. А он уже понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нем тоску.
А тред все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь...
— Что сделаю я для анонов?! — сильнее грома крикнул ГамзиШизик.
И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.
Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь тред замолчал, освещенный этим факелом великой любви к анонам, а тьма дерьмового ролплея разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев порнушного болота. Аноны же, изумленные, стали как камни.
— Идем! — крикнул ГамзиШизик и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь анонам.
Они бросились за ним, очарованные. Тогда тред снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих анонов. Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А ГамзиШизик все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!
И вот вдруг тьма порно-ролплея расступилась перед ним, расступилась и осталась сзади, плотная и немая, а ГамзиШизик и все те аноны сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над жирушным ролплеем, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река... Был вечер, и от лучей заката река казалась фиолетовой, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди ГамзиШизика.
Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак ГамзиШизик, — кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер.
Аноны же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом ГамзиШизика его смелое сердце. Только Иван заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло...»
— Вот откуда они, голубые искры, что являются перед грозой!
Теперь, когда старуха-трап кончила свою красивую пасту, в степи стало страшно тихо, точно и она была поражена силой смельчака ГамзиШизика, который сжег для анонов свое сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе. Старуха-трап дремала. Я смотрел на нее и думал: «Сколько еще паст уровня похлёбки ведьмы пространства осталось в ее памяти?» И думал о великом горящем сердце ГамзиШизика и о человеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд.