Двач.hk не отвечает.
Вы видите копию треда, сохраненную 12 сентября в 00:42.
Скачать тред: только с превью, с превью и прикрепленными файлами.
Второй вариант может долго скачиваться. Файлы будут только в живых или недавно утонувших тредах. Подробнее
Если вам полезен архив М.Двача, пожертвуйте на оплату сервера.
Вы видите копию треда, сохраненную 12 сентября в 00:42.
Скачать тред: только с превью, с превью и прикрепленными файлами.
Второй вариант может долго скачиваться. Файлы будут только в живых или недавно утонувших тредах. Подробнее
Если вам полезен архив М.Двача, пожертвуйте на оплату сервера.
103 Кб, 787x1000Просто постим тут свои любимые стихи. Те, которые затронули вас за живое.
Крик чайки в порту
Трезвит думы шлюхи
Что хочет домой
рейт
Трезвит думы шлюхи
Что хочет домой
рейт
Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.
Множество полезнейших умений
Перешло от прошлых поколений,
Но важнейшим выучился сам:
Научился падать на колени
И кричать проклятья небесам.
Перешло от прошлых поколений,
Но важнейшим выучился сам:
Научился падать на колени
И кричать проклятья небесам.
Я верю огням одиноких костров
Охотников и следопытов,
Пророчествам древних преданий и снов,
И музыке звездной без звуков и слов,
И тайне тропинки забытой.
Легенда доверчиво в руки легла,
Звеня лепестками столетий,
Соткавшись из нежности, солнца, тепла,
Тревожных затиший тугого стекла,
И пепла селений, сожженных дотла,
И листьев, ласкающих ветер.
Охотников и следопытов,
Пророчествам древних преданий и снов,
И музыке звездной без звуков и слов,
И тайне тропинки забытой.
Легенда доверчиво в руки легла,
Звеня лепестками столетий,
Соткавшись из нежности, солнца, тепла,
Тревожных затиший тугого стекла,
И пепла селений, сожженных дотла,
И листьев, ласкающих ветер.
Менге еще в училище слыл идиотом,
Теперь командует бригадой в Педе-Растенбурге. Как вы сказали? В Педе? Ха-ха-ха!
Кофе в постель это замечательно.
Нет, отвратительно. Нет, замечательно.
Ни о чем с вами не договоришься!
Юнкер, помогите мне встать:
Так хорошо сидим,
Но пора и сходить в уборную.
Обрывки чужих бесед. Затишье перед бурей:
Арним, дружище, вы просто неистощимы!
А вы когда-нибудь ездили третьим классом?
Нет? А, наверное, интересно:
Такие маленькие-маленькие сиденьица.
Одну пулю и на войне надо было оставлять в стволе -
Для штабного врача, когда он меняет перевязку, Ваше здоровье, господин доктор!
До сих пор у меня торчит как штык.
Но если уж и придется жениться:
Сиськи должны быть такими,
Чтобы клопов на них шлепать можно.
Братцы, ну и бабенка. В соку! И говорит:
Будь хоть бедным, хоть блажным,
Главное, молодым и только что из-под душа.
А я на это: совершенно согласен, милостивая государыня,
Лучше поменьше морали
И побольше жопы.
На этом и поладили.
Как можно на этом поладить?
Разве что рассмеявшись.
Теперь командует бригадой в Педе-Растенбурге. Как вы сказали? В Педе? Ха-ха-ха!
Кофе в постель это замечательно.
Нет, отвратительно. Нет, замечательно.
Ни о чем с вами не договоришься!
Юнкер, помогите мне встать:
Так хорошо сидим,
Но пора и сходить в уборную.
Обрывки чужих бесед. Затишье перед бурей:
Арним, дружище, вы просто неистощимы!
А вы когда-нибудь ездили третьим классом?
Нет? А, наверное, интересно:
Такие маленькие-маленькие сиденьица.
Одну пулю и на войне надо было оставлять в стволе -
Для штабного врача, когда он меняет перевязку, Ваше здоровье, господин доктор!
До сих пор у меня торчит как штык.
Но если уж и придется жениться:
Сиськи должны быть такими,
Чтобы клопов на них шлепать можно.
Братцы, ну и бабенка. В соку! И говорит:
Будь хоть бедным, хоть блажным,
Главное, молодым и только что из-под душа.
А я на это: совершенно согласен, милостивая государыня,
Лучше поменьше морали
И побольше жопы.
На этом и поладили.
Как можно на этом поладить?
Разве что рассмеявшись.
Менге еще в училище слыл идиотом,
Теперь командует бригадой в Педе-Растенбурге. Как вы сказали? В Педе? Ха-ха-ха!
Кофе в постель это замечательно.
Нет, отвратительно. Нет, замечательно.
Ни о чем с вами не договоришься!
Юнкер, помогите мне встать:
Так хорошо сидим,
Но пора и сходить в уборную.
Обрывки чужих бесед. Затишье перед бурей:
Арним, дружище, вы просто неистощимы!
А вы когда-нибудь ездили третьим классом?
Нет? А, наверное, интересно:
Такие маленькие-маленькие сиденьица.
Одну пулю и на войне надо было оставлять в стволе -
Для штабного врача, когда он меняет перевязку, Ваше здоровье, господин доктор!
До сих пор у меня торчит как штык.
Но если уж и придется жениться:
Сиськи должны быть такими,
Чтобы клопов на них шлепать можно.
Братцы, ну и бабенка. В соку! И говорит:
Будь хоть бедным, хоть блажным,
Главное, молодым и только что из-под душа.
А я на это: совершенно согласен, милостивая государыня,
Лучше поменьше морали
И побольше жопы.
На этом и поладили.
Как можно на этом поладить?
Разве что рассмеявшись.
Теперь командует бригадой в Педе-Растенбурге. Как вы сказали? В Педе? Ха-ха-ха!
Кофе в постель это замечательно.
Нет, отвратительно. Нет, замечательно.
Ни о чем с вами не договоришься!
Юнкер, помогите мне встать:
Так хорошо сидим,
Но пора и сходить в уборную.
Обрывки чужих бесед. Затишье перед бурей:
Арним, дружище, вы просто неистощимы!
А вы когда-нибудь ездили третьим классом?
Нет? А, наверное, интересно:
Такие маленькие-маленькие сиденьица.
Одну пулю и на войне надо было оставлять в стволе -
Для штабного врача, когда он меняет перевязку, Ваше здоровье, господин доктор!
До сих пор у меня торчит как штык.
Но если уж и придется жениться:
Сиськи должны быть такими,
Чтобы клопов на них шлепать можно.
Братцы, ну и бабенка. В соку! И говорит:
Будь хоть бедным, хоть блажным,
Главное, молодым и только что из-под душа.
А я на это: совершенно согласен, милостивая государыня,
Лучше поменьше морали
И побольше жопы.
На этом и поладили.
Как можно на этом поладить?
Разве что рассмеявшись.
125 Кб, 609x800Времена меняются медленно,
"Тоска" (1902) по-прежнему означает страсть,
"Богема" (1900) - любовь,
Даже финал "Сумерек богов" (1876)
остается актуален.
Кое-что сохраняется только фрагментарно:
Пятый акт от всей "Ифигении"
(На премьере 1779 года Ореста играл сам Гёте); "Отказ и человечность" Дефо
Оказались опровергнуты
Чисто политически.
Мартовские иды поставлены под сомнение:
Самоутверждаясь,
Новая форма правления уничтожает старую;
Многие посмеялись бы сегодня над царем Леонидом (Правда, не я).
Брадобрей, бреющий по-настоящему хорошо
(А это большая редкость!),
Запоминается лучше, чем придворный проповедник (Я не абстрагируюсь от трагизма и комплекса вины),
А если уж говорить о страхе перед жизнью:
Угорь на завтрак,
Вечером океан, безграничность,
Ночью ощущение покинутости -
зато как славно засыпается!
Обороняться Европе более не угодно:
Ей хочется страха, ей хочется покинутости.
Первоклассный шлягер образца 1950-х
Значит большее, чем полтысячи страниц,
посвященных общему кризису культуры.
В кино, где можно не сдавать одежду в гардероб,
Больше огненной воды, чем на театральных подмостках,
И к тому же без нужного антракта.
(Четвертичный период был интровертом,
Но теперь наступает третичный)
Шестьдесят шесть хромосом, невиданный расцвет -
И вдобавок новый государственный гимн!
Текст вполне приличный, хотя
и несколько бесцветный,
Следующим шагом, согласно той же логике,
должна стать
Кроличья шкурка в качестве национального флага.
Лично меня это не радует,
Однако так и будет.
"Тоска" (1902) по-прежнему означает страсть,
"Богема" (1900) - любовь,
Даже финал "Сумерек богов" (1876)
остается актуален.
Кое-что сохраняется только фрагментарно:
Пятый акт от всей "Ифигении"
(На премьере 1779 года Ореста играл сам Гёте); "Отказ и человечность" Дефо
Оказались опровергнуты
Чисто политически.
Мартовские иды поставлены под сомнение:
Самоутверждаясь,
Новая форма правления уничтожает старую;
Многие посмеялись бы сегодня над царем Леонидом (Правда, не я).
Брадобрей, бреющий по-настоящему хорошо
(А это большая редкость!),
Запоминается лучше, чем придворный проповедник (Я не абстрагируюсь от трагизма и комплекса вины),
А если уж говорить о страхе перед жизнью:
Угорь на завтрак,
Вечером океан, безграничность,
Ночью ощущение покинутости -
зато как славно засыпается!
Обороняться Европе более не угодно:
Ей хочется страха, ей хочется покинутости.
Первоклассный шлягер образца 1950-х
Значит большее, чем полтысячи страниц,
посвященных общему кризису культуры.
В кино, где можно не сдавать одежду в гардероб,
Больше огненной воды, чем на театральных подмостках,
И к тому же без нужного антракта.
(Четвертичный период был интровертом,
Но теперь наступает третичный)
Шестьдесят шесть хромосом, невиданный расцвет -
И вдобавок новый государственный гимн!
Текст вполне приличный, хотя
и несколько бесцветный,
Следующим шагом, согласно той же логике,
должна стать
Кроличья шкурка в качестве национального флага.
Лично меня это не радует,
Однако так и будет.
125 Кб, 609x800Времена меняются медленно,
"Тоска" (1902) по-прежнему означает страсть,
"Богема" (1900) - любовь,
Даже финал "Сумерек богов" (1876)
остается актуален.
Кое-что сохраняется только фрагментарно:
Пятый акт от всей "Ифигении"
(На премьере 1779 года Ореста играл сам Гёте); "Отказ и человечность" Дефо
Оказались опровергнуты
Чисто политически.
Мартовские иды поставлены под сомнение:
Самоутверждаясь,
Новая форма правления уничтожает старую;
Многие посмеялись бы сегодня над царем Леонидом (Правда, не я).
Брадобрей, бреющий по-настоящему хорошо
(А это большая редкость!),
Запоминается лучше, чем придворный проповедник (Я не абстрагируюсь от трагизма и комплекса вины),
А если уж говорить о страхе перед жизнью:
Угорь на завтрак,
Вечером океан, безграничность,
Ночью ощущение покинутости -
зато как славно засыпается!
Обороняться Европе более не угодно:
Ей хочется страха, ей хочется покинутости.
Первоклассный шлягер образца 1950-х
Значит большее, чем полтысячи страниц,
посвященных общему кризису культуры.
В кино, где можно не сдавать одежду в гардероб,
Больше огненной воды, чем на театральных подмостках,
И к тому же без нужного антракта.
(Четвертичный период был интровертом,
Но теперь наступает третичный)
Шестьдесят шесть хромосом, невиданный расцвет -
И вдобавок новый государственный гимн!
Текст вполне приличный, хотя
и несколько бесцветный,
Следующим шагом, согласно той же логике,
должна стать
Кроличья шкурка в качестве национального флага.
Лично меня это не радует,
Однако так и будет.
"Тоска" (1902) по-прежнему означает страсть,
"Богема" (1900) - любовь,
Даже финал "Сумерек богов" (1876)
остается актуален.
Кое-что сохраняется только фрагментарно:
Пятый акт от всей "Ифигении"
(На премьере 1779 года Ореста играл сам Гёте); "Отказ и человечность" Дефо
Оказались опровергнуты
Чисто политически.
Мартовские иды поставлены под сомнение:
Самоутверждаясь,
Новая форма правления уничтожает старую;
Многие посмеялись бы сегодня над царем Леонидом (Правда, не я).
Брадобрей, бреющий по-настоящему хорошо
(А это большая редкость!),
Запоминается лучше, чем придворный проповедник (Я не абстрагируюсь от трагизма и комплекса вины),
А если уж говорить о страхе перед жизнью:
Угорь на завтрак,
Вечером океан, безграничность,
Ночью ощущение покинутости -
зато как славно засыпается!
Обороняться Европе более не угодно:
Ей хочется страха, ей хочется покинутости.
Первоклассный шлягер образца 1950-х
Значит большее, чем полтысячи страниц,
посвященных общему кризису культуры.
В кино, где можно не сдавать одежду в гардероб,
Больше огненной воды, чем на театральных подмостках,
И к тому же без нужного антракта.
(Четвертичный период был интровертом,
Но теперь наступает третичный)
Шестьдесят шесть хромосом, невиданный расцвет -
И вдобавок новый государственный гимн!
Текст вполне приличный, хотя
и несколько бесцветный,
Следующим шагом, согласно той же логике,
должна стать
Кроличья шкурка в качестве национального флага.
Лично меня это не радует,
Однако так и будет.
Здесь жарко, накурено, душно,
Дышать невозможно, но нужно,
Как и ты невозможно нужна мне.
Я пытаюсь забыть, невозможно,
И это пиздец как сложно,
Как выдавить прыщ на спине.
Дышать невозможно, но нужно,
Как и ты невозможно нужна мне.
Я пытаюсь забыть, невозможно,
И это пиздец как сложно,
Как выдавить прыщ на спине.
>>6613
пиздец
пиздец
Я ЗНАЮ МИР...
Я знаю мир - он стар и полон дряни
Я знаю птиц, летящих на манок,
Я знаю, как звенит экю в кармане,
И как звенит отточенный клинок.
Я знаю, как поют на эшафоте,
Я знаю, как целуют, не любя,
Я знаю тех,
кто "за" и тех, кто "против",
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю шлюх - они горды, как дамы,
Я знаю дам - они дешевле шлюх,
Я знаю то, о чем молчат годами,
Я знаю то, что произносят вслух.
Я знаю, как зерно клюют павлины,
И как вороны трупы теребят,
Я знаю жизнь - она не будет длинной,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир - его судить легко нам,
Ведь всем до совершенства далеко,
Я знаю, как молчат перед законом,
Я знаю, как порой молчит закон.
Я знаю, как за хвост ловить удачу,
Всех растолкав и каждому грубя,
Я знаю - только так, а не иначе.
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир - он стар и полон дряни
Я знаю птиц, летящих на манок,
Я знаю, как звенит экю в кармане,
И как звенит отточенный клинок.
Я знаю, как поют на эшафоте,
Я знаю, как целуют, не любя,
Я знаю тех,
кто "за" и тех, кто "против",
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю шлюх - они горды, как дамы,
Я знаю дам - они дешевле шлюх,
Я знаю то, о чем молчат годами,
Я знаю то, что произносят вслух.
Я знаю, как зерно клюют павлины,
И как вороны трупы теребят,
Я знаю жизнь - она не будет длинной,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир - его судить легко нам,
Ведь всем до совершенства далеко,
Я знаю, как молчат перед законом,
Я знаю, как порой молчит закон.
Я знаю, как за хвост ловить удачу,
Всех растолкав и каждому грубя,
Я знаю - только так, а не иначе.
Я знаю все, но только не себя.
Я ЗНАЮ МИР...
Я знаю мир - он стар и полон дряни
Я знаю птиц, летящих на манок,
Я знаю, как звенит экю в кармане,
И как звенит отточенный клинок.
Я знаю, как поют на эшафоте,
Я знаю, как целуют, не любя,
Я знаю тех,
кто "за" и тех, кто "против",
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю шлюх - они горды, как дамы,
Я знаю дам - они дешевле шлюх,
Я знаю то, о чем молчат годами,
Я знаю то, что произносят вслух.
Я знаю, как зерно клюют павлины,
И как вороны трупы теребят,
Я знаю жизнь - она не будет длинной,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир - его судить легко нам,
Ведь всем до совершенства далеко,
Я знаю, как молчат перед законом,
Я знаю, как порой молчит закон.
Я знаю, как за хвост ловить удачу,
Всех растолкав и каждому грубя,
Я знаю - только так, а не иначе.
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир - он стар и полон дряни
Я знаю птиц, летящих на манок,
Я знаю, как звенит экю в кармане,
И как звенит отточенный клинок.
Я знаю, как поют на эшафоте,
Я знаю, как целуют, не любя,
Я знаю тех,
кто "за" и тех, кто "против",
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю шлюх - они горды, как дамы,
Я знаю дам - они дешевле шлюх,
Я знаю то, о чем молчат годами,
Я знаю то, что произносят вслух.
Я знаю, как зерно клюют павлины,
И как вороны трупы теребят,
Я знаю жизнь - она не будет длинной,
Я знаю все, но только не себя.
Я знаю мир - его судить легко нам,
Ведь всем до совершенства далеко,
Я знаю, как молчат перед законом,
Я знаю, как порой молчит закон.
Я знаю, как за хвост ловить удачу,
Всех растолкав и каждому грубя,
Я знаю - только так, а не иначе.
Я знаю все, но только не себя.
Чувства забуду,
Покой обрету,
Мир я открою,
Так я уйду.
Так мир царит,
Спокойствие везде,
И светел путь,
Как мысль во мне.
Ничто не обидит,
Никто не оскорбит,
Никто не поддержит,
Ничто не веселит.
-Хотел я этого?
-Быть может нет.
-Вернуться можно?
-Тоже нет...
Вот ночь прошла,
И вижу я:
Та грусть прошла,
И счастлив я!
Хоть счастлив я,
Но одинок,
В том мире,
Который так жесток.
Покой обрету,
Мир я открою,
Так я уйду.
Так мир царит,
Спокойствие везде,
И светел путь,
Как мысль во мне.
Ничто не обидит,
Никто не оскорбит,
Никто не поддержит,
Ничто не веселит.
-Хотел я этого?
-Быть может нет.
-Вернуться можно?
-Тоже нет...
Вот ночь прошла,
И вижу я:
Та грусть прошла,
И счастлив я!
Хоть счастлив я,
Но одинок,
В том мире,
Который так жесток.
Чувства забуду,
Покой обрету,
Мир я открою,
Так я уйду.
Так мир царит,
Спокойствие везде,
И светел путь,
Как мысль во мне.
Ничто не обидит,
Никто не оскорбит,
Никто не поддержит,
Ничто не веселит.
-Хотел я этого?
-Быть может нет.
-Вернуться можно?
-Тоже нет...
Вот ночь прошла,
И вижу я:
Та грусть прошла,
И счастлив я!
Хоть счастлив я,
Но одинок,
В том мире,
Который так жесток.
Покой обрету,
Мир я открою,
Так я уйду.
Так мир царит,
Спокойствие везде,
И светел путь,
Как мысль во мне.
Ничто не обидит,
Никто не оскорбит,
Никто не поддержит,
Ничто не веселит.
-Хотел я этого?
-Быть может нет.
-Вернуться можно?
-Тоже нет...
Вот ночь прошла,
И вижу я:
Та грусть прошла,
И счастлив я!
Хоть счастлив я,
Но одинок,
В том мире,
Который так жесток.
Жираф
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Від упорядника | Новини | Зміст | Стежки | Подяка Г.Сковорода
*
Всякому городу нрав і права,
Всяка імієт свой ум голова,
Всякому серцю своя єсть любов,
Всякому горлу свой єсть вкус каков.
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Петр для чинов угли панскії трет,
Федька купец при аршині все лжет.
Тот строїт дом свой на новий манір,
Тот все в процентах: пожалуй, повір!
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Тот непрестанно стягаєт грунта,
Сей іностранни заводит скота.
Ті форміруют на ловлю собак,
Сих шумить дом од гостей, как кабак,
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Строіт на свой тон юриста права,
С диспут студента тріщить голова,
Тих безпокоїт Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мні одна только в світі дума,
Как би умерти мні не без ума.
Тот панегірик сплітаєт со лжей,
Лікар в подряд ставит мертвих людей,
Сей образи жирових чтет тузов,
Степка біжит, как на свадьбу, в позов.
Смерте страшна! замашная косо!
Ти не щадиш і царських волосов,
Ти не глядиш, гді мужик, а гді цар —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на єя плюєт острую сталь?
Тот, чия совість, как чистий хрусталь.
*
Всякому городу нрав і права,
Всяка імієт свой ум голова,
Всякому серцю своя єсть любов,
Всякому горлу свой єсть вкус каков.
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Петр для чинов угли панскії трет,
Федька купец при аршині все лжет.
Тот строїт дом свой на новий манір,
Тот все в процентах: пожалуй, повір!
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Тот непрестанно стягаєт грунта,
Сей іностранни заводит скота.
Ті форміруют на ловлю собак,
Сих шумить дом од гостей, как кабак,
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Строіт на свой тон юриста права,
С диспут студента тріщить голова,
Тих безпокоїт Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мні одна только в світі дума,
Как би умерти мні не без ума.
Тот панегірик сплітаєт со лжей,
Лікар в подряд ставит мертвих людей,
Сей образи жирових чтет тузов,
Степка біжит, как на свадьбу, в позов.
Смерте страшна! замашная косо!
Ти не щадиш і царських волосов,
Ти не глядиш, гді мужик, а гді цар —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на єя плюєт острую сталь?
Тот, чия совість, как чистий хрусталь.
Від упорядника | Новини | Зміст | Стежки | Подяка Г.Сковорода
*
Всякому городу нрав і права,
Всяка імієт свой ум голова,
Всякому серцю своя єсть любов,
Всякому горлу свой єсть вкус каков.
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Петр для чинов угли панскії трет,
Федька купец при аршині все лжет.
Тот строїт дом свой на новий манір,
Тот все в процентах: пожалуй, повір!
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Тот непрестанно стягаєт грунта,
Сей іностранни заводит скота.
Ті форміруют на ловлю собак,
Сих шумить дом од гостей, как кабак,
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Строіт на свой тон юриста права,
С диспут студента тріщить голова,
Тих безпокоїт Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мні одна только в світі дума,
Как би умерти мні не без ума.
Тот панегірик сплітаєт со лжей,
Лікар в подряд ставит мертвих людей,
Сей образи жирових чтет тузов,
Степка біжит, как на свадьбу, в позов.
Смерте страшна! замашная косо!
Ти не щадиш і царських волосов,
Ти не глядиш, гді мужик, а гді цар —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на єя плюєт острую сталь?
Тот, чия совість, как чистий хрусталь.
*
Всякому городу нрав і права,
Всяка імієт свой ум голова,
Всякому серцю своя єсть любов,
Всякому горлу свой єсть вкус каков.
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Петр для чинов угли панскії трет,
Федька купец при аршині все лжет.
Тот строїт дом свой на новий манір,
Тот все в процентах: пожалуй, повір!
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Тот непрестанно стягаєт грунта,
Сей іностранни заводит скота.
Ті форміруют на ловлю собак,
Сих шумить дом од гостей, как кабак,
А мні одна только в світі дума,
А мні одно только не йдет с ума.
Строіт на свой тон юриста права,
С диспут студента тріщить голова,
Тих безпокоїт Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур.
А мні одна только в світі дума,
Как би умерти мні не без ума.
Тот панегірик сплітаєт со лжей,
Лікар в подряд ставит мертвих людей,
Сей образи жирових чтет тузов,
Степка біжит, как на свадьбу, в позов.
Смерте страшна! замашная косо!
Ти не щадиш і царських волосов,
Ти не глядиш, гді мужик, а гді цар —
Все жереш так, как солому пожар.
Кто ж на єя плюєт острую сталь?
Тот, чия совість, как чистий хрусталь.
>>6606
Годно, даже хотел загуглить поэта, оказывается твое что ли?
Годно, даже хотел загуглить поэта, оказывается твое что ли?
— у меня есть пара
перьев с хвоста медузы
и картонная кукла вуду
твоей сестры-вегетарианки.
быть может, когда-нибудь
ты прочтёшь предупреждение
на очередной коробке
с мармеладными свастиками.
оно написано мелким шрифтом,
усложняя в разы тем самым
реализацию планов на вечер:
в 20:00 по манежке
на глазах у миллионов слепых
пройдут тысячи безногих,
сотни глухих проснутся
под крик десятка немых абсолютно.
десятка на чупик и жёвку с кислинкой.
а единственная неожиданность, пожалуй,
это шесть сосков у тебя под кожей.
выступающих на шее.
выступающих засветло, кстати.
выступающих за права муравьедов,
коих, как ты когда-то метко сказала,
пора бы уже поделить на цифру,
равную коэффициенту
полезного действия
наших любовных встреч
на пьяной веранде детского садика.
как всегда твою злобу терплю.
ты ведь знаешь, что я
теперь плохо хожу и считаю;
кривовато теперь разговариваю
из-за украденной у школьницы
и ежечасно употребляемой
оптовой партии спайса китайского.
боги. как хочется вновь почувствовать
мизинец-палец на левой но.
или стремление хоть к чему-нибудь
светлому. это чё, чувак из сумерек в рекламе dior?
бесполезно просить кокаин у монаха,
живущего через дорогу
в ослепительно красной избе
с исторгающей лазер из глаз гигантской крутящейся головой иосифа сталина
по самому центру крыши. крыши, горящей ночами.
запомни уже, что монах этот жаден и скуп.
ну максимум хэш у него на продажу.
с наценкой безбожной к тому же.
забудь про него.
я же жду - подскажи мне!
насчёт муравьедов, которых,
я помню, мы мысленно делим
на маленький ноль-иллюстратор
извлекаемой нами из нас же
и друг другу вручаемой пользы.
но речь не о сдвинутых вечно ногах твоих,
заныканых в джинсы с завышенной талией,
взятых, похоже, в секретном подвальном отделе
для женщин с зашитым влагалищем
и вшитой торпедой от трепета.
нет. речь в этот раз не об этом идёт,
ведь нам нужно делить муравьедов на ноль.
легко же, но всё же я в лёгком смятении.
не знаю в чём дело. да, в спайсе, уверен.
тревожно, что раз уж мы
вне арифметик, стандартных
как наши с тобою друг другу
подарки на днюхи,
то, значит, никто не заметит,
никто не осудит
бунтарский злой ноль
в знаменателе.
сука.
да я понимаю, что нет опасности.
увидеть хочу анархию дробную.
сладко и гулко шипит предвкушение.
но я помню наказы изольды фёдоровны.
помню указку во властных руках её.
помню удары в затылок горькие.
я не смогу. никогда. заплакал, лёг.
нолик вписать зассал. ничтожество.
перьев с хвоста медузы
и картонная кукла вуду
твоей сестры-вегетарианки.
быть может, когда-нибудь
ты прочтёшь предупреждение
на очередной коробке
с мармеладными свастиками.
оно написано мелким шрифтом,
усложняя в разы тем самым
реализацию планов на вечер:
в 20:00 по манежке
на глазах у миллионов слепых
пройдут тысячи безногих,
сотни глухих проснутся
под крик десятка немых абсолютно.
десятка на чупик и жёвку с кислинкой.
а единственная неожиданность, пожалуй,
это шесть сосков у тебя под кожей.
выступающих на шее.
выступающих засветло, кстати.
выступающих за права муравьедов,
коих, как ты когда-то метко сказала,
пора бы уже поделить на цифру,
равную коэффициенту
полезного действия
наших любовных встреч
на пьяной веранде детского садика.
как всегда твою злобу терплю.
ты ведь знаешь, что я
теперь плохо хожу и считаю;
кривовато теперь разговариваю
из-за украденной у школьницы
и ежечасно употребляемой
оптовой партии спайса китайского.
боги. как хочется вновь почувствовать
мизинец-палец на левой но.
или стремление хоть к чему-нибудь
светлому. это чё, чувак из сумерек в рекламе dior?
бесполезно просить кокаин у монаха,
живущего через дорогу
в ослепительно красной избе
с исторгающей лазер из глаз гигантской крутящейся головой иосифа сталина
по самому центру крыши. крыши, горящей ночами.
запомни уже, что монах этот жаден и скуп.
ну максимум хэш у него на продажу.
с наценкой безбожной к тому же.
забудь про него.
я же жду - подскажи мне!
насчёт муравьедов, которых,
я помню, мы мысленно делим
на маленький ноль-иллюстратор
извлекаемой нами из нас же
и друг другу вручаемой пользы.
но речь не о сдвинутых вечно ногах твоих,
заныканых в джинсы с завышенной талией,
взятых, похоже, в секретном подвальном отделе
для женщин с зашитым влагалищем
и вшитой торпедой от трепета.
нет. речь в этот раз не об этом идёт,
ведь нам нужно делить муравьедов на ноль.
легко же, но всё же я в лёгком смятении.
не знаю в чём дело. да, в спайсе, уверен.
тревожно, что раз уж мы
вне арифметик, стандартных
как наши с тобою друг другу
подарки на днюхи,
то, значит, никто не заметит,
никто не осудит
бунтарский злой ноль
в знаменателе.
сука.
да я понимаю, что нет опасности.
увидеть хочу анархию дробную.
сладко и гулко шипит предвкушение.
но я помню наказы изольды фёдоровны.
помню указку во властных руках её.
помню удары в затылок горькие.
я не смогу. никогда. заплакал, лёг.
нолик вписать зассал. ничтожество.
— у меня есть пара
перьев с хвоста медузы
и картонная кукла вуду
твоей сестры-вегетарианки.
быть может, когда-нибудь
ты прочтёшь предупреждение
на очередной коробке
с мармеладными свастиками.
оно написано мелким шрифтом,
усложняя в разы тем самым
реализацию планов на вечер:
в 20:00 по манежке
на глазах у миллионов слепых
пройдут тысячи безногих,
сотни глухих проснутся
под крик десятка немых абсолютно.
десятка на чупик и жёвку с кислинкой.
а единственная неожиданность, пожалуй,
это шесть сосков у тебя под кожей.
выступающих на шее.
выступающих засветло, кстати.
выступающих за права муравьедов,
коих, как ты когда-то метко сказала,
пора бы уже поделить на цифру,
равную коэффициенту
полезного действия
наших любовных встреч
на пьяной веранде детского садика.
как всегда твою злобу терплю.
ты ведь знаешь, что я
теперь плохо хожу и считаю;
кривовато теперь разговариваю
из-за украденной у школьницы
и ежечасно употребляемой
оптовой партии спайса китайского.
боги. как хочется вновь почувствовать
мизинец-палец на левой но.
или стремление хоть к чему-нибудь
светлому. это чё, чувак из сумерек в рекламе dior?
бесполезно просить кокаин у монаха,
живущего через дорогу
в ослепительно красной избе
с исторгающей лазер из глаз гигантской крутящейся головой иосифа сталина
по самому центру крыши. крыши, горящей ночами.
запомни уже, что монах этот жаден и скуп.
ну максимум хэш у него на продажу.
с наценкой безбожной к тому же.
забудь про него.
я же жду - подскажи мне!
насчёт муравьедов, которых,
я помню, мы мысленно делим
на маленький ноль-иллюстратор
извлекаемой нами из нас же
и друг другу вручаемой пользы.
но речь не о сдвинутых вечно ногах твоих,
заныканых в джинсы с завышенной талией,
взятых, похоже, в секретном подвальном отделе
для женщин с зашитым влагалищем
и вшитой торпедой от трепета.
нет. речь в этот раз не об этом идёт,
ведь нам нужно делить муравьедов на ноль.
легко же, но всё же я в лёгком смятении.
не знаю в чём дело. да, в спайсе, уверен.
тревожно, что раз уж мы
вне арифметик, стандартных
как наши с тобою друг другу
подарки на днюхи,
то, значит, никто не заметит,
никто не осудит
бунтарский злой ноль
в знаменателе.
сука.
да я понимаю, что нет опасности.
увидеть хочу анархию дробную.
сладко и гулко шипит предвкушение.
но я помню наказы изольды фёдоровны.
помню указку во властных руках её.
помню удары в затылок горькие.
я не смогу. никогда. заплакал, лёг.
нолик вписать зассал. ничтожество.
перьев с хвоста медузы
и картонная кукла вуду
твоей сестры-вегетарианки.
быть может, когда-нибудь
ты прочтёшь предупреждение
на очередной коробке
с мармеладными свастиками.
оно написано мелким шрифтом,
усложняя в разы тем самым
реализацию планов на вечер:
в 20:00 по манежке
на глазах у миллионов слепых
пройдут тысячи безногих,
сотни глухих проснутся
под крик десятка немых абсолютно.
десятка на чупик и жёвку с кислинкой.
а единственная неожиданность, пожалуй,
это шесть сосков у тебя под кожей.
выступающих на шее.
выступающих засветло, кстати.
выступающих за права муравьедов,
коих, как ты когда-то метко сказала,
пора бы уже поделить на цифру,
равную коэффициенту
полезного действия
наших любовных встреч
на пьяной веранде детского садика.
как всегда твою злобу терплю.
ты ведь знаешь, что я
теперь плохо хожу и считаю;
кривовато теперь разговариваю
из-за украденной у школьницы
и ежечасно употребляемой
оптовой партии спайса китайского.
боги. как хочется вновь почувствовать
мизинец-палец на левой но.
или стремление хоть к чему-нибудь
светлому. это чё, чувак из сумерек в рекламе dior?
бесполезно просить кокаин у монаха,
живущего через дорогу
в ослепительно красной избе
с исторгающей лазер из глаз гигантской крутящейся головой иосифа сталина
по самому центру крыши. крыши, горящей ночами.
запомни уже, что монах этот жаден и скуп.
ну максимум хэш у него на продажу.
с наценкой безбожной к тому же.
забудь про него.
я же жду - подскажи мне!
насчёт муравьедов, которых,
я помню, мы мысленно делим
на маленький ноль-иллюстратор
извлекаемой нами из нас же
и друг другу вручаемой пользы.
но речь не о сдвинутых вечно ногах твоих,
заныканых в джинсы с завышенной талией,
взятых, похоже, в секретном подвальном отделе
для женщин с зашитым влагалищем
и вшитой торпедой от трепета.
нет. речь в этот раз не об этом идёт,
ведь нам нужно делить муравьедов на ноль.
легко же, но всё же я в лёгком смятении.
не знаю в чём дело. да, в спайсе, уверен.
тревожно, что раз уж мы
вне арифметик, стандартных
как наши с тобою друг другу
подарки на днюхи,
то, значит, никто не заметит,
никто не осудит
бунтарский злой ноль
в знаменателе.
сука.
да я понимаю, что нет опасности.
увидеть хочу анархию дробную.
сладко и гулко шипит предвкушение.
но я помню наказы изольды фёдоровны.
помню указку во властных руках её.
помню удары в затылок горькие.
я не смогу. никогда. заплакал, лёг.
нолик вписать зассал. ничтожество.
Крича:"Не брошу!",плавиться в огне,
Стонать от боли,но держать меня рукою.
Со мной на самом грязном в мире дне
Гниет небесное и тлеет неземное.
Стонать от боли,но держать меня рукою.
Со мной на самом грязном в мире дне
Гниет небесное и тлеет неземное.
Годный тред. Буду сюда постить мои любимые стихи.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Ну Евгения Онегина я постить не буду, сами прочитаете. Это шедевер, и любимый мой роман.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава — отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».
Олег усмехнулся — однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твое позлащенное стремя.
Прощай, утешайся — да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана...
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...
«А где мой товарищ? — промолвил Олег, —
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? все так же ль легок его бег?
Все тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят — на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокой!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия,
Шипя, между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава — отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».
Олег усмехнулся — однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твое позлащенное стремя.
Прощай, утешайся — да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана...
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...
«А где мой товарищ? — промолвил Олег, —
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? все так же ль легок его бег?
Все тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят — на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокой!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия,
Шипя, между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава — отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».
Олег усмехнулся — однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твое позлащенное стремя.
Прощай, утешайся — да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана...
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...
«А где мой товарищ? — промолвил Олег, —
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? все так же ль легок его бег?
Все тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят — на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокой!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия,
Шипя, между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Из темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.
«Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня».
«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
Запомни же ныне ты слово мое:
Воителю слава — отрада;
Победой прославлено имя твое;
Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.
И синего моря обманчивый вал
В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».
Олег усмехнулся — однако чело
И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.
«Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твое позлащенное стремя.
Прощай, утешайся — да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,
Покройте попоной, мохнатым ковром;
В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.
Пирует с дружиною вещий Олег
При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
Над славной главою кургана...
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...
«А где мой товарищ? — промолвил Олег, —
Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? все так же ль легок его бег?
Все тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.
Могучий Олег головою поник
И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.
Вот едет могучий Олег со двора,
С ним Игорь и старые гости,
И видят — на холме, у брега Днепра,
Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.
Князь тихо на череп коня наступил
И молвил: «Спи, друг одинокой!
Твой старый хозяин тебя пережил:
На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия,
Шипя, между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
УЗНИК
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: "Давай улетим!
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..."
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном,
Клюет, и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно.
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: "Давай улетим!
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..."
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Скучно, грустно... Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит.
Грустно, Нина: путь мой скучен,
Дремля смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Скучно, грустно... Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит.
Грустно, Нина: путь мой скучен,
Дремля смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Скучно, грустно... Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит.
Грустно, Нина: путь мой скучен,
Дремля смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска...
Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
Скучно, грустно... Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.
Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит.
Грустно, Нина: путь мой скучен,
Дремля смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопясь от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей, уж ядовит,
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А царь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
"Востань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
"Востань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
"Востань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
"Востань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Exegi monumentum
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру - душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит -
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я…
Я вас люблю, — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, — мне отрада;
Вы отвернетесь, — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, —
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, — мне отрада;
Вы отвернетесь, — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, —
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Я вас люблю, — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, — мне отрада;
Вы отвернетесь, — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, —
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно, — я зеваю;
При вас мне грустно, — я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь, — мне отрада;
Вы отвернетесь, — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя, —
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..
Я сам обманываться рад!
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, сказал певец <безмудый>, —
Мои алмазы, изумруды —
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, — он продолжал, —
Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно:
— Я? я <муде> себе чешу.
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, сказал певец <безмудый>, —
Мои алмазы, изумруды —
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, — он продолжал, —
Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно:
— Я? я <муде> себе чешу.
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвёл? когда? какой весною?
И долго ль цвёл? И сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвёл? когда? какой весною?
И долго ль цвёл? И сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
Стихи Пушкина я выложил, топовые. Скидывайте свои, любимые.
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят - все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -
Такая пустая и глупая шутка...
Свернуть
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят - все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? - там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -
Такая пустая и глупая шутка...
Свернуть
Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
173 Кб, 750x500НЕВОЗМОЖНОСТЬ
++++++++++++
Мы сегодня
Сидим на крыше,
Вяжем свитер
Из лунной пряжи.
Млечный Путь
Серой нитью
Вышит
Над тончайшим
Ангарским
Кряжем.
Где-то ниже
Шуршат трамваи,
Монотонно
Ползут машины
И мостов
Поднебесных
Сваи
Накрываются
Крепдешином.
Пахнет дымом,
Чуть-чуть корицей
И оплавленной
Звездной пылью.
Я сжимаю
В ладонях спицы,
Слишком лунные
И стальные.
И металл
Обжигает кожу,
Я смущаюсь,
А ты
Смеешься.
Говоришь:
"Если хочешь,
Можем
Прямо завтра
Уехать
В Йоркшир.
Там довяжем
Наш общий
Свитер,
Просыпаться начнем
В шесть тридцать.
Этот способ
Давно испытан:
Убегать из большой
Столицы,
Чтобы рвать на лугах
Мелиссу,
Жечь костры
Под открытым
Небом,
Покупать дорогие
Джинсы
И носить
Вместо туфель
Кеды."
Я киваю.
Давай уедем.
Может, счастье
Еще нас
Встретит.
Я не Питер, а ты
Не Венди,
Но в душе
Мы — немного
Дети.
Город в бешенстве
Рвет
И мечет,
Лютым волком
Грызет
Дорогу.
Я твои
Обнимаю
Плечи,
Переполненный
Чувством
Долга.
Нам осталось
Спуститься.
Утро.
Где-то громко
Звенит
Будильник.
Взгляд тяжелый,
Немного
Мутный
И подернутый
Звёздной
Пылью.
Просыпаюсь.
Подушка — в клочья.
Признаю,
Что нечист
И грешен.
Ты мне снилась
Сегодня
Ночью.
Прекращай
Или я
Повешусь.
+++++++++++++++++
Владимир Листомиров
++++++++++++
Мы сегодня
Сидим на крыше,
Вяжем свитер
Из лунной пряжи.
Млечный Путь
Серой нитью
Вышит
Над тончайшим
Ангарским
Кряжем.
Где-то ниже
Шуршат трамваи,
Монотонно
Ползут машины
И мостов
Поднебесных
Сваи
Накрываются
Крепдешином.
Пахнет дымом,
Чуть-чуть корицей
И оплавленной
Звездной пылью.
Я сжимаю
В ладонях спицы,
Слишком лунные
И стальные.
И металл
Обжигает кожу,
Я смущаюсь,
А ты
Смеешься.
Говоришь:
"Если хочешь,
Можем
Прямо завтра
Уехать
В Йоркшир.
Там довяжем
Наш общий
Свитер,
Просыпаться начнем
В шесть тридцать.
Этот способ
Давно испытан:
Убегать из большой
Столицы,
Чтобы рвать на лугах
Мелиссу,
Жечь костры
Под открытым
Небом,
Покупать дорогие
Джинсы
И носить
Вместо туфель
Кеды."
Я киваю.
Давай уедем.
Может, счастье
Еще нас
Встретит.
Я не Питер, а ты
Не Венди,
Но в душе
Мы — немного
Дети.
Город в бешенстве
Рвет
И мечет,
Лютым волком
Грызет
Дорогу.
Я твои
Обнимаю
Плечи,
Переполненный
Чувством
Долга.
Нам осталось
Спуститься.
Утро.
Где-то громко
Звенит
Будильник.
Взгляд тяжелый,
Немного
Мутный
И подернутый
Звёздной
Пылью.
Просыпаюсь.
Подушка — в клочья.
Признаю,
Что нечист
И грешен.
Ты мне снилась
Сегодня
Ночью.
Прекращай
Или я
Повешусь.
+++++++++++++++++
Владимир Листомиров
173 Кб, 750x500НЕВОЗМОЖНОСТЬ
++++++++++++
Мы сегодня
Сидим на крыше,
Вяжем свитер
Из лунной пряжи.
Млечный Путь
Серой нитью
Вышит
Над тончайшим
Ангарским
Кряжем.
Где-то ниже
Шуршат трамваи,
Монотонно
Ползут машины
И мостов
Поднебесных
Сваи
Накрываются
Крепдешином.
Пахнет дымом,
Чуть-чуть корицей
И оплавленной
Звездной пылью.
Я сжимаю
В ладонях спицы,
Слишком лунные
И стальные.
И металл
Обжигает кожу,
Я смущаюсь,
А ты
Смеешься.
Говоришь:
"Если хочешь,
Можем
Прямо завтра
Уехать
В Йоркшир.
Там довяжем
Наш общий
Свитер,
Просыпаться начнем
В шесть тридцать.
Этот способ
Давно испытан:
Убегать из большой
Столицы,
Чтобы рвать на лугах
Мелиссу,
Жечь костры
Под открытым
Небом,
Покупать дорогие
Джинсы
И носить
Вместо туфель
Кеды."
Я киваю.
Давай уедем.
Может, счастье
Еще нас
Встретит.
Я не Питер, а ты
Не Венди,
Но в душе
Мы — немного
Дети.
Город в бешенстве
Рвет
И мечет,
Лютым волком
Грызет
Дорогу.
Я твои
Обнимаю
Плечи,
Переполненный
Чувством
Долга.
Нам осталось
Спуститься.
Утро.
Где-то громко
Звенит
Будильник.
Взгляд тяжелый,
Немного
Мутный
И подернутый
Звёздной
Пылью.
Просыпаюсь.
Подушка — в клочья.
Признаю,
Что нечист
И грешен.
Ты мне снилась
Сегодня
Ночью.
Прекращай
Или я
Повешусь.
+++++++++++++++++
Владимир Листомиров
++++++++++++
Мы сегодня
Сидим на крыше,
Вяжем свитер
Из лунной пряжи.
Млечный Путь
Серой нитью
Вышит
Над тончайшим
Ангарским
Кряжем.
Где-то ниже
Шуршат трамваи,
Монотонно
Ползут машины
И мостов
Поднебесных
Сваи
Накрываются
Крепдешином.
Пахнет дымом,
Чуть-чуть корицей
И оплавленной
Звездной пылью.
Я сжимаю
В ладонях спицы,
Слишком лунные
И стальные.
И металл
Обжигает кожу,
Я смущаюсь,
А ты
Смеешься.
Говоришь:
"Если хочешь,
Можем
Прямо завтра
Уехать
В Йоркшир.
Там довяжем
Наш общий
Свитер,
Просыпаться начнем
В шесть тридцать.
Этот способ
Давно испытан:
Убегать из большой
Столицы,
Чтобы рвать на лугах
Мелиссу,
Жечь костры
Под открытым
Небом,
Покупать дорогие
Джинсы
И носить
Вместо туфель
Кеды."
Я киваю.
Давай уедем.
Может, счастье
Еще нас
Встретит.
Я не Питер, а ты
Не Венди,
Но в душе
Мы — немного
Дети.
Город в бешенстве
Рвет
И мечет,
Лютым волком
Грызет
Дорогу.
Я твои
Обнимаю
Плечи,
Переполненный
Чувством
Долга.
Нам осталось
Спуститься.
Утро.
Где-то громко
Звенит
Будильник.
Взгляд тяжелый,
Немного
Мутный
И подернутый
Звёздной
Пылью.
Просыпаюсь.
Подушка — в клочья.
Признаю,
Что нечист
И грешен.
Ты мне снилась
Сегодня
Ночью.
Прекращай
Или я
Повешусь.
+++++++++++++++++
Владимир Листомиров
188 Кб, 2400x1200Дух мой вознёсся над скалами,
Чтоб в поднебесьи парить,
Это душа приказала мне,
С Вами сейчас говорить.
Чтоб Вы от сна пробудились,
Сбросили сна пелену,
В полный свой рост распрямились,
Дали свободу уму.
Музыка, Слово, Вселенная,
Весь необъятный простор,
Только лишь это нетленное,
А остальное все — вздор.
Автор: Генрих Акулов
Где же ты, любитель Пушкина и Классики Русской(только ли?)Поэзии?
Не желаешь ли пообсуждать(или поосуждать?) некоторые произведения?
Я - этот аноним, за чьим авторством сии посты:
>>6761
>>6768
>>6773
Чтоб в поднебесьи парить,
Это душа приказала мне,
С Вами сейчас говорить.
Чтоб Вы от сна пробудились,
Сбросили сна пелену,
В полный свой рост распрямились,
Дали свободу уму.
Музыка, Слово, Вселенная,
Весь необъятный простор,
Только лишь это нетленное,
А остальное все — вздор.
Автор: Генрих Акулов
Где же ты, любитель Пушкина и Классики Русской(только ли?)Поэзии?
Не желаешь ли пообсуждать(или поосуждать?) некоторые произведения?
Я - этот аноним, за чьим авторством сии посты:
>>6761
>>6768
>>6773
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Георгий Иванов
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо - что никого,
Хорошо - что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
Георгий Иванов
Як на Дніпрі приємно ноччу-
Зірки у темноті глибокій.
Шумить неспішно ясноокий,
Дає нам спочин.
Луна неспішно пропливає.
Верба до вод гілля спускає.
Дівчина дивиться у очі.
Таємні речі в губи все шепоче.
І райдуга в душі палає.
Навкруги тепла темінь-тишина.
Зірки у темноті глибокій.
Шумить неспішно ясноокий,
Дає нам спочин.
Луна неспішно пропливає.
Верба до вод гілля спускає.
Дівчина дивиться у очі.
Таємні речі в губи все шепоче.
І райдуга в душі палає.
Навкруги тепла темінь-тишина.
>>6583 (OP)
Ищу Флакон Духов Шарля Бодлера в исполнении Татарского с Радио России (эм пэ три)
Ищу Флакон Духов Шарля Бодлера в исполнении Татарского с Радио России (эм пэ три)
Есть запахи, чья власть над нами бесконечна:
В любое вещество въедаются навечно.
Бывает, что, ларец диковинный открыв
(Заржавленный замок упорен и визглив),
Иль где-нибудь в углу, средь рухляди чердачной
В слежавшейся пыли находим мы невзрачный
Флакон из-под духов: он тускл, и пуст, и сух,
Но память в нем жива, жив отлетевший дух.
Минувшие мечты, восторги и обиды,
Мечты увядшие - слепые хризалиды,
Из затхлой темноты, как бы набравшись сил,
Выпрастывают вдруг великолепье крыл.
В лазурном, золотом, багряном одеянье,
Нам голову кружа, парит Воспоминанье...
И вот уже душа, захваченная в плен,
Над бездной склонена и не встает с колен.
Возникнув из пелен, как Лазарь воскрешенный,
Там оживает тень любви похороненной,
Прелестный призрак, прах, струящий аромат,
Из ямы, где теперь - гниенье и распад.
Когда же и меня забвение людское
Засунет в старый шкаф небрежною рукою,
Останусь я тогда, надтреснут, запылен,
Несчастный, никому не надобный флакон,
Гробницею твоей, чумное, злое зелье,
Яд, созданный в раю, души моей веселье,
Сжигающий нутро расплавленный свинец,
О, сердца моего начало и конец!
Восхитительно, не правда ли..
В любое вещество въедаются навечно.
Бывает, что, ларец диковинный открыв
(Заржавленный замок упорен и визглив),
Иль где-нибудь в углу, средь рухляди чердачной
В слежавшейся пыли находим мы невзрачный
Флакон из-под духов: он тускл, и пуст, и сух,
Но память в нем жива, жив отлетевший дух.
Минувшие мечты, восторги и обиды,
Мечты увядшие - слепые хризалиды,
Из затхлой темноты, как бы набравшись сил,
Выпрастывают вдруг великолепье крыл.
В лазурном, золотом, багряном одеянье,
Нам голову кружа, парит Воспоминанье...
И вот уже душа, захваченная в плен,
Над бездной склонена и не встает с колен.
Возникнув из пелен, как Лазарь воскрешенный,
Там оживает тень любви похороненной,
Прелестный призрак, прах, струящий аромат,
Из ямы, где теперь - гниенье и распад.
Когда же и меня забвение людское
Засунет в старый шкаф небрежною рукою,
Останусь я тогда, надтреснут, запылен,
Несчастный, никому не надобный флакон,
Гробницею твоей, чумное, злое зелье,
Яд, созданный в раю, души моей веселье,
Сжигающий нутро расплавленный свинец,
О, сердца моего начало и конец!
Восхитительно, не правда ли..
Есть запахи, чья власть над нами бесконечна:
В любое вещество въедаются навечно.
Бывает, что, ларец диковинный открыв
(Заржавленный замок упорен и визглив),
Иль где-нибудь в углу, средь рухляди чердачной
В слежавшейся пыли находим мы невзрачный
Флакон из-под духов: он тускл, и пуст, и сух,
Но память в нем жива, жив отлетевший дух.
Минувшие мечты, восторги и обиды,
Мечты увядшие - слепые хризалиды,
Из затхлой темноты, как бы набравшись сил,
Выпрастывают вдруг великолепье крыл.
В лазурном, золотом, багряном одеянье,
Нам голову кружа, парит Воспоминанье...
И вот уже душа, захваченная в плен,
Над бездной склонена и не встает с колен.
Возникнув из пелен, как Лазарь воскрешенный,
Там оживает тень любви похороненной,
Прелестный призрак, прах, струящий аромат,
Из ямы, где теперь - гниенье и распад.
Когда же и меня забвение людское
Засунет в старый шкаф небрежною рукою,
Останусь я тогда, надтреснут, запылен,
Несчастный, никому не надобный флакон,
Гробницею твоей, чумное, злое зелье,
Яд, созданный в раю, души моей веселье,
Сжигающий нутро расплавленный свинец,
О, сердца моего начало и конец!
Восхитительно, не правда ли..
В любое вещество въедаются навечно.
Бывает, что, ларец диковинный открыв
(Заржавленный замок упорен и визглив),
Иль где-нибудь в углу, средь рухляди чердачной
В слежавшейся пыли находим мы невзрачный
Флакон из-под духов: он тускл, и пуст, и сух,
Но память в нем жива, жив отлетевший дух.
Минувшие мечты, восторги и обиды,
Мечты увядшие - слепые хризалиды,
Из затхлой темноты, как бы набравшись сил,
Выпрастывают вдруг великолепье крыл.
В лазурном, золотом, багряном одеянье,
Нам голову кружа, парит Воспоминанье...
И вот уже душа, захваченная в плен,
Над бездной склонена и не встает с колен.
Возникнув из пелен, как Лазарь воскрешенный,
Там оживает тень любви похороненной,
Прелестный призрак, прах, струящий аромат,
Из ямы, где теперь - гниенье и распад.
Когда же и меня забвение людское
Засунет в старый шкаф небрежною рукою,
Останусь я тогда, надтреснут, запылен,
Несчастный, никому не надобный флакон,
Гробницею твоей, чумное, злое зелье,
Яд, созданный в раю, души моей веселье,
Сжигающий нутро расплавленный свинец,
О, сердца моего начало и конец!
Восхитительно, не правда ли..
- Скажешь мне "да"?
- Да.
- Скажешь мне "нет"?
- Нет.
- Что там в окне?
- Звезда.
- Что нам с того?
- Свет.
- Вот на стене...
- Тень.
- А в колыбели?
- Дочь.
- Завтра придёт...
- День.
- Ну а пока?
- Ночь.
- Ночью темно.
- Боюсь!
- А рядом со мной?
- Покой.
- Я постарею.
- Пусть.
- Может, и ты.
- С тобой.
- Ты для меня?..
- Звезда.
- Я для тебя?..
- Свет.
- Вместе навек?
- Да.
- Ты меня любишь?
- ...
- Да.
- Скажешь мне "нет"?
- Нет.
- Что там в окне?
- Звезда.
- Что нам с того?
- Свет.
- Вот на стене...
- Тень.
- А в колыбели?
- Дочь.
- Завтра придёт...
- День.
- Ну а пока?
- Ночь.
- Ночью темно.
- Боюсь!
- А рядом со мной?
- Покой.
- Я постарею.
- Пусть.
- Может, и ты.
- С тобой.
- Ты для меня?..
- Звезда.
- Я для тебя?..
- Свет.
- Вместе навек?
- Да.
- Ты меня любишь?
- ...
- Скажешь мне "да"?
- Да.
- Скажешь мне "нет"?
- Нет.
- Что там в окне?
- Звезда.
- Что нам с того?
- Свет.
- Вот на стене...
- Тень.
- А в колыбели?
- Дочь.
- Завтра придёт...
- День.
- Ну а пока?
- Ночь.
- Ночью темно.
- Боюсь!
- А рядом со мной?
- Покой.
- Я постарею.
- Пусть.
- Может, и ты.
- С тобой.
- Ты для меня?..
- Звезда.
- Я для тебя?..
- Свет.
- Вместе навек?
- Да.
- Ты меня любишь?
- ...
- Да.
- Скажешь мне "нет"?
- Нет.
- Что там в окне?
- Звезда.
- Что нам с того?
- Свет.
- Вот на стене...
- Тень.
- А в колыбели?
- Дочь.
- Завтра придёт...
- День.
- Ну а пока?
- Ночь.
- Ночью темно.
- Боюсь!
- А рядом со мной?
- Покой.
- Я постарею.
- Пусть.
- Может, и ты.
- С тобой.
- Ты для меня?..
- Звезда.
- Я для тебя?..
- Свет.
- Вместе навек?
- Да.
- Ты меня любишь?
- ...
Ей было двенадцать, тринадцать - ему.
Им бы дружить всегда.
Но люди понять не могли: почему
Такая у них вражда?!
Он звал ее Бомбою и весной
Обстреливал снегом талым.
Она в ответ его Сатаной,
Скелетом и Зубоскалом.
Когда он стекло мячом разбивал,
Она его уличала.
А он ей на косы жуков сажал,
Совал ей лягушек и хохотал,
Когда она верещала.
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,
Но он не менялся никак.
И все уже знали давно, почему
Он ей не сосед, а враг.
Он Бомбой ее по-прежнему звал,
Вгонял насмешками в дрожь.
И только снегом уже не швырял
И диких не корчил рож.
Выйдет порой из подъезда она,
Привычно глянет на крышу,
Где свист, где турманов кружит волна,
И даже сморщится:- У, Сатана!
Как я тебя ненавижу!
А если праздник приходит в дом,
Она нет-нет и шепнет за столом:
- Ах, как это славно, право, что он
К нам в гости не приглашен!
И мама, ставя на стол пироги,
Скажет дочке своей:
- Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
Зачем нам твои враги?!
Ей девятнадцать. Двадцать - ему.
Они студенты уже.
Но тот же холод на их этаже,
Недругам мир ни к чему.
Теперь он Бомбой ее не звал,
Не корчил, как в детстве, рожи,
А тетей Химией величал,
И тетей Колбою тоже.
Она же, гневом своим полна,
Привычкам не изменяла:
И так же сердилась:- У, Сатана! -
И так же его презирала.
Был вечер, и пахло в садах весной.
Дрожала звезда, мигая...
Шел паренек с девчонкой одной,
Домой ее провожая.
Он не был с ней даже знаком почти,
Просто шумел карнавал,
Просто было им по пути,
Девчонка боялась домой идти,
И он ее провожал.
Потом, когда в полночь взошла луна,
Свистя, возвращался назад.
И вдруг возле дома:- Стой, Сатана!
Стой, тебе говорят!
Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?
Значит, встречаешься с ней?!
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
Не смей! Ты слышишь? Не смей!
Даже не спрашивай почему! -
Сердито шагнула ближе
И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
- Мой! Не отдам, не отдам никому!
Как я тебя ненавижу!
Им бы дружить всегда.
Но люди понять не могли: почему
Такая у них вражда?!
Он звал ее Бомбою и весной
Обстреливал снегом талым.
Она в ответ его Сатаной,
Скелетом и Зубоскалом.
Когда он стекло мячом разбивал,
Она его уличала.
А он ей на косы жуков сажал,
Совал ей лягушек и хохотал,
Когда она верещала.
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,
Но он не менялся никак.
И все уже знали давно, почему
Он ей не сосед, а враг.
Он Бомбой ее по-прежнему звал,
Вгонял насмешками в дрожь.
И только снегом уже не швырял
И диких не корчил рож.
Выйдет порой из подъезда она,
Привычно глянет на крышу,
Где свист, где турманов кружит волна,
И даже сморщится:- У, Сатана!
Как я тебя ненавижу!
А если праздник приходит в дом,
Она нет-нет и шепнет за столом:
- Ах, как это славно, право, что он
К нам в гости не приглашен!
И мама, ставя на стол пироги,
Скажет дочке своей:
- Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
Зачем нам твои враги?!
Ей девятнадцать. Двадцать - ему.
Они студенты уже.
Но тот же холод на их этаже,
Недругам мир ни к чему.
Теперь он Бомбой ее не звал,
Не корчил, как в детстве, рожи,
А тетей Химией величал,
И тетей Колбою тоже.
Она же, гневом своим полна,
Привычкам не изменяла:
И так же сердилась:- У, Сатана! -
И так же его презирала.
Был вечер, и пахло в садах весной.
Дрожала звезда, мигая...
Шел паренек с девчонкой одной,
Домой ее провожая.
Он не был с ней даже знаком почти,
Просто шумел карнавал,
Просто было им по пути,
Девчонка боялась домой идти,
И он ее провожал.
Потом, когда в полночь взошла луна,
Свистя, возвращался назад.
И вдруг возле дома:- Стой, Сатана!
Стой, тебе говорят!
Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?
Значит, встречаешься с ней?!
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
Не смей! Ты слышишь? Не смей!
Даже не спрашивай почему! -
Сердито шагнула ближе
И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
- Мой! Не отдам, не отдам никому!
Как я тебя ненавижу!
Ей было двенадцать, тринадцать - ему.
Им бы дружить всегда.
Но люди понять не могли: почему
Такая у них вражда?!
Он звал ее Бомбою и весной
Обстреливал снегом талым.
Она в ответ его Сатаной,
Скелетом и Зубоскалом.
Когда он стекло мячом разбивал,
Она его уличала.
А он ей на косы жуков сажал,
Совал ей лягушек и хохотал,
Когда она верещала.
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,
Но он не менялся никак.
И все уже знали давно, почему
Он ей не сосед, а враг.
Он Бомбой ее по-прежнему звал,
Вгонял насмешками в дрожь.
И только снегом уже не швырял
И диких не корчил рож.
Выйдет порой из подъезда она,
Привычно глянет на крышу,
Где свист, где турманов кружит волна,
И даже сморщится:- У, Сатана!
Как я тебя ненавижу!
А если праздник приходит в дом,
Она нет-нет и шепнет за столом:
- Ах, как это славно, право, что он
К нам в гости не приглашен!
И мама, ставя на стол пироги,
Скажет дочке своей:
- Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
Зачем нам твои враги?!
Ей девятнадцать. Двадцать - ему.
Они студенты уже.
Но тот же холод на их этаже,
Недругам мир ни к чему.
Теперь он Бомбой ее не звал,
Не корчил, как в детстве, рожи,
А тетей Химией величал,
И тетей Колбою тоже.
Она же, гневом своим полна,
Привычкам не изменяла:
И так же сердилась:- У, Сатана! -
И так же его презирала.
Был вечер, и пахло в садах весной.
Дрожала звезда, мигая...
Шел паренек с девчонкой одной,
Домой ее провожая.
Он не был с ней даже знаком почти,
Просто шумел карнавал,
Просто было им по пути,
Девчонка боялась домой идти,
И он ее провожал.
Потом, когда в полночь взошла луна,
Свистя, возвращался назад.
И вдруг возле дома:- Стой, Сатана!
Стой, тебе говорят!
Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?
Значит, встречаешься с ней?!
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
Не смей! Ты слышишь? Не смей!
Даже не спрашивай почему! -
Сердито шагнула ближе
И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
- Мой! Не отдам, не отдам никому!
Как я тебя ненавижу!
Им бы дружить всегда.
Но люди понять не могли: почему
Такая у них вражда?!
Он звал ее Бомбою и весной
Обстреливал снегом талым.
Она в ответ его Сатаной,
Скелетом и Зубоскалом.
Когда он стекло мячом разбивал,
Она его уличала.
А он ей на косы жуков сажал,
Совал ей лягушек и хохотал,
Когда она верещала.
Ей было пятнадцать, шестнадцать - ему,
Но он не менялся никак.
И все уже знали давно, почему
Он ей не сосед, а враг.
Он Бомбой ее по-прежнему звал,
Вгонял насмешками в дрожь.
И только снегом уже не швырял
И диких не корчил рож.
Выйдет порой из подъезда она,
Привычно глянет на крышу,
Где свист, где турманов кружит волна,
И даже сморщится:- У, Сатана!
Как я тебя ненавижу!
А если праздник приходит в дом,
Она нет-нет и шепнет за столом:
- Ах, как это славно, право, что он
К нам в гости не приглашен!
И мама, ставя на стол пироги,
Скажет дочке своей:
- Конечно! Ведь мы приглашаем друзей,
Зачем нам твои враги?!
Ей девятнадцать. Двадцать - ему.
Они студенты уже.
Но тот же холод на их этаже,
Недругам мир ни к чему.
Теперь он Бомбой ее не звал,
Не корчил, как в детстве, рожи,
А тетей Химией величал,
И тетей Колбою тоже.
Она же, гневом своим полна,
Привычкам не изменяла:
И так же сердилась:- У, Сатана! -
И так же его презирала.
Был вечер, и пахло в садах весной.
Дрожала звезда, мигая...
Шел паренек с девчонкой одной,
Домой ее провожая.
Он не был с ней даже знаком почти,
Просто шумел карнавал,
Просто было им по пути,
Девчонка боялась домой идти,
И он ее провожал.
Потом, когда в полночь взошла луна,
Свистя, возвращался назад.
И вдруг возле дома:- Стой, Сатана!
Стой, тебе говорят!
Все ясно, все ясно! Так вот ты какой?
Значит, встречаешься с ней?!
С какой-то фитюлькой, пустой, дрянной!
Не смей! Ты слышишь? Не смей!
Даже не спрашивай почему! -
Сердито шагнула ближе
И вдруг, заплакав, прижалась к нему:
- Мой! Не отдам, не отдам никому!
Как я тебя ненавижу!
ты будешь счастлива , но к сожаленью без меня
Найдется тот, кого полюбит твоё сердце
Ну а во мне полно огня
И им увы, мне не согрется
Не воодушвляет пламя это
оно лишь тянет в пустоту
я соменваюсь, ну зачем я где-то
влюбился в эту красоту
Она не для меня, она не будет ведь со мною
и чувств вся этих череда на горло давит мне горою
А ты прочтешь - тебе плевать
что кто-то любит и страдает
Ведь невозможно проявлять
если сердце не желает
Хочу оценочки анона, если оцениться как не совсем кал, хочу покидать еще
Найдется тот, кого полюбит твоё сердце
Ну а во мне полно огня
И им увы, мне не согрется
Не воодушвляет пламя это
оно лишь тянет в пустоту
я соменваюсь, ну зачем я где-то
влюбился в эту красоту
Она не для меня, она не будет ведь со мною
и чувств вся этих череда на горло давит мне горою
А ты прочтешь - тебе плевать
что кто-то любит и страдает
Ведь невозможно проявлять
если сердце не желает
Хочу оценочки анона, если оцениться как не совсем кал, хочу покидать еще
Буржуазной моды нелепые творенья -
Рисованные пони, да скучные маленья!
Отаку плачут видя сей разврат,
А я лишь рад, что не такой дегенерат.
Рисованные пони, да скучные маленья!
Отаку плачут видя сей разврат,
А я лишь рад, что не такой дегенерат.
как управлять людьми за 67 гривен
купил еще не читал
коленвал недобровал
кто тут заигрался
пакет или кулек?
суп из минтая
ментально измельчает
Ромб Михаэлиса
земель не худай
юбилей этого парня в космосе
потом я бушевал
врывался в салоны красоты
майонез, рукавицы
глаза газовой
плитки пилят
с порога
задурманевшую кухню
табурет накрыт светом
ошибся мыслью и проснулся
бытовым предметом
забыв себя в стекле
на поручне в травмае
или рабица
небольшой порцией каждодневных иллюзий
ночь линяет в полях
немые сочиняют для глухих
только старый кинотеатр родина остался
таким же
купил еще не читал
коленвал недобровал
кто тут заигрался
пакет или кулек?
суп из минтая
ментально измельчает
Ромб Михаэлиса
земель не худай
юбилей этого парня в космосе
потом я бушевал
врывался в салоны красоты
майонез, рукавицы
глаза газовой
плитки пилят
с порога
задурманевшую кухню
табурет накрыт светом
ошибся мыслью и проснулся
бытовым предметом
забыв себя в стекле
на поручне в травмае
или рабица
небольшой порцией каждодневных иллюзий
ночь линяет в полях
немые сочиняют для глухих
только старый кинотеатр родина остался
таким же
как управлять людьми за 67 гривен
купил еще не читал
коленвал недобровал
кто тут заигрался
пакет или кулек?
суп из минтая
ментально измельчает
Ромб Михаэлиса
земель не худай
юбилей этого парня в космосе
потом я бушевал
врывался в салоны красоты
майонез, рукавицы
глаза газовой
плитки пилят
с порога
задурманевшую кухню
табурет накрыт светом
ошибся мыслью и проснулся
бытовым предметом
забыв себя в стекле
на поручне в травмае
или рабица
небольшой порцией каждодневных иллюзий
ночь линяет в полях
немые сочиняют для глухих
только старый кинотеатр родина остался
таким же
купил еще не читал
коленвал недобровал
кто тут заигрался
пакет или кулек?
суп из минтая
ментально измельчает
Ромб Михаэлиса
земель не худай
юбилей этого парня в космосе
потом я бушевал
врывался в салоны красоты
майонез, рукавицы
глаза газовой
плитки пилят
с порога
задурманевшую кухню
табурет накрыт светом
ошибся мыслью и проснулся
бытовым предметом
забыв себя в стекле
на поручне в травмае
или рабица
небольшой порцией каждодневных иллюзий
ночь линяет в полях
немые сочиняют для глухих
только старый кинотеатр родина остался
таким же
День или ночь
Шепчет мне дочь
Нахуй идёт
Шлюха
Шепчет мне дочь
Нахуй идёт
Шлюха
Никогда ни о чем не жалейте вдогонку,
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
Если то, что случилось, нельзя изменить.
Как записку из прошлого, грусть свою скомкав,
С этим прошлым порвите непрочную нить.
Никогда не жалейте о том, что случилось.
Иль о том, что случиться не может уже.
Лишь бы озеро вашей души не мутилось
Да надежды, как птицы, парили в душе.
Не жалейте своей доброты и участья.
Если даже за все вам — усмешка в ответ.
Кто-то в гении выбился, кто-то в начальство...
Не жалейте, что вам не досталось их бед.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Поздно начали вы или рано ушли.
Кто-то пусть гениально играет на флейте.
Но ведь песни берет он из вашей души.
Никогда, никогда ни о чем не жалейте —
Ни потерянных дней, ни сгоревшей любви.
Пусть другой гениально играет на флейте,
Но еще гениальнее слушали вы.
Они дешевымм спидами губят свой нос
Но говорят что это самый чистый колумбийский кокс
Они бухают на лавках, х принимают менты
Они кричат что это происки властей страны
Очередной отсос от тупой пизды в сортире
А базары что переебли всех топ моделей в мире
Все их треки об одном
Набор слов о наркоте
И каждый третий из них типа сидел на игле
А каждый первый барыга
Как цыган Будулай
Малолетний долбоеб одетый как попугай
Но говорят что это самый чистый колумбийский кокс
Они бухают на лавках, х принимают менты
Они кричат что это происки властей страны
Очередной отсос от тупой пизды в сортире
А базары что переебли всех топ моделей в мире
Все их треки об одном
Набор слов о наркоте
И каждый третий из них типа сидел на игле
А каждый первый барыга
Как цыган Будулай
Малолетний долбоеб одетый как попугай
Я ничего не смыслю в поэзии. Абсолютно. В связи с этим печальным обстоятельством бросаю вам свой вопрошающий клич.
Большинство стихов на мой неотесанный взгляд выглядит как унылое гавно рифмоплетство, скучное своим однообразием.
Но я нашёл то что мне по душе. Я прочел "Я всегда твердил.." Бродского и подумал что это охуенно, довольно интересные рифмы.
А потом "Одиночество", "С точки зрения воздуха и т.д." Тут он лучше Пушкина:
Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее, виски:
в который вдарить?
Портила не дрожь, но задумчивость.
Черт! все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими … но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст»… зачеркиваю — уст.
Но Бродский кончился. И недостаток поэтического образования не позволяет мне найти столь же годные стихи. Подскажите мне поэтов с похожим витиеватым языком.
Большинство стихов на мой неотесанный взгляд выглядит как унылое гавно рифмоплетство, скучное своим однообразием.
Но я нашёл то что мне по душе. Я прочел "Я всегда твердил.." Бродского и подумал что это охуенно, довольно интересные рифмы.
А потом "Одиночество", "С точки зрения воздуха и т.д." Тут он лучше Пушкина:
Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее, виски:
в который вдарить?
Портила не дрожь, но задумчивость.
Черт! все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими … но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст»… зачеркиваю — уст.
Но Бродский кончился. И недостаток поэтического образования не позволяет мне найти столь же годные стихи. Подскажите мне поэтов с похожим витиеватым языком.
>>6616
Это шедевр.
Это шедевр.
"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Травка зеленеет,
Солнышко блестит;
Ласточка с весною.
В сени к нам летит.
Солнышко блестит;
Ласточка с весною.
В сени к нам летит.
The snow is cold. On surface glow
Of sun, that dies in many eyes
Of man. Again! So many times
I tried to find the one, who knows
Why are you such a stupid пёс
Of sun, that dies in many eyes
Of man. Again! So many times
I tried to find the one, who knows
Why are you such a stupid пёс
When the shy star goes forth in heaven
All maidenly, disconsolate,
Hear you amid the drowsy even
One who is singing by your gate.
His song is softer than the dew
And he is come to visit you.
О bend no more in revery
When he at eventide is calling
Nor muse: Who may this singer be
Whose song about my heart is falling?
Know you by this, the lover's chant,
Tis I that am your visitant
All maidenly, disconsolate,
Hear you amid the drowsy even
One who is singing by your gate.
His song is softer than the dew
And he is come to visit you.
О bend no more in revery
When he at eventide is calling
Nor muse: Who may this singer be
Whose song about my heart is falling?
Know you by this, the lover's chant,
Tis I that am your visitant
>>6778
Ах ты нарутодебил)))
Ах ты нарутодебил)))
Зинаида Гиппиус
Бессилье
Смотрю на море жадными очами,
К земле прикованный, на берегу... Стою над пропастью - над небесами,- И улететь к лазури не могу.
Не ведаю, восстать иль покориться, Нет смелости ни умереть, ни жить... Мне близок Бог - но не могу молиться, Хочу любви - и не могу любить.
Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков...
Мне кажется, что истину я знаю -
И только для нее не знаю слов.
Бессилье
Смотрю на море жадными очами,
К земле прикованный, на берегу... Стою над пропастью - над небесами,- И улететь к лазури не могу.
Не ведаю, восстать иль покориться, Нет смелости ни умереть, ни жить... Мне близок Бог - но не могу молиться, Хочу любви - и не могу любить.
Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков...
Мне кажется, что истину я знаю -
И только для нее не знаю слов.
8 Кб, 240x204>>7062
Проебался с разметкой, извините
Проебался с разметкой, извините
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья,
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья,
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.
Sanctus Satanas, Sanctus
Dominus Diabolus Sabaoth.
Satanas – venire!
Satanas – venire!
Ave, Satanas, ave Satanas.
Tui sunt caeli,
Tua est terra,
Ave Satanas!
Dominus Diabolus Sabaoth.
Satanas – venire!
Satanas – venire!
Ave, Satanas, ave Satanas.
Tui sunt caeli,
Tua est terra,
Ave Satanas!
PUSSY
Pussy had no milk today
And now she doesn’t want to play.
So she goes around the house
And wants to find a little mouse.
But suddenly Pussy sees a fish
In a big jar on a small dish.
A goldfish is swimming merrily there,
She is opening her mouth
To get the air.
Hello, little fish in the pool!
I want to catch you,
You little fool!
One, two, three! The fish is near.
Now I’ll catch it, that is clear.
But suddenly everything
Is on the floor,
And Pussy quickly
Runs to the door!
The goldfish is lying
Helplessly there
And opening her mouth
To get the air.
Pussy had no milk today
And now she doesn’t want to play.
So she goes around the house
And wants to find a little mouse.
But suddenly Pussy sees a fish
In a big jar on a small dish.
A goldfish is swimming merrily there,
She is opening her mouth
To get the air.
Hello, little fish in the pool!
I want to catch you,
You little fool!
One, two, three! The fish is near.
Now I’ll catch it, that is clear.
But suddenly everything
Is on the floor,
And Pussy quickly
Runs to the door!
The goldfish is lying
Helplessly there
And opening her mouth
To get the air.
PUSSY
Pussy had no milk today
And now she doesn’t want to play.
So she goes around the house
And wants to find a little mouse.
But suddenly Pussy sees a fish
In a big jar on a small dish.
A goldfish is swimming merrily there,
She is opening her mouth
To get the air.
Hello, little fish in the pool!
I want to catch you,
You little fool!
One, two, three! The fish is near.
Now I’ll catch it, that is clear.
But suddenly everything
Is on the floor,
And Pussy quickly
Runs to the door!
The goldfish is lying
Helplessly there
And opening her mouth
To get the air.
Pussy had no milk today
And now she doesn’t want to play.
So she goes around the house
And wants to find a little mouse.
But suddenly Pussy sees a fish
In a big jar on a small dish.
A goldfish is swimming merrily there,
She is opening her mouth
To get the air.
Hello, little fish in the pool!
I want to catch you,
You little fool!
One, two, three! The fish is near.
Now I’ll catch it, that is clear.
But suddenly everything
Is on the floor,
And Pussy quickly
Runs to the door!
The goldfish is lying
Helplessly there
And opening her mouth
To get the air.
>>
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам,- плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
Хе хе! Ха хо!
Он уходит в свой домик в снегах!
А конфетки Дядюшки так сладки!
В эту зиму лютую лучше не найти!
Когда сахар плавится в тусклом свете очага
счастье разгорается, и уходит прочь тоска!
Хе хе! Ха хо!
Он уходит в свой домик в снегах!
Дядюшка Сладкая Доля уже близко
он подарит вам конфетки и улыбки!
Они лучше, чем игрушки и чем книжки!
Не зря их любят все девчонки и мальчишки!
Хе хе! Ха хо!
Он уходит в свой домик в снегах!
Конфетки, конфетки — какой аромат!
Дядюшка Сладкая Доля просто маг!
Он уходит, уходит в свой домик в снегах!
Где фонарики светят, и горит очаг!
Хе хе! Ха хо! Хи хи хи ха ха хо!
Он уходит в свой домик в снегах!
А конфетки Дядюшки так сладки!
В эту зиму лютую лучше не найти!
Когда сахар плавится в тусклом свете очага
счастье разгорается, и уходит прочь тоска!
Хе хе! Ха хо!
Он уходит в свой домик в снегах!
Дядюшка Сладкая Доля уже близко
он подарит вам конфетки и улыбки!
Они лучше, чем игрушки и чем книжки!
Не зря их любят все девчонки и мальчишки!
Хе хе! Ха хо!
Он уходит в свой домик в снегах!
Конфетки, конфетки — какой аромат!
Дядюшка Сладкая Доля просто маг!
Он уходит, уходит в свой домик в снегах!
Где фонарики светят, и горит очаг!
Хе хе! Ха хо! Хи хи хи ха ха хо!
Покуда запрягали, лошадь сдохла,
Над трупом закружило вороньё,
И мужички, растерянно заохав,
Собрались, шапки сняв, вокруг неё.
И так они в молчании стояли,
Сжимая шапки куцые в горсти,
Забыв о том, что лошадь запрягали
Чтоб Дуньку в город к доктору везти.
Темнело. Ветер ныл. Мела позёмка.
У лошади столпилось полсела,
И каждый думал о своём о чём-то,
А Дунька в это время померла.
Ей положили на глаза монеты,
Платок нашли, чтоб челюсть подвязать.
Вздохнули мужички, узнав про это,
И стали потихоньку распрягать.
Все разошлись, а лошадь там осталась,
Пригретая голодною землёй.
Позёмки змейка снежная казалась
В глазницу заползающей змеёй.
Над трупом закружило вороньё,
И мужички, растерянно заохав,
Собрались, шапки сняв, вокруг неё.
И так они в молчании стояли,
Сжимая шапки куцые в горсти,
Забыв о том, что лошадь запрягали
Чтоб Дуньку в город к доктору везти.
Темнело. Ветер ныл. Мела позёмка.
У лошади столпилось полсела,
И каждый думал о своём о чём-то,
А Дунька в это время померла.
Ей положили на глаза монеты,
Платок нашли, чтоб челюсть подвязать.
Вздохнули мужички, узнав про это,
И стали потихоньку распрягать.
Все разошлись, а лошадь там осталась,
Пригретая голодною землёй.
Позёмки змейка снежная казалась
В глазницу заползающей змеёй.
Проснувшись однажды от воли
ты уже никогда не заснешь
потому-что ты не проснулся
и в горе колотится дрожь
Ты думал о чем-то, о чем-то мечтал
идеи пленили твой лакомый разум
Но вот к сожалению, ты только мечтал
и жизнь потихоньку составилась в пазл
Не такой чтоб прекрасный, но вроде не фи
но от том ли мечтал, в той ли родине ты
в той ли родине слов, эмоций и смысла
вся жизнь твоя, перед тобою повисла
так проснишь же, проснись же и пой
или уже никогда не проснешься
жизнь идет вперед чередой
так и ты вперед пронесешься
ты уже никогда не заснешь
потому-что ты не проснулся
и в горе колотится дрожь
Ты думал о чем-то, о чем-то мечтал
идеи пленили твой лакомый разум
Но вот к сожалению, ты только мечтал
и жизнь потихоньку составилась в пазл
Не такой чтоб прекрасный, но вроде не фи
но от том ли мечтал, в той ли родине ты
в той ли родине слов, эмоций и смысла
вся жизнь твоя, перед тобою повисла
так проснишь же, проснись же и пой
или уже никогда не проснешься
жизнь идет вперед чередой
так и ты вперед пронесешься
>>6872
Обожаю
Обожаю
Сссука, прозрел!
Всюду хайп и обман
Объебал меня Бог, лучше пукну в карман,
Жисть в этом мире — ебаный ад,
Если согласен — чаю, камрад.
Есть гедонисты, есть шароебы,
Я, будто царь их, скроллю pic йобы,
Вижу Аллаха, газы в кармане,
Фач, извиняй, но меня ждут в исламе.
Всюду хайп и обман
Объебал меня Бог, лучше пукну в карман,
Жисть в этом мире — ебаный ад,
Если согласен — чаю, камрад.
Есть гедонисты, есть шароебы,
Я, будто царь их, скроллю pic йобы,
Вижу Аллаха, газы в кармане,
Фач, извиняй, но меня ждут в исламе.
>>6872
Классно как)
Классно как)
Божественная Смерть! Дай снова нашим душам
Прильнуть по-детски к звёздам на твоей груди
И нам покой верни, что жизнью был нарушен,
От Времени с Пространством нас освободи.
Прильнуть по-детски к звёздам на твоей груди
И нам покой верни, что жизнью был нарушен,
От Времени с Пространством нас освободи.
Нахуй рецепты с инета,
У меня диета одна:
В день 24 сигареты,
10 рюмок вина,
Самобичевание
На завтрак, обед и ужин.
Вся истоптана Трудовая,
По ней я гуляю
В полночь под светом лунным.
Дрочка есть концы интервалов,
Выражающихся снами,
Хотя хуй не встает часто,
Тогда ее легко заменяет
Жесткий самоанализ.
У меня диета одна:
В день 24 сигареты,
10 рюмок вина,
Самобичевание
На завтрак, обед и ужин.
Вся истоптана Трудовая,
По ней я гуляю
В полночь под светом лунным.
Дрочка есть концы интервалов,
Выражающихся снами,
Хотя хуй не встает часто,
Тогда ее легко заменяет
Жесткий самоанализ.
имярек и зарема
1
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,
а мы наберём с тобою грунта в рот,
в дрёму впадём такую – не растолкают.
Тронь меня ртом семижды семь раз,
сорочью сорок тронь, семерью семь.
Утром что с посторонних, что с наших глаз –
сорок долой и семью, тронь и меня:
сплыли – и не потеряем, не отберут.
2
Простачок такой-то, приди в себя.
Мертвое не тормоши, а отпой.
Там ясный пил и ты кислород,
куда имелись ключи у той,
кто мне роднее, чем мое сердце.
Там-то случалось и то, и сё:
твое послушай, ее конечно.
Ты точно пил святой кислород.
Вот, ей некстати. Сам расхоти.
Холодна – не льни, отошел – не хнычь.
Сосредоточься, суше глаза, молчок.
Счастливо – у постылого в глазах сухо.
Не ищет повод сказать а помнишь.
Жестокую жалко. Какие планы?
Кому откроешь? Лизнешь чье нёбо?
А ты, такой-то,
роток на ключ и глаза суши.
3
Коля! Зара моя, моя Зарема,
та Зарема, которую такой-то
ставил выше себя, родных и близких,
по подъездам и автомобилям
дрочит жителям и гостям столицы.
4
И лишь бы врозь, и льну.
Мне скажут: да ты что?
Вот так, однако, –
и это пытка.
1
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,
а мы наберём с тобою грунта в рот,
в дрёму впадём такую – не растолкают.
Тронь меня ртом семижды семь раз,
сорочью сорок тронь, семерью семь.
Утром что с посторонних, что с наших глаз –
сорок долой и семью, тронь и меня:
сплыли – и не потеряем, не отберут.
2
Простачок такой-то, приди в себя.
Мертвое не тормоши, а отпой.
Там ясный пил и ты кислород,
куда имелись ключи у той,
кто мне роднее, чем мое сердце.
Там-то случалось и то, и сё:
твое послушай, ее конечно.
Ты точно пил святой кислород.
Вот, ей некстати. Сам расхоти.
Холодна – не льни, отошел – не хнычь.
Сосредоточься, суше глаза, молчок.
Счастливо – у постылого в глазах сухо.
Не ищет повод сказать а помнишь.
Жестокую жалко. Какие планы?
Кому откроешь? Лизнешь чье нёбо?
А ты, такой-то,
роток на ключ и глаза суши.
3
Коля! Зара моя, моя Зарема,
та Зарема, которую такой-то
ставил выше себя, родных и близких,
по подъездам и автомобилям
дрочит жителям и гостям столицы.
4
И лишь бы врозь, и льну.
Мне скажут: да ты что?
Вот так, однако, –
и это пытка.
имярек и зарема
1
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,
а мы наберём с тобою грунта в рот,
в дрёму впадём такую – не растолкают.
Тронь меня ртом семижды семь раз,
сорочью сорок тронь, семерью семь.
Утром что с посторонних, что с наших глаз –
сорок долой и семью, тронь и меня:
сплыли – и не потеряем, не отберут.
2
Простачок такой-то, приди в себя.
Мертвое не тормоши, а отпой.
Там ясный пил и ты кислород,
куда имелись ключи у той,
кто мне роднее, чем мое сердце.
Там-то случалось и то, и сё:
твое послушай, ее конечно.
Ты точно пил святой кислород.
Вот, ей некстати. Сам расхоти.
Холодна – не льни, отошел – не хнычь.
Сосредоточься, суше глаза, молчок.
Счастливо – у постылого в глазах сухо.
Не ищет повод сказать а помнишь.
Жестокую жалко. Какие планы?
Кому откроешь? Лизнешь чье нёбо?
А ты, такой-то,
роток на ключ и глаза суши.
3
Коля! Зара моя, моя Зарема,
та Зарема, которую такой-то
ставил выше себя, родных и близких,
по подъездам и автомобилям
дрочит жителям и гостям столицы.
4
И лишь бы врозь, и льну.
Мне скажут: да ты что?
Вот так, однако, –
и это пытка.
1
Только не смерть, Зарема, только не врозь.
Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.
Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,
а мы наберём с тобою грунта в рот,
в дрёму впадём такую – не растолкают.
Тронь меня ртом семижды семь раз,
сорочью сорок тронь, семерью семь.
Утром что с посторонних, что с наших глаз –
сорок долой и семью, тронь и меня:
сплыли – и не потеряем, не отберут.
2
Простачок такой-то, приди в себя.
Мертвое не тормоши, а отпой.
Там ясный пил и ты кислород,
куда имелись ключи у той,
кто мне роднее, чем мое сердце.
Там-то случалось и то, и сё:
твое послушай, ее конечно.
Ты точно пил святой кислород.
Вот, ей некстати. Сам расхоти.
Холодна – не льни, отошел – не хнычь.
Сосредоточься, суше глаза, молчок.
Счастливо – у постылого в глазах сухо.
Не ищет повод сказать а помнишь.
Жестокую жалко. Какие планы?
Кому откроешь? Лизнешь чье нёбо?
А ты, такой-то,
роток на ключ и глаза суши.
3
Коля! Зара моя, моя Зарема,
та Зарема, которую такой-то
ставил выше себя, родных и близких,
по подъездам и автомобилям
дрочит жителям и гостям столицы.
4
И лишь бы врозь, и льну.
Мне скажут: да ты что?
Вот так, однако, –
и это пытка.
Death
Ты ничего не знаешь о смерти
Закрываем глаза как дети
Делваем вид что мы слепы
Падая смерти в сети
Смерть
Что ты знаешь об этом
Добивая себя новым куплетом
Я никогда в жизни не был поэтом
Умеретт в сердце гетто
У сердца согреты мои все куплеты
Pain
О ней ты даже не слышал
Незаметно крадется по крвшам
Послыается дьяволом свыше
Ее стремный шепот под ухом услышим
Так страшно но дышим
Опускаясь все ниже
Я умру никого не колышет
мРааак
Я окутан в туманы
До доски от утроьы мамы
Бьюсь в нервном приступе в жизри капкане
Жить так поздно, умиратть рано
Я нанесу себе незаживающте раны
Слепо кричим
Ты подохнешь один
Оставаться в живих больше нету причин
Пуля в висок средство против морщин
Я умру молодым
Я родился один
Разлагаюст один
Среди болот и воды
Окутан во льды
Похороненый заживо люцифером храним
Ты ни кем не любим
Ты приходишь один
Засыпаешь один
Ты ничего не знаешь о смерти
Закрываем глаза как дети
Делваем вид что мы слепы
Падая смерти в сети
Смерть
Что ты знаешь об этом
Добивая себя новым куплетом
Я никогда в жизни не был поэтом
Умеретт в сердце гетто
У сердца согреты мои все куплеты
Pain
О ней ты даже не слышал
Незаметно крадется по крвшам
Послыается дьяволом свыше
Ее стремный шепот под ухом услышим
Так страшно но дышим
Опускаясь все ниже
Я умру никого не колышет
мРааак
Я окутан в туманы
До доски от утроьы мамы
Бьюсь в нервном приступе в жизри капкане
Жить так поздно, умиратть рано
Я нанесу себе незаживающте раны
Слепо кричим
Ты подохнешь один
Оставаться в живих больше нету причин
Пуля в висок средство против морщин
Я умру молодым
Я родился один
Разлагаюст один
Среди болот и воды
Окутан во льды
Похороненый заживо люцифером храним
Ты ни кем не любим
Ты приходишь один
Засыпаешь один
Death
Ты ничего не знаешь о смерти
Закрываем глаза как дети
Делваем вид что мы слепы
Падая смерти в сети
Смерть
Что ты знаешь об этом
Добивая себя новым куплетом
Я никогда в жизни не был поэтом
Умеретт в сердце гетто
У сердца согреты мои все куплеты
Pain
О ней ты даже не слышал
Незаметно крадется по крвшам
Послыается дьяволом свыше
Ее стремный шепот под ухом услышим
Так страшно но дышим
Опускаясь все ниже
Я умру никого не колышет
мРааак
Я окутан в туманы
До доски от утроьы мамы
Бьюсь в нервном приступе в жизри капкане
Жить так поздно, умиратть рано
Я нанесу себе незаживающте раны
Слепо кричим
Ты подохнешь один
Оставаться в живих больше нету причин
Пуля в висок средство против морщин
Я умру молодым
Я родился один
Разлагаюст один
Среди болот и воды
Окутан во льды
Похороненый заживо люцифером храним
Ты ни кем не любим
Ты приходишь один
Засыпаешь один
Ты ничего не знаешь о смерти
Закрываем глаза как дети
Делваем вид что мы слепы
Падая смерти в сети
Смерть
Что ты знаешь об этом
Добивая себя новым куплетом
Я никогда в жизни не был поэтом
Умеретт в сердце гетто
У сердца согреты мои все куплеты
Pain
О ней ты даже не слышал
Незаметно крадется по крвшам
Послыается дьяволом свыше
Ее стремный шепот под ухом услышим
Так страшно но дышим
Опускаясь все ниже
Я умру никого не колышет
мРааак
Я окутан в туманы
До доски от утроьы мамы
Бьюсь в нервном приступе в жизри капкане
Жить так поздно, умиратть рано
Я нанесу себе незаживающте раны
Слепо кричим
Ты подохнешь один
Оставаться в живих больше нету причин
Пуля в висок средство против морщин
Я умру молодым
Я родился один
Разлагаюст один
Среди болот и воды
Окутан во льды
Похороненый заживо люцифером храним
Ты ни кем не любим
Ты приходишь один
Засыпаешь один
>>6872
ощущение, будто годную оняму посмотрел
ощущение, будто годную оняму посмотрел
Когда дом уже не твой дом
Когда вода имеет вкус не тот что ты помнишь
Когда близкие люди уже не близки к тебе
Ты понимаешь
Ты понимаешь, что ты потерял
Ты понимаешь, что, что-то уже не вернуть
Что, что-то забудится, что то останется
Боль в груди пройдет, а сердце остынет
Ты поймешь, что все не вернуть.
Когда вода имеет вкус не тот что ты помнишь
Когда близкие люди уже не близки к тебе
Ты понимаешь
Ты понимаешь, что ты потерял
Ты понимаешь, что, что-то уже не вернуть
Что, что-то забудится, что то останется
Боль в груди пройдет, а сердце остынет
Ты поймешь, что все не вернуть.
51 Кб, 600x597Когда дом уже не твой дом
Когда вода имеет вкус не тот что ты помнишь
Когда близкие люди уже не близки к тебе
Ты понимаешь
Ты понимаешь, что ты потерял
Ты понимаешь, что, что-то уже не вернуть
Что, что-то забудится, что то останется
Боль в груди пройдет, а сердце остынет
Ты поймешь, что все не вернуть.
Когда вода имеет вкус не тот что ты помнишь
Когда близкие люди уже не близки к тебе
Ты понимаешь
Ты понимаешь, что ты потерял
Ты понимаешь, что, что-то уже не вернуть
Что, что-то забудится, что то останется
Боль в груди пройдет, а сердце остынет
Ты поймешь, что все не вернуть.
Ребят, посоветуйте самые элегичные стихи какие вы когда-либо читали! Ну, или конкретно в жанре элегия
Кто этот, прошедший тропами пленительных грёз?
Кто этот, кто видел как замки горят на востоке?
Кто слышал, как море шуршит, под собой погребая песок,
Кто видит, как пролетают над ним могучие птичьи стаи?
Кто желанье обрёл, не ведает тот запретов Творца.
Кто знанье обрёл, тот ничего не боится.
Он грудью полной вдыхает этот воздух и идёт.
Идёт и знает, что с ним ничего не случится.
Кто этот, кто видел как замки горят на востоке?
Кто слышал, как море шуршит, под собой погребая песок,
Кто видит, как пролетают над ним могучие птичьи стаи?
Кто желанье обрёл, не ведает тот запретов Творца.
Кто знанье обрёл, тот ничего не боится.
Он грудью полной вдыхает этот воздух и идёт.
Идёт и знает, что с ним ничего не случится.
Привет, мой долгожданный Питер,
В моей протянутой руке
Песок из Финского залива
И оттиск моря на виске.
В моей протянутой улыбке
Порыв к тебе. Он не угас.
К твоим мостам, дворам-колодцам,
К морям в глубинах серых глаз.
К брегам Невы, затертым в камень,
К дождям и ветру в волосах,
К Петру, что с высоты взирает
И фонарям на площадях.
В аптеке вновь аптекарь плачет,
Фонарь давно уже погас,
Чугун не умирает, значит
Из камня всадник ищет нас.
На темноугольных вокзалах,
Где Бродского слонялась тень,
В больших широкостенных залах
И в скверах, где цветет сирень.
В подъездах и пустых парадных,
На крышах, где слонялся дождь,
В бродячих псах и в куполах
Церквей и храмов ты найдешь..
В моей протянутой руке
Песок из Финского залива
И оттиск моря на виске.
В моей протянутой улыбке
Порыв к тебе. Он не угас.
К твоим мостам, дворам-колодцам,
К морям в глубинах серых глаз.
К брегам Невы, затертым в камень,
К дождям и ветру в волосах,
К Петру, что с высоты взирает
И фонарям на площадях.
В аптеке вновь аптекарь плачет,
Фонарь давно уже погас,
Чугун не умирает, значит
Из камня всадник ищет нас.
На темноугольных вокзалах,
Где Бродского слонялась тень,
В больших широкостенных залах
И в скверах, где цветет сирень.
В подъездах и пустых парадных,
На крышах, где слонялся дождь,
В бродячих псах и в куполах
Церквей и храмов ты найдешь..
Кто я? Жив ли я?
Алкоголью дни коротая,
Сигаретой жизнь прожигая,
Себе места не находя,
В этом мире,
нахожусь я.
Лишь дни считая
Конца ожидая.
Алкоголью дни коротая,
Сигаретой жизнь прожигая,
Себе места не находя,
В этом мире,
нахожусь я.
Лишь дни считая
Конца ожидая.
>>6583 (OP)
От правильных путей -
К неправильным движениям.
И вот опять к началу сентября -
Победы обернулись поражением.
И тихо двери мы прикрыли уходя.
Вершины, скалы и гряды из слов, ха,
Попытки постижений тайных снов, ну-ну,
Значения не имеют больше цели,
И врали все, кто к этому готов.
Что, были взлеты?
Но были-ж и падения!
А что мы шли порой на пулеметы -
Шампанское чужого настроения.
Плевать. Дружище, дай огня.
Еще разок как было раньше?
Тихонько бога душу матеря,
Пройдем вперед ещё немного дальше,
Ни в коем случае под ноги не глядя?
Давай, вставай. Вперёд и с песней!
Не вынуждай давать тебе пинка.
Мы все хотим, что-б было интересней.
И кто нибудь нам всыпал для рывка.
Ого, гляди! Квадрат опять не соблюден!
Уже вопят, что извели чернила!
И от всегда и до скончания веков -
Пусть мы идём и стрелы мимо.
От правильных путей -
К неправильным движениям.
И вот опять к началу сентября -
Победы обернулись поражением.
И тихо двери мы прикрыли уходя.
Вершины, скалы и гряды из слов, ха,
Попытки постижений тайных снов, ну-ну,
Значения не имеют больше цели,
И врали все, кто к этому готов.
Что, были взлеты?
Но были-ж и падения!
А что мы шли порой на пулеметы -
Шампанское чужого настроения.
Плевать. Дружище, дай огня.
Еще разок как было раньше?
Тихонько бога душу матеря,
Пройдем вперед ещё немного дальше,
Ни в коем случае под ноги не глядя?
Давай, вставай. Вперёд и с песней!
Не вынуждай давать тебе пинка.
Мы все хотим, что-б было интересней.
И кто нибудь нам всыпал для рывка.
Ого, гляди! Квадрат опять не соблюден!
Уже вопят, что извели чернила!
И от всегда и до скончания веков -
Пусть мы идём и стрелы мимо.
>>6583 (OP)
От правильных путей -
К неправильным движениям.
И вот опять к началу сентября -
Победы обернулись поражением.
И тихо двери мы прикрыли уходя.
Вершины, скалы и гряды из слов, ха,
Попытки постижений тайных снов, ну-ну,
Значения не имеют больше цели,
И врали все, кто к этому готов.
Что, были взлеты?
Но были-ж и падения!
А что мы шли порой на пулеметы -
Шампанское чужого настроения.
Плевать. Дружище, дай огня.
Еще разок как было раньше?
Тихонько бога душу матеря,
Пройдем вперед ещё немного дальше,
Ни в коем случае под ноги не глядя?
Давай, вставай. Вперёд и с песней!
Не вынуждай давать тебе пинка.
Мы все хотим, что-б было интересней.
И кто нибудь нам всыпал для рывка.
Ого, гляди! Квадрат опять не соблюден!
Уже вопят, что извели чернила!
И от всегда и до скончания веков -
Пусть мы идём и стрелы мимо.
От правильных путей -
К неправильным движениям.
И вот опять к началу сентября -
Победы обернулись поражением.
И тихо двери мы прикрыли уходя.
Вершины, скалы и гряды из слов, ха,
Попытки постижений тайных снов, ну-ну,
Значения не имеют больше цели,
И врали все, кто к этому готов.
Что, были взлеты?
Но были-ж и падения!
А что мы шли порой на пулеметы -
Шампанское чужого настроения.
Плевать. Дружище, дай огня.
Еще разок как было раньше?
Тихонько бога душу матеря,
Пройдем вперед ещё немного дальше,
Ни в коем случае под ноги не глядя?
Давай, вставай. Вперёд и с песней!
Не вынуждай давать тебе пинка.
Мы все хотим, что-б было интересней.
И кто нибудь нам всыпал для рывка.
Ого, гляди! Квадрат опять не соблюден!
Уже вопят, что извели чернила!
И от всегда и до скончания веков -
Пусть мы идём и стрелы мимо.
Видение, как звёздная пыль в глаза, как любовь в молоке космоса безграничного. Как необъятное нечто в ничто.
Чистое и непорочное, но кровавое и табуированое. Ох оно заветно, нежеланно, не испытано, не видано.
Эх, увидать бы видение,
Длинною с жизнь.
Найду его угодно где душе --
Хоть где дурной пули полёт;
Хоть где Божественной фантазии улёт.
Моё извечное,
Моё искалеченное,
Видение.
Моё изуродованное,
Моё убитое,
Видение.
Моё любимое,
Моё недостижимое.
Ох наступит озоренье:
Быть может оно тут,
Быть может оно мои кости в мешок сложит,
Быть может небытие, как снег на голову, настигнет.
Но это не первой важности дело.
Моё милое,
Моё доброе,
Видение.
Моё незримое,
Моё слепое,
Видение.
Моё мимолётное,
Моё идеальное.
Ах, наступит,
Как коту на хвост,
И загорит во мне
Божественный пророчец, творец.
Да сгорит в девственном огне.
Гонец-творец -- мудрец. Как слепит так и обожжёт.
Чистое и непорочное, но кровавое и табуированое. Ох оно заветно, нежеланно, не испытано, не видано.
Эх, увидать бы видение,
Длинною с жизнь.
Найду его угодно где душе --
Хоть где дурной пули полёт;
Хоть где Божественной фантазии улёт.
Моё извечное,
Моё искалеченное,
Видение.
Моё изуродованное,
Моё убитое,
Видение.
Моё любимое,
Моё недостижимое.
Ох наступит озоренье:
Быть может оно тут,
Быть может оно мои кости в мешок сложит,
Быть может небытие, как снег на голову, настигнет.
Но это не первой важности дело.
Моё милое,
Моё доброе,
Видение.
Моё незримое,
Моё слепое,
Видение.
Моё мимолётное,
Моё идеальное.
Ах, наступит,
Как коту на хвост,
И загорит во мне
Божественный пророчец, творец.
Да сгорит в девственном огне.
Гонец-творец -- мудрец. Как слепит так и обожжёт.
Видение, как звёздная пыль в глаза, как любовь в молоке космоса безграничного. Как необъятное нечто в ничто.
Чистое и непорочное, но кровавое и табуированое. Ох оно заветно, нежеланно, не испытано, не видано.
Эх, увидать бы видение,
Длинною с жизнь.
Найду его угодно где душе --
Хоть где дурной пули полёт;
Хоть где Божественной фантазии улёт.
Моё извечное,
Моё искалеченное,
Видение.
Моё изуродованное,
Моё убитое,
Видение.
Моё любимое,
Моё недостижимое.
Ох наступит озоренье:
Быть может оно тут,
Быть может оно мои кости в мешок сложит,
Быть может небытие, как снег на голову, настигнет.
Но это не первой важности дело.
Моё милое,
Моё доброе,
Видение.
Моё незримое,
Моё слепое,
Видение.
Моё мимолётное,
Моё идеальное.
Ах, наступит,
Как коту на хвост,
И загорит во мне
Божественный пророчец, творец.
Да сгорит в девственном огне.
Гонец-творец -- мудрец. Как слепит так и обожжёт.
Чистое и непорочное, но кровавое и табуированое. Ох оно заветно, нежеланно, не испытано, не видано.
Эх, увидать бы видение,
Длинною с жизнь.
Найду его угодно где душе --
Хоть где дурной пули полёт;
Хоть где Божественной фантазии улёт.
Моё извечное,
Моё искалеченное,
Видение.
Моё изуродованное,
Моё убитое,
Видение.
Моё любимое,
Моё недостижимое.
Ох наступит озоренье:
Быть может оно тут,
Быть может оно мои кости в мешок сложит,
Быть может небытие, как снег на голову, настигнет.
Но это не первой важности дело.
Моё милое,
Моё доброе,
Видение.
Моё незримое,
Моё слепое,
Видение.
Моё мимолётное,
Моё идеальное.
Ах, наступит,
Как коту на хвост,
И загорит во мне
Божественный пророчец, творец.
Да сгорит в девственном огне.
Гонец-творец -- мудрец. Как слепит так и обожжёт.
Абонент звонил Вам ноль раз?
Этот абонент забыл о Вас, простите!
Что ему до Ваших серых глаз,
Он не беспокоится, с кем Вы сегодня спите…
Не придумывайте безнадежных фраз,
Хватит киснуть антиквариатом.
Этот абонент звонил ноль раз…
И не ждите, что он позвонит когда-то!
Этот абонент забыл о Вас, простите!
Что ему до Ваших серых глаз,
Он не беспокоится, с кем Вы сегодня спите…
Не придумывайте безнадежных фраз,
Хватит киснуть антиквариатом.
Этот абонент звонил ноль раз…
И не ждите, что он позвонит когда-то!
>>7539
вроде норм но хуйня
вроде норм но хуйня
Горела жопа на работе.
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось три пиздоса
Из восемнадцати котят.
Как много их, РАБОВ хороших,
Сбежало мыться под струю
Теперь нас только три пиздоса
И днём, и ночью - мы в строю...
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось три пиздоса
Из восемнадцати котят.
Как много их, РАБОВ хороших,
Сбежало мыться под струю
Теперь нас только три пиздоса
И днём, и ночью - мы в строю...
Тут свои стихи постим?
Свои стихи постим?
Евгений Евтушенко
ЗАВИСТЬ
Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется,-
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется,-
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
"Не стоит!"-
он скажет:
"Стоит!"- и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
"Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так".
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
"Судьба у каждого своя",-
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего, чем я.
ЗАВИСТЬ
Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется,-
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется,-
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
"Не стоит!"-
он скажет:
"Стоит!"- и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
"Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так".
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
"Судьба у каждого своя",-
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего, чем я.
Евгений Евтушенко
ЗАВИСТЬ
Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется,-
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется,-
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
"Не стоит!"-
он скажет:
"Стоит!"- и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
"Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так".
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
"Судьба у каждого своя",-
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего, чем я.
ЗАВИСТЬ
Завидую я.
Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
как он дерется,-
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
как он смеется,-
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
"Не стоит!"-
он скажет:
"Стоит!"- и возьмет перо.
Он если не развяжет,
так разрубит,
где я ни развяжу,
ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
не разлюбит,
а я и полюблю,
да разлюблю.
Я скрою зависть.
Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
"Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так".
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
"Судьба у каждого своя",-
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего, чем я.
Сюлли Прюдом
1839—1907
ИДЕАЛ
Спокойна ясная луна,
Светила бродят над землёю,
Душа вселенною полна,
Я грежу дальнею звездою.
Её не видим мы, но свет
Её струится по столетьям,
И через много-много лет
Она предстанет нашим детям.
И в день, когда в красе своей
Она зажжётся в час заката,
Потомки пусть расскажут ей,
Как я любил её когда-то!
1839—1907
ИДЕАЛ
Спокойна ясная луна,
Светила бродят над землёю,
Душа вселенною полна,
Я грежу дальнею звездою.
Её не видим мы, но свет
Её струится по столетьям,
И через много-много лет
Она предстанет нашим детям.
И в день, когда в красе своей
Она зажжётся в час заката,
Потомки пусть расскажут ей,
Как я любил её когда-то!
>>6797
Лол, я писал стихотворение про флакон духов, а оно уже есть у Бодлера. Бля.
Лол, я писал стихотворение про флакон духов, а оно уже есть у Бодлера. Бля.
>>7118
Любимое. Не помню, я ли запостил сюда или нет, быть может, но, Анон, спасибо (Пастернаку) и тебе!
Любимое. Не помню, я ли запостил сюда или нет, быть может, но, Анон, спасибо (Пастернаку) и тебе!
>>6621
Не в фон к тому же
Не в фон к тому же
>>6621
Не вийон, блядь
Не вийон, блядь
Александр Михаилович Сверполь
"Мертое розовое мяско"
Мозг расплыт,
Мозг плывёт,
Рот открыт.
Каша не варится, ничего не получается.
Смотрю глазами в пустоту,
Ноги не рыщут в воде, они жаждут сна.
Розовое мясо тоже хочет поспать,
Руки ослабли,
Глаза залипли,
Грудь изгнила,
Таз расплавлен,
В затылке ноет упырь.
С Вопросом в глазах смотрит он на тебя
В душу,
В ногу,
В затылок,
В себя.
Душа улетела, страсть сгорела, в пустыне живу я и буду там жить!
Тело моё ноет о сне,
Ноет,
Ноет,
И ноет.
"Мертое розовое мяско"
Мозг расплыт,
Мозг плывёт,
Рот открыт.
Каша не варится, ничего не получается.
Смотрю глазами в пустоту,
Ноги не рыщут в воде, они жаждут сна.
Розовое мясо тоже хочет поспать,
Руки ослабли,
Глаза залипли,
Грудь изгнила,
Таз расплавлен,
В затылке ноет упырь.
С Вопросом в глазах смотрит он на тебя
В душу,
В ногу,
В затылок,
В себя.
Душа улетела, страсть сгорела, в пустыне живу я и буду там жить!
Тело моё ноет о сне,
Ноет,
Ноет,
И ноет.
1
День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль на этот раз,
Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!
Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,
Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
И отпуска нет на войне!
Счет-счет-счет-счет — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно, —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Днем-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль на этот раз,
Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!
Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,
Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
И отпуска нет на войне!
Счет-счет-счет-счет — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно, —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Днем-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль на этот раз,
Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!
Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,
Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
И отпуска нет на войне!
Счет-счет-счет-счет — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно, —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Днем-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль на этот раз,
Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!
Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,
Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
И отпуска нет на войне!
Счет-счет-счет-счет — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно, —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
Днем-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!
Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!
В каких пабликах вы постите свои творения?
Бамп
Бамп
42 Кб, 720x438Я в сексе практически ноль.
На душе ощущаю я боль.
У гугла спросил, как ебаться-то
В прогрессивном двакадевятнадцатом?
И выдал мне гугл ответы
Про прищепки в очке и минеты.
"Хули делать" - подумал я сразу.
И поехал цеплять заразу.
Нарядившись помойной кастрюлей,
Познакомился с тёлочкой Юлей.
Она ёбнула в яйки мне шокером,
Как представился всем "её чпокером".
Не помылся, забился в барды.
У костра, на раздевание, в нарды,
Выйграл гран-при - пососаку
У бомжихи с кличкой Собака.
Отлечился от жопного СПИДа,
И с тех пор затаил я обиду.
Буду мстить, не вставая с дивана,
Пихая в пукерник бананы.
На душе ощущаю я боль.
У гугла спросил, как ебаться-то
В прогрессивном двакадевятнадцатом?
И выдал мне гугл ответы
Про прищепки в очке и минеты.
"Хули делать" - подумал я сразу.
И поехал цеплять заразу.
Нарядившись помойной кастрюлей,
Познакомился с тёлочкой Юлей.
Она ёбнула в яйки мне шокером,
Как представился всем "её чпокером".
Не помылся, забился в барды.
У костра, на раздевание, в нарды,
Выйграл гран-при - пососаку
У бомжихи с кличкой Собака.
Отлечился от жопного СПИДа,
И с тех пор затаил я обиду.
Буду мстить, не вставая с дивана,
Пихая в пукерник бананы.
А небо все точно такое же
Как если бы ты
Не продался
Как если бы ты
Не продался
Манифест ненависти
Я ненавижу. Интересное начало?
С чистой неприязнью в глазах,
Доброта, как видите, меня достала,
Как и злоба, живущая в сердцах
Я ненавижу, и это так прекрасно!
Не найти приятней слов из стали,
И переубеждать меня напрасно,
Да вы и так уже устали.
А ведь ненависть - звучит гордо!
Без насилья и лицемерий,
Я закричу: “Эй, морда,
Мне мерзок поток высокомерий!”
Я ненавижу обезображенных чумой,
Инжир, пидорасов, рай без ада,
И даже ницшеанский супергерой,
Покажется мне зловонием из зада.
Какая злость? Что есть добро?
Какие глупые все эти сказки.
Я предлагаю - не ярмо,
А кое-какие хорошие подсказки.
Какая совесть и мораль,
Когда однотипная тупая дрянь,
Кричит, что она познала инь и янь,
То я в ухо прокричу: “в веревке побыстрей застрянь!”
Не нужно бояться ненависти,
Тотальная терпимость это хамьё
К несчастным призывам совести,
Давайте отберем уже своё.
Своё право на ненависть без врак,
Красота - двигатель прогресса,
А ненависть - пароход прогресса,
Кто с нами не согласен - наш вечный враг
Любить и уважать всё вокруг,
Удел свиней в розовых матовых очках,
А если не перестанут вдруг,
Тогда свинарнику не настанет крах.
Начни чужое ненавидеть,
Ты же уникален и неповторим,
Все такие хотят провидеть,
Но мы им скажем, что конец необратим
Я ненавижу. Интересное начало?
С чистой неприязнью в глазах,
Доброта, как видите, меня достала,
Как и злоба, живущая в сердцах
Я ненавижу, и это так прекрасно!
Не найти приятней слов из стали,
И переубеждать меня напрасно,
Да вы и так уже устали.
А ведь ненависть - звучит гордо!
Без насилья и лицемерий,
Я закричу: “Эй, морда,
Мне мерзок поток высокомерий!”
Я ненавижу обезображенных чумой,
Инжир, пидорасов, рай без ада,
И даже ницшеанский супергерой,
Покажется мне зловонием из зада.
Какая злость? Что есть добро?
Какие глупые все эти сказки.
Я предлагаю - не ярмо,
А кое-какие хорошие подсказки.
Какая совесть и мораль,
Когда однотипная тупая дрянь,
Кричит, что она познала инь и янь,
То я в ухо прокричу: “в веревке побыстрей застрянь!”
Не нужно бояться ненависти,
Тотальная терпимость это хамьё
К несчастным призывам совести,
Давайте отберем уже своё.
Своё право на ненависть без врак,
Красота - двигатель прогресса,
А ненависть - пароход прогресса,
Кто с нами не согласен - наш вечный враг
Любить и уважать всё вокруг,
Удел свиней в розовых матовых очках,
А если не перестанут вдруг,
Тогда свинарнику не настанет крах.
Начни чужое ненавидеть,
Ты же уникален и неповторим,
Все такие хотят провидеть,
Но мы им скажем, что конец необратим
Манифест ненависти
Я ненавижу. Интересное начало?
С чистой неприязнью в глазах,
Доброта, как видите, меня достала,
Как и злоба, живущая в сердцах
Я ненавижу, и это так прекрасно!
Не найти приятней слов из стали,
И переубеждать меня напрасно,
Да вы и так уже устали.
А ведь ненависть - звучит гордо!
Без насилья и лицемерий,
Я закричу: “Эй, морда,
Мне мерзок поток высокомерий!”
Я ненавижу обезображенных чумой,
Инжир, пидорасов, рай без ада,
И даже ницшеанский супергерой,
Покажется мне зловонием из зада.
Какая злость? Что есть добро?
Какие глупые все эти сказки.
Я предлагаю - не ярмо,
А кое-какие хорошие подсказки.
Какая совесть и мораль,
Когда однотипная тупая дрянь,
Кричит, что она познала инь и янь,
То я в ухо прокричу: “в веревке побыстрей застрянь!”
Не нужно бояться ненависти,
Тотальная терпимость это хамьё
К несчастным призывам совести,
Давайте отберем уже своё.
Своё право на ненависть без врак,
Красота - двигатель прогресса,
А ненависть - пароход прогресса,
Кто с нами не согласен - наш вечный враг
Любить и уважать всё вокруг,
Удел свиней в розовых матовых очках,
А если не перестанут вдруг,
Тогда свинарнику не настанет крах.
Начни чужое ненавидеть,
Ты же уникален и неповторим,
Все такие хотят провидеть,
Но мы им скажем, что конец необратим
Я ненавижу. Интересное начало?
С чистой неприязнью в глазах,
Доброта, как видите, меня достала,
Как и злоба, живущая в сердцах
Я ненавижу, и это так прекрасно!
Не найти приятней слов из стали,
И переубеждать меня напрасно,
Да вы и так уже устали.
А ведь ненависть - звучит гордо!
Без насилья и лицемерий,
Я закричу: “Эй, морда,
Мне мерзок поток высокомерий!”
Я ненавижу обезображенных чумой,
Инжир, пидорасов, рай без ада,
И даже ницшеанский супергерой,
Покажется мне зловонием из зада.
Какая злость? Что есть добро?
Какие глупые все эти сказки.
Я предлагаю - не ярмо,
А кое-какие хорошие подсказки.
Какая совесть и мораль,
Когда однотипная тупая дрянь,
Кричит, что она познала инь и янь,
То я в ухо прокричу: “в веревке побыстрей застрянь!”
Не нужно бояться ненависти,
Тотальная терпимость это хамьё
К несчастным призывам совести,
Давайте отберем уже своё.
Своё право на ненависть без врак,
Красота - двигатель прогресса,
А ненависть - пароход прогресса,
Кто с нами не согласен - наш вечный враг
Любить и уважать всё вокруг,
Удел свиней в розовых матовых очках,
А если не перестанут вдруг,
Тогда свинарнику не настанет крах.
Начни чужое ненавидеть,
Ты же уникален и неповторим,
Все такие хотят провидеть,
Но мы им скажем, что конец необратим
7 Кб, 226x223Касыда Саида Кутба
В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.
Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский Бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя, приеду».
Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
…И поезда уходят под откос,
…И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.
Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский Бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя, приеду».
Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
…И поезда уходят под откос,
…И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
В России расстаются навсегда.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.
Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский Бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя, приеду».
Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
…И поезда уходят под откос,
…И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
В России друг от друга города
столь далеки,
что вздрагиваю я, шепнув «прощай».
Рукой своей касаюсь невзначай
её руки.
Длинною в жизнь любая из дорог.
Скажите, что такое русский Бог?
«Конечно, я
приеду». Не приеду никогда.
В России расстаются навсегда.
«Душа моя, приеду».
Через сотни лет вернусь.
Какая малость, милость, что за грусть —
мы насовсем
прощаемся. «Дай капельку сотру».
Да, не приеду. Видимо, умру
скорее, чем.
В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
…И поезда уходят под откос,
…И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
39 Кб, 429x430Декабрь петлей гнилою
Вокруг шеи обвивается,
Нательный крест дрожит,
А сумрак - приближается.
Рябой митрополит
Со мною говорит,
Кадилом красным машет
И у притвора пляшет.
Бегут во все концы
Гнилые молодцы,
Крича, что Богородица
В четверг опять разродится.
Горит рака с мощами
Стегаются хвощами
Безносые хлысты,
Ползут псалом листы.
Железный козодой
Летит на аналой,
Причастие клюет
И тенором поет:
Приидите поклонимся
Мохнатому жуку,
А после захоронимся
В березовом боку!
Вокруг шеи обвивается,
Нательный крест дрожит,
А сумрак - приближается.
Рябой митрополит
Со мною говорит,
Кадилом красным машет
И у притвора пляшет.
Бегут во все концы
Гнилые молодцы,
Крича, что Богородица
В четверг опять разродится.
Горит рака с мощами
Стегаются хвощами
Безносые хлысты,
Ползут псалом листы.
Железный козодой
Летит на аналой,
Причастие клюет
И тенором поет:
Приидите поклонимся
Мохнатому жуку,
А после захоронимся
В березовом боку!
39 Кб, 429x430Декабрь петлей гнилою
Вокруг шеи обвивается,
Нательный крест дрожит,
А сумрак - приближается.
Рябой митрополит
Со мною говорит,
Кадилом красным машет
И у притвора пляшет.
Бегут во все концы
Гнилые молодцы,
Крича, что Богородица
В четверг опять разродится.
Горит рака с мощами
Стегаются хвощами
Безносые хлысты,
Ползут псалом листы.
Железный козодой
Летит на аналой,
Причастие клюет
И тенором поет:
Приидите поклонимся
Мохнатому жуку,
А после захоронимся
В березовом боку!
Вокруг шеи обвивается,
Нательный крест дрожит,
А сумрак - приближается.
Рябой митрополит
Со мною говорит,
Кадилом красным машет
И у притвора пляшет.
Бегут во все концы
Гнилые молодцы,
Крича, что Богородица
В четверг опять разродится.
Горит рака с мощами
Стегаются хвощами
Безносые хлысты,
Ползут псалом листы.
Железный козодой
Летит на аналой,
Причастие клюет
И тенором поет:
Приидите поклонимся
Мохнатому жуку,
А после захоронимся
В березовом боку!
Он юнга, его родина — Марсель,
Он обожает пьянку, шум и драки.
Он курит трубку, пьет английский эль
И любит девушку из Нагасаки.
У ней прекрасные зеленые глаза
И шелковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Янтарь, кораллы, алые как кровь,
И шелковую юбку цвета хаки,
И пылкую горячую любовь
Везет он девушке из Нагасаки.
Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,
И узнает, что господин во фраке
Сегодня ночью, накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
Он обожает пьянку, шум и драки.
Он курит трубку, пьет английский эль
И любит девушку из Нагасаки.
У ней прекрасные зеленые глаза
И шелковая юбка цвета хаки.
И огненную джигу в кабаках
Танцует девушка из Нагасаки.
Янтарь, кораллы, алые как кровь,
И шелковую юбку цвета хаки,
И пылкую горячую любовь
Везет он девушке из Нагасаки.
Приехав, он спешит к ней, чуть дыша,
И узнает, что господин во фраке
Сегодня ночью, накурившись гашиша,
Зарезал девушку из Нагасаки.
Николай Гумилев
Змей
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами...
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной,-
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:
"Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское море.
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой".
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
Змей
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами...
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной,-
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:
"Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское море.
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой".
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
Николай Гумилев
Змей
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами...
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной,-
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:
"Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское море.
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой".
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
Змей
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами...
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной,-
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:
"Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское море.
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой".
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
ПЕСНЯ ДЕТСТВА
Петер Хандке.
Когда ребенок был ребенком
Он ходил опустив руки.
Он хотел, чтобы ручеёк был рекой,
Река - бурным потоком,
А эта лужа - морем.
Когда ребёнок был ребёнком
Он не знал, что он ребёнок.
Всё его воодушевляло,
И все души сливались в единое целое.
Когда ребёнок был ребёнком
У него не было ни суждений, ни привычек.
Часто он садился скрестив ноги,
А потом срывался и бежал.
У него были густые вихры
И он корчил рожи,
Когда его фотографировали.
Когда ребенок был ребенком,
Это было время вопросов:
Почему я – это я, а не ты?
Почему я – здесь, а не там?
Когда началось время, и где кончается пространство?
Что, если жизнь под солнцем всего лишь сон?
Всё то, что я вижу, слышу и обоняю
Не есть ли иллюзия мира до мира?
Существует ли на самом деле зло?
И есть ли по-настоящему злые люди?
Как может быть такое, что я, как я есть,
Не существовал до того, как я появился,
И что однажды я, как я есть,
Больше не буду тем, кто я есть?
Когда ребёнок был ребёнком
Он терпеть не мог шпинат, зелёный горошек,
рисовую кашу и вареную капусту.
Теперь он всё это ест,
И не потому что его заставляют.
Когда ребёнок был ребёнком
Он однажды проснулся в чужой постели,
А теперь это происходит с ним постоянно.
Тогда многие люди
Казались ему красивыми,
А теперь лишь некоторые.
Он имел ясное представление о рае,
А теперь он о нём лишь догадывается.
Тогда он не думал о небытие,
А теперь трепещет перед ним.
Когда ребёнок был ребёнком
Его жизнь была вдохновенной игрой,
А теперь вдохновение иногда посещает его во время работы.
Когда ребёнок был ребёнком
Ему хватало яблока и хлеба, чтобы наесться.
Так было всегда.
Когда ребёнок был ребёнком
Ягоды сами сыпались ему в руки
Как это делают только ягоды.
И так было всегда.
Неспелые орехи пощипывали ему язык.
И так было всегда.
Забравшись на гору,
Он мечтал забраться на другую - ещё выше.
Попав в какой-нибудь город,
Мечтал оказаться в другом - ещё больше.
И так было всегда.
Забравшись на дерево,
Он тянул руку к вишне
И испытывал восторг.
Такой же, как и сейчас.
Он ждал первого снега.
Ждёт его и теперь.
Когда ребёнок был ребёнком
Он метнул в дерево палку
Как копьё.
И она до сих пор дрожит...
Петер Хандке.
Когда ребенок был ребенком
Он ходил опустив руки.
Он хотел, чтобы ручеёк был рекой,
Река - бурным потоком,
А эта лужа - морем.
Когда ребёнок был ребёнком
Он не знал, что он ребёнок.
Всё его воодушевляло,
И все души сливались в единое целое.
Когда ребёнок был ребёнком
У него не было ни суждений, ни привычек.
Часто он садился скрестив ноги,
А потом срывался и бежал.
У него были густые вихры
И он корчил рожи,
Когда его фотографировали.
Когда ребенок был ребенком,
Это было время вопросов:
Почему я – это я, а не ты?
Почему я – здесь, а не там?
Когда началось время, и где кончается пространство?
Что, если жизнь под солнцем всего лишь сон?
Всё то, что я вижу, слышу и обоняю
Не есть ли иллюзия мира до мира?
Существует ли на самом деле зло?
И есть ли по-настоящему злые люди?
Как может быть такое, что я, как я есть,
Не существовал до того, как я появился,
И что однажды я, как я есть,
Больше не буду тем, кто я есть?
Когда ребёнок был ребёнком
Он терпеть не мог шпинат, зелёный горошек,
рисовую кашу и вареную капусту.
Теперь он всё это ест,
И не потому что его заставляют.
Когда ребёнок был ребёнком
Он однажды проснулся в чужой постели,
А теперь это происходит с ним постоянно.
Тогда многие люди
Казались ему красивыми,
А теперь лишь некоторые.
Он имел ясное представление о рае,
А теперь он о нём лишь догадывается.
Тогда он не думал о небытие,
А теперь трепещет перед ним.
Когда ребёнок был ребёнком
Его жизнь была вдохновенной игрой,
А теперь вдохновение иногда посещает его во время работы.
Когда ребёнок был ребёнком
Ему хватало яблока и хлеба, чтобы наесться.
Так было всегда.
Когда ребёнок был ребёнком
Ягоды сами сыпались ему в руки
Как это делают только ягоды.
И так было всегда.
Неспелые орехи пощипывали ему язык.
И так было всегда.
Забравшись на гору,
Он мечтал забраться на другую - ещё выше.
Попав в какой-нибудь город,
Мечтал оказаться в другом - ещё больше.
И так было всегда.
Забравшись на дерево,
Он тянул руку к вишне
И испытывал восторг.
Такой же, как и сейчас.
Он ждал первого снега.
Ждёт его и теперь.
Когда ребёнок был ребёнком
Он метнул в дерево палку
Как копьё.
И она до сих пор дрожит...
ПЕСНЯ ДЕТСТВА
Петер Хандке.
Когда ребенок был ребенком
Он ходил опустив руки.
Он хотел, чтобы ручеёк был рекой,
Река - бурным потоком,
А эта лужа - морем.
Когда ребёнок был ребёнком
Он не знал, что он ребёнок.
Всё его воодушевляло,
И все души сливались в единое целое.
Когда ребёнок был ребёнком
У него не было ни суждений, ни привычек.
Часто он садился скрестив ноги,
А потом срывался и бежал.
У него были густые вихры
И он корчил рожи,
Когда его фотографировали.
Когда ребенок был ребенком,
Это было время вопросов:
Почему я – это я, а не ты?
Почему я – здесь, а не там?
Когда началось время, и где кончается пространство?
Что, если жизнь под солнцем всего лишь сон?
Всё то, что я вижу, слышу и обоняю
Не есть ли иллюзия мира до мира?
Существует ли на самом деле зло?
И есть ли по-настоящему злые люди?
Как может быть такое, что я, как я есть,
Не существовал до того, как я появился,
И что однажды я, как я есть,
Больше не буду тем, кто я есть?
Когда ребёнок был ребёнком
Он терпеть не мог шпинат, зелёный горошек,
рисовую кашу и вареную капусту.
Теперь он всё это ест,
И не потому что его заставляют.
Когда ребёнок был ребёнком
Он однажды проснулся в чужой постели,
А теперь это происходит с ним постоянно.
Тогда многие люди
Казались ему красивыми,
А теперь лишь некоторые.
Он имел ясное представление о рае,
А теперь он о нём лишь догадывается.
Тогда он не думал о небытие,
А теперь трепещет перед ним.
Когда ребёнок был ребёнком
Его жизнь была вдохновенной игрой,
А теперь вдохновение иногда посещает его во время работы.
Когда ребёнок был ребёнком
Ему хватало яблока и хлеба, чтобы наесться.
Так было всегда.
Когда ребёнок был ребёнком
Ягоды сами сыпались ему в руки
Как это делают только ягоды.
И так было всегда.
Неспелые орехи пощипывали ему язык.
И так было всегда.
Забравшись на гору,
Он мечтал забраться на другую - ещё выше.
Попав в какой-нибудь город,
Мечтал оказаться в другом - ещё больше.
И так было всегда.
Забравшись на дерево,
Он тянул руку к вишне
И испытывал восторг.
Такой же, как и сейчас.
Он ждал первого снега.
Ждёт его и теперь.
Когда ребёнок был ребёнком
Он метнул в дерево палку
Как копьё.
И она до сих пор дрожит...
Петер Хандке.
Когда ребенок был ребенком
Он ходил опустив руки.
Он хотел, чтобы ручеёк был рекой,
Река - бурным потоком,
А эта лужа - морем.
Когда ребёнок был ребёнком
Он не знал, что он ребёнок.
Всё его воодушевляло,
И все души сливались в единое целое.
Когда ребёнок был ребёнком
У него не было ни суждений, ни привычек.
Часто он садился скрестив ноги,
А потом срывался и бежал.
У него были густые вихры
И он корчил рожи,
Когда его фотографировали.
Когда ребенок был ребенком,
Это было время вопросов:
Почему я – это я, а не ты?
Почему я – здесь, а не там?
Когда началось время, и где кончается пространство?
Что, если жизнь под солнцем всего лишь сон?
Всё то, что я вижу, слышу и обоняю
Не есть ли иллюзия мира до мира?
Существует ли на самом деле зло?
И есть ли по-настоящему злые люди?
Как может быть такое, что я, как я есть,
Не существовал до того, как я появился,
И что однажды я, как я есть,
Больше не буду тем, кто я есть?
Когда ребёнок был ребёнком
Он терпеть не мог шпинат, зелёный горошек,
рисовую кашу и вареную капусту.
Теперь он всё это ест,
И не потому что его заставляют.
Когда ребёнок был ребёнком
Он однажды проснулся в чужой постели,
А теперь это происходит с ним постоянно.
Тогда многие люди
Казались ему красивыми,
А теперь лишь некоторые.
Он имел ясное представление о рае,
А теперь он о нём лишь догадывается.
Тогда он не думал о небытие,
А теперь трепещет перед ним.
Когда ребёнок был ребёнком
Его жизнь была вдохновенной игрой,
А теперь вдохновение иногда посещает его во время работы.
Когда ребёнок был ребёнком
Ему хватало яблока и хлеба, чтобы наесться.
Так было всегда.
Когда ребёнок был ребёнком
Ягоды сами сыпались ему в руки
Как это делают только ягоды.
И так было всегда.
Неспелые орехи пощипывали ему язык.
И так было всегда.
Забравшись на гору,
Он мечтал забраться на другую - ещё выше.
Попав в какой-нибудь город,
Мечтал оказаться в другом - ещё больше.
И так было всегда.
Забравшись на дерево,
Он тянул руку к вишне
И испытывал восторг.
Такой же, как и сейчас.
Он ждал первого снега.
Ждёт его и теперь.
Когда ребёнок был ребёнком
Он метнул в дерево палку
Как копьё.
И она до сих пор дрожит...
Из детства
Я — маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег… »
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
Я — маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег… »
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной.
Старый порт Амстердам,
Где поют моряки
О мечтах, что легки
На пути в Амстердам.
Старый порт Амстердам,
Там, где спят моряки,
Предаваясь лишь снам,
Что серы и крепки.
Старый порт Амстердам,
Встретят смерть моряки
В пене пива и драм,
В свете новой зари.
Но старый порт Амстердам
Дарит жизнь морякам,
Среди вязкой жары
Их влечет океан.
Старый порт Амстердам,
Где едят моряки,
К белоснежным столам
Жирной рыбы куски.
Этим сильным зубам
Что фортуну урвать,
Что луну разодрать,
Или трос пополам.
И пропахла треской
Их нехитрая снедь,
Но не станут жалеть,
Просидят час-другой.
А, наевшись, встают,
Поправляя штаны,
И, рыгая, идут,
Под шипенье волны.
Старый порт Амстердам,
Пляшут в нем моряки,
Зажимая в тиски
С ними пляшущих дам.
Распустив животы,
Отправляются в пляс,
И танцуют, кружась,
Их движенья просты.
Обернутся на стон
На раздавшийся смех,
Пока дуется мех,
Плачет аккордеон.
И вот, сделав жест,
И вот, отмерив взгляд,
Уходят в рассвет,
Кто куда, наугад.
Старый порт Амстердам,
Там, где пьют моряки,
Пьют до стука в виски,
До щемящей тоски.
За здоровие пьют
Амстердамских путан
Или гамбургских дам,
В общем, всех: там и тут,
Что за звон золотой
Продают им любовь,
И невинность, и плоть,
И, напившись с лихвой,
Горделиво бредут,
И, сморкнув в небосвод,
Отправляют нужду
В слезы тех, кто придет
В старый порт Амстердам.
Где поют моряки
О мечтах, что легки
На пути в Амстердам.
Старый порт Амстердам,
Там, где спят моряки,
Предаваясь лишь снам,
Что серы и крепки.
Старый порт Амстердам,
Встретят смерть моряки
В пене пива и драм,
В свете новой зари.
Но старый порт Амстердам
Дарит жизнь морякам,
Среди вязкой жары
Их влечет океан.
Старый порт Амстердам,
Где едят моряки,
К белоснежным столам
Жирной рыбы куски.
Этим сильным зубам
Что фортуну урвать,
Что луну разодрать,
Или трос пополам.
И пропахла треской
Их нехитрая снедь,
Но не станут жалеть,
Просидят час-другой.
А, наевшись, встают,
Поправляя штаны,
И, рыгая, идут,
Под шипенье волны.
Старый порт Амстердам,
Пляшут в нем моряки,
Зажимая в тиски
С ними пляшущих дам.
Распустив животы,
Отправляются в пляс,
И танцуют, кружась,
Их движенья просты.
Обернутся на стон
На раздавшийся смех,
Пока дуется мех,
Плачет аккордеон.
И вот, сделав жест,
И вот, отмерив взгляд,
Уходят в рассвет,
Кто куда, наугад.
Старый порт Амстердам,
Там, где пьют моряки,
Пьют до стука в виски,
До щемящей тоски.
За здоровие пьют
Амстердамских путан
Или гамбургских дам,
В общем, всех: там и тут,
Что за звон золотой
Продают им любовь,
И невинность, и плоть,
И, напившись с лихвой,
Горделиво бредут,
И, сморкнув в небосвод,
Отправляют нужду
В слезы тех, кто придет
В старый порт Амстердам.
Старый порт Амстердам,
Где поют моряки
О мечтах, что легки
На пути в Амстердам.
Старый порт Амстердам,
Там, где спят моряки,
Предаваясь лишь снам,
Что серы и крепки.
Старый порт Амстердам,
Встретят смерть моряки
В пене пива и драм,
В свете новой зари.
Но старый порт Амстердам
Дарит жизнь морякам,
Среди вязкой жары
Их влечет океан.
Старый порт Амстердам,
Где едят моряки,
К белоснежным столам
Жирной рыбы куски.
Этим сильным зубам
Что фортуну урвать,
Что луну разодрать,
Или трос пополам.
И пропахла треской
Их нехитрая снедь,
Но не станут жалеть,
Просидят час-другой.
А, наевшись, встают,
Поправляя штаны,
И, рыгая, идут,
Под шипенье волны.
Старый порт Амстердам,
Пляшут в нем моряки,
Зажимая в тиски
С ними пляшущих дам.
Распустив животы,
Отправляются в пляс,
И танцуют, кружась,
Их движенья просты.
Обернутся на стон
На раздавшийся смех,
Пока дуется мех,
Плачет аккордеон.
И вот, сделав жест,
И вот, отмерив взгляд,
Уходят в рассвет,
Кто куда, наугад.
Старый порт Амстердам,
Там, где пьют моряки,
Пьют до стука в виски,
До щемящей тоски.
За здоровие пьют
Амстердамских путан
Или гамбургских дам,
В общем, всех: там и тут,
Что за звон золотой
Продают им любовь,
И невинность, и плоть,
И, напившись с лихвой,
Горделиво бредут,
И, сморкнув в небосвод,
Отправляют нужду
В слезы тех, кто придет
В старый порт Амстердам.
Где поют моряки
О мечтах, что легки
На пути в Амстердам.
Старый порт Амстердам,
Там, где спят моряки,
Предаваясь лишь снам,
Что серы и крепки.
Старый порт Амстердам,
Встретят смерть моряки
В пене пива и драм,
В свете новой зари.
Но старый порт Амстердам
Дарит жизнь морякам,
Среди вязкой жары
Их влечет океан.
Старый порт Амстердам,
Где едят моряки,
К белоснежным столам
Жирной рыбы куски.
Этим сильным зубам
Что фортуну урвать,
Что луну разодрать,
Или трос пополам.
И пропахла треской
Их нехитрая снедь,
Но не станут жалеть,
Просидят час-другой.
А, наевшись, встают,
Поправляя штаны,
И, рыгая, идут,
Под шипенье волны.
Старый порт Амстердам,
Пляшут в нем моряки,
Зажимая в тиски
С ними пляшущих дам.
Распустив животы,
Отправляются в пляс,
И танцуют, кружась,
Их движенья просты.
Обернутся на стон
На раздавшийся смех,
Пока дуется мех,
Плачет аккордеон.
И вот, сделав жест,
И вот, отмерив взгляд,
Уходят в рассвет,
Кто куда, наугад.
Старый порт Амстердам,
Там, где пьют моряки,
Пьют до стука в виски,
До щемящей тоски.
За здоровие пьют
Амстердамских путан
Или гамбургских дам,
В общем, всех: там и тут,
Что за звон золотой
Продают им любовь,
И невинность, и плоть,
И, напившись с лихвой,
Горделиво бредут,
И, сморкнув в небосвод,
Отправляют нужду
В слезы тех, кто придет
В старый порт Амстердам.
Я СЖИГАЮ СВОИ СТИХИ
Я сжигаю свои стихи,
А они, умирая, плачут.
Они плачут, как старики,
Когда жизнь ничего не значит.
Догорает последний лист.
В нем последний стих, истлевая,
Прошептал: «Тебя Бог простит,
Жаль, что я непрочтенным сгораю».
Вот и все, огонь погас,
Ворошит горстку пепла ветер.
С болью в сердце я понял сейчас,
Как тяжело мне жить на свете.
Я сжигаю свои стихи,
А они, умирая, плачут.
Они плачут, как старики,
Когда жизнь ничего не значит.
Догорает последний лист.
В нем последний стих, истлевая,
Прошептал: «Тебя Бог простит,
Жаль, что я непрочтенным сгораю».
Вот и все, огонь погас,
Ворошит горстку пепла ветер.
С болью в сердце я понял сейчас,
Как тяжело мне жить на свете.
Гелиогабал
Солнцу взошедшему над драконьей рекой Оронт
и погрузившемуся в белую пену Тибра
Солнцу светившему над Евфратом Кефиссом и Нилом
Солнцу иссушающему семя и обжигающему кровь —
божественному Антонину
1
в ротондах Рим
и мрамор талый
как обескровленный язык
сплетается с заката языком
кровавым
пока фасоль с опалами
едим
рис с жемчугом
с серебряным песком
и пыль янтарную
подмешиваем в фрукты
голодным спазмом белые конструкты
колонн и статуй
движутся волнами
свой гордый профиль воротя вполсилы
Рим накормить слонами
их стопами
–тяжелых идолов с востока вёз –
В дороге чьи-то хрупкие могилы
втоптали мы в полуденный навоз
а в Сирию из местной знати
пошлите мальчиков-цикад
когда скользнув по колоннаде
лучами в жертвенный квадрат
где их тела
в углах по трое
устроят
чтобы заколоть
многоязыкий бог их плоть
как лакомый цукат
откроет
сенатору что брызгался слюнями
тряс подбородками руками потрохами
послать стопу слоновью
в шелковом конверте
отравленном
кормите смертных смертью
богов — лишь жертвенною кровью
и стихами
отверстия и кубки круглороты
солдат поите розовым вином
настоянным на ароматных смолах
кормите рёбрами и бёдрами и потом
чернь — страусятиной и голубым китом
шафраном мелкого помола
жен-христианок — известью гашённой
а египтянам лечащим от сглаза
отдайте жертвенное мясо
и лимоны
пусть восемь эпилептиков
и восемь лысых
и восемь африканских змееловов
и сколько сыщите по Риму двухголовых –
и каждый пусть вплетёт нарциссы
в свои венки и горицвет –
пожалуют на царственный обет
прибудут на обед кинеды
матроны благородные как встарь
жрецы поэты кифареды
астрологи боспорский царь
они обнажены или в одежде
живыми или мёртвыми уйдут
— с дарами каждый –
только прежде
друг друга сменит двадцать блюд
петушьи гребни головы павлинов
краснобородок бороды фламинго
лелеющие в длинных
зобах мозг дроздов
орлиная грудинка
в подливке из плодов
средь птичьих стай
слетевшихся на пир
танцующий сатир
звон систров и сестерциев
и лай
Сенеки голос
в чреве скомороха
и кровь Петрония
в копыте Инцитата
и стук бобов
и гром гороха
и благовония
плывущие хвостато
и хруст сандалий или шей
согнувшихся дугой
и семя юношей
под костною мукой
— и! –
Цезаря
взмахнувшая рука –
застынут мирта облака
и тени
на стенах выстроятся пьяно
— последней птицей будет Феникс
под нежным соусом из сыра и тимьяна –
для Императора –
огнём
божественный насытится
ведь в нём
между обыденным и редким
и между мужем и женой
и между влажной ночью
и горящим днём
различья нет –
всё в жидкостях
внутри него разлито –
и золотые предки
на столбах костей
и как монетки
на кругах локтей
небесные орбиты
сверх меры ничего –
так учит строгий Рим –
своею мерой
мир мы покорим –
но знаете ль богов
единственную меру?
она в безмерии
и ею я храним
мёд на верблюдах
в Ликию пошлю
в Галатию сезам
и коноплю
бальзам
на дюжине волов
для греков — пусть Алфей
наполнят славой обо мне
и ароматом
и золотой песок
пожертвую Евфрату
Вестулу мясом
непокорных накормлю
телами варваров
воюющих в упорстве
в Нил брошу тех
кто надоел в покорстве
— в ответ на все дары
со всех земель
прошу прислать
лишь паутину
мне в таинстве игры
природа и империя едины
и вечность кончится быстрее
чем пробежка марафонца
пройдёт покуда языками канареек
кормлю своих пантер и тигров
а чем же накормлю я воды Тибра?
тебе о Тибр подарю пожалуй Солнце
2
все реки мира
и римская канализация похоже
тоже
впадают в океан небес
эфир покоется
на каменных колоннах
нет никаких чудес
которые могли бы
позволить звёздам плавать без опоры
зачем волшебства если есть колонны
одна из них в Ливане
две в Тунисе
три в Леопольдовиле
и пара где-то в Эмесвиле
или быть может в Гелиополисе
а несколько построят в Третьем Риме
чуть косоватыми немножечко другими
и пусть грызут их мраморные шершни
и мраморные доги
жуки и прочие
похожие на камень
внутренне и внешне
пусть точат сильные свои резцы
от века пусть меняется чертёж
пристраиваются страны и чертоги
и мелом прирастают мертвецы
нельзя низринуть плоский купол неба
в котором отражение эфеба
— твоё -
взрывается теперь закинет лишь
какой-нибудь постриженный как стирж
студент на небо
поджигать свой слабый взор
— да — там твоё лицо с твоим венцом
и если кто захочет прямиком
к тебе на новый пир прийти
— да кто бы мог — поэт и каннибал? -
ты угостишь его
не звёздный виноград
не месяцем расколотый гранат
и не гранат похожий на опал
ты дашь ему
но радостью и шуткою влеком
ты угостишь его молочным кадыком
ты вечный царь
ты Гелиогабал
(март 2012)
Солнцу взошедшему над драконьей рекой Оронт
и погрузившемуся в белую пену Тибра
Солнцу светившему над Евфратом Кефиссом и Нилом
Солнцу иссушающему семя и обжигающему кровь —
божественному Антонину
1
в ротондах Рим
и мрамор талый
как обескровленный язык
сплетается с заката языком
кровавым
пока фасоль с опалами
едим
рис с жемчугом
с серебряным песком
и пыль янтарную
подмешиваем в фрукты
голодным спазмом белые конструкты
колонн и статуй
движутся волнами
свой гордый профиль воротя вполсилы
Рим накормить слонами
их стопами
–тяжелых идолов с востока вёз –
В дороге чьи-то хрупкие могилы
втоптали мы в полуденный навоз
а в Сирию из местной знати
пошлите мальчиков-цикад
когда скользнув по колоннаде
лучами в жертвенный квадрат
где их тела
в углах по трое
устроят
чтобы заколоть
многоязыкий бог их плоть
как лакомый цукат
откроет
сенатору что брызгался слюнями
тряс подбородками руками потрохами
послать стопу слоновью
в шелковом конверте
отравленном
кормите смертных смертью
богов — лишь жертвенною кровью
и стихами
отверстия и кубки круглороты
солдат поите розовым вином
настоянным на ароматных смолах
кормите рёбрами и бёдрами и потом
чернь — страусятиной и голубым китом
шафраном мелкого помола
жен-христианок — известью гашённой
а египтянам лечащим от сглаза
отдайте жертвенное мясо
и лимоны
пусть восемь эпилептиков
и восемь лысых
и восемь африканских змееловов
и сколько сыщите по Риму двухголовых –
и каждый пусть вплетёт нарциссы
в свои венки и горицвет –
пожалуют на царственный обет
прибудут на обед кинеды
матроны благородные как встарь
жрецы поэты кифареды
астрологи боспорский царь
они обнажены или в одежде
живыми или мёртвыми уйдут
— с дарами каждый –
только прежде
друг друга сменит двадцать блюд
петушьи гребни головы павлинов
краснобородок бороды фламинго
лелеющие в длинных
зобах мозг дроздов
орлиная грудинка
в подливке из плодов
средь птичьих стай
слетевшихся на пир
танцующий сатир
звон систров и сестерциев
и лай
Сенеки голос
в чреве скомороха
и кровь Петрония
в копыте Инцитата
и стук бобов
и гром гороха
и благовония
плывущие хвостато
и хруст сандалий или шей
согнувшихся дугой
и семя юношей
под костною мукой
— и! –
Цезаря
взмахнувшая рука –
застынут мирта облака
и тени
на стенах выстроятся пьяно
— последней птицей будет Феникс
под нежным соусом из сыра и тимьяна –
для Императора –
огнём
божественный насытится
ведь в нём
между обыденным и редким
и между мужем и женой
и между влажной ночью
и горящим днём
различья нет –
всё в жидкостях
внутри него разлито –
и золотые предки
на столбах костей
и как монетки
на кругах локтей
небесные орбиты
сверх меры ничего –
так учит строгий Рим –
своею мерой
мир мы покорим –
но знаете ль богов
единственную меру?
она в безмерии
и ею я храним
мёд на верблюдах
в Ликию пошлю
в Галатию сезам
и коноплю
бальзам
на дюжине волов
для греков — пусть Алфей
наполнят славой обо мне
и ароматом
и золотой песок
пожертвую Евфрату
Вестулу мясом
непокорных накормлю
телами варваров
воюющих в упорстве
в Нил брошу тех
кто надоел в покорстве
— в ответ на все дары
со всех земель
прошу прислать
лишь паутину
мне в таинстве игры
природа и империя едины
и вечность кончится быстрее
чем пробежка марафонца
пройдёт покуда языками канареек
кормлю своих пантер и тигров
а чем же накормлю я воды Тибра?
тебе о Тибр подарю пожалуй Солнце
2
все реки мира
и римская канализация похоже
тоже
впадают в океан небес
эфир покоется
на каменных колоннах
нет никаких чудес
которые могли бы
позволить звёздам плавать без опоры
зачем волшебства если есть колонны
одна из них в Ливане
две в Тунисе
три в Леопольдовиле
и пара где-то в Эмесвиле
или быть может в Гелиополисе
а несколько построят в Третьем Риме
чуть косоватыми немножечко другими
и пусть грызут их мраморные шершни
и мраморные доги
жуки и прочие
похожие на камень
внутренне и внешне
пусть точат сильные свои резцы
от века пусть меняется чертёж
пристраиваются страны и чертоги
и мелом прирастают мертвецы
нельзя низринуть плоский купол неба
в котором отражение эфеба
— твоё -
взрывается теперь закинет лишь
какой-нибудь постриженный как стирж
студент на небо
поджигать свой слабый взор
— да — там твоё лицо с твоим венцом
и если кто захочет прямиком
к тебе на новый пир прийти
— да кто бы мог — поэт и каннибал? -
ты угостишь его
не звёздный виноград
не месяцем расколотый гранат
и не гранат похожий на опал
ты дашь ему
но радостью и шуткою влеком
ты угостишь его молочным кадыком
ты вечный царь
ты Гелиогабал
(март 2012)
Гелиогабал
Солнцу взошедшему над драконьей рекой Оронт
и погрузившемуся в белую пену Тибра
Солнцу светившему над Евфратом Кефиссом и Нилом
Солнцу иссушающему семя и обжигающему кровь —
божественному Антонину
1
в ротондах Рим
и мрамор талый
как обескровленный язык
сплетается с заката языком
кровавым
пока фасоль с опалами
едим
рис с жемчугом
с серебряным песком
и пыль янтарную
подмешиваем в фрукты
голодным спазмом белые конструкты
колонн и статуй
движутся волнами
свой гордый профиль воротя вполсилы
Рим накормить слонами
их стопами
–тяжелых идолов с востока вёз –
В дороге чьи-то хрупкие могилы
втоптали мы в полуденный навоз
а в Сирию из местной знати
пошлите мальчиков-цикад
когда скользнув по колоннаде
лучами в жертвенный квадрат
где их тела
в углах по трое
устроят
чтобы заколоть
многоязыкий бог их плоть
как лакомый цукат
откроет
сенатору что брызгался слюнями
тряс подбородками руками потрохами
послать стопу слоновью
в шелковом конверте
отравленном
кормите смертных смертью
богов — лишь жертвенною кровью
и стихами
отверстия и кубки круглороты
солдат поите розовым вином
настоянным на ароматных смолах
кормите рёбрами и бёдрами и потом
чернь — страусятиной и голубым китом
шафраном мелкого помола
жен-христианок — известью гашённой
а египтянам лечащим от сглаза
отдайте жертвенное мясо
и лимоны
пусть восемь эпилептиков
и восемь лысых
и восемь африканских змееловов
и сколько сыщите по Риму двухголовых –
и каждый пусть вплетёт нарциссы
в свои венки и горицвет –
пожалуют на царственный обет
прибудут на обед кинеды
матроны благородные как встарь
жрецы поэты кифареды
астрологи боспорский царь
они обнажены или в одежде
живыми или мёртвыми уйдут
— с дарами каждый –
только прежде
друг друга сменит двадцать блюд
петушьи гребни головы павлинов
краснобородок бороды фламинго
лелеющие в длинных
зобах мозг дроздов
орлиная грудинка
в подливке из плодов
средь птичьих стай
слетевшихся на пир
танцующий сатир
звон систров и сестерциев
и лай
Сенеки голос
в чреве скомороха
и кровь Петрония
в копыте Инцитата
и стук бобов
и гром гороха
и благовония
плывущие хвостато
и хруст сандалий или шей
согнувшихся дугой
и семя юношей
под костною мукой
— и! –
Цезаря
взмахнувшая рука –
застынут мирта облака
и тени
на стенах выстроятся пьяно
— последней птицей будет Феникс
под нежным соусом из сыра и тимьяна –
для Императора –
огнём
божественный насытится
ведь в нём
между обыденным и редким
и между мужем и женой
и между влажной ночью
и горящим днём
различья нет –
всё в жидкостях
внутри него разлито –
и золотые предки
на столбах костей
и как монетки
на кругах локтей
небесные орбиты
сверх меры ничего –
так учит строгий Рим –
своею мерой
мир мы покорим –
но знаете ль богов
единственную меру?
она в безмерии
и ею я храним
мёд на верблюдах
в Ликию пошлю
в Галатию сезам
и коноплю
бальзам
на дюжине волов
для греков — пусть Алфей
наполнят славой обо мне
и ароматом
и золотой песок
пожертвую Евфрату
Вестулу мясом
непокорных накормлю
телами варваров
воюющих в упорстве
в Нил брошу тех
кто надоел в покорстве
— в ответ на все дары
со всех земель
прошу прислать
лишь паутину
мне в таинстве игры
природа и империя едины
и вечность кончится быстрее
чем пробежка марафонца
пройдёт покуда языками канареек
кормлю своих пантер и тигров
а чем же накормлю я воды Тибра?
тебе о Тибр подарю пожалуй Солнце
2
все реки мира
и римская канализация похоже
тоже
впадают в океан небес
эфир покоется
на каменных колоннах
нет никаких чудес
которые могли бы
позволить звёздам плавать без опоры
зачем волшебства если есть колонны
одна из них в Ливане
две в Тунисе
три в Леопольдовиле
и пара где-то в Эмесвиле
или быть может в Гелиополисе
а несколько построят в Третьем Риме
чуть косоватыми немножечко другими
и пусть грызут их мраморные шершни
и мраморные доги
жуки и прочие
похожие на камень
внутренне и внешне
пусть точат сильные свои резцы
от века пусть меняется чертёж
пристраиваются страны и чертоги
и мелом прирастают мертвецы
нельзя низринуть плоский купол неба
в котором отражение эфеба
— твоё -
взрывается теперь закинет лишь
какой-нибудь постриженный как стирж
студент на небо
поджигать свой слабый взор
— да — там твоё лицо с твоим венцом
и если кто захочет прямиком
к тебе на новый пир прийти
— да кто бы мог — поэт и каннибал? -
ты угостишь его
не звёздный виноград
не месяцем расколотый гранат
и не гранат похожий на опал
ты дашь ему
но радостью и шуткою влеком
ты угостишь его молочным кадыком
ты вечный царь
ты Гелиогабал
(март 2012)
Солнцу взошедшему над драконьей рекой Оронт
и погрузившемуся в белую пену Тибра
Солнцу светившему над Евфратом Кефиссом и Нилом
Солнцу иссушающему семя и обжигающему кровь —
божественному Антонину
1
в ротондах Рим
и мрамор талый
как обескровленный язык
сплетается с заката языком
кровавым
пока фасоль с опалами
едим
рис с жемчугом
с серебряным песком
и пыль янтарную
подмешиваем в фрукты
голодным спазмом белые конструкты
колонн и статуй
движутся волнами
свой гордый профиль воротя вполсилы
Рим накормить слонами
их стопами
–тяжелых идолов с востока вёз –
В дороге чьи-то хрупкие могилы
втоптали мы в полуденный навоз
а в Сирию из местной знати
пошлите мальчиков-цикад
когда скользнув по колоннаде
лучами в жертвенный квадрат
где их тела
в углах по трое
устроят
чтобы заколоть
многоязыкий бог их плоть
как лакомый цукат
откроет
сенатору что брызгался слюнями
тряс подбородками руками потрохами
послать стопу слоновью
в шелковом конверте
отравленном
кормите смертных смертью
богов — лишь жертвенною кровью
и стихами
отверстия и кубки круглороты
солдат поите розовым вином
настоянным на ароматных смолах
кормите рёбрами и бёдрами и потом
чернь — страусятиной и голубым китом
шафраном мелкого помола
жен-христианок — известью гашённой
а египтянам лечащим от сглаза
отдайте жертвенное мясо
и лимоны
пусть восемь эпилептиков
и восемь лысых
и восемь африканских змееловов
и сколько сыщите по Риму двухголовых –
и каждый пусть вплетёт нарциссы
в свои венки и горицвет –
пожалуют на царственный обет
прибудут на обед кинеды
матроны благородные как встарь
жрецы поэты кифареды
астрологи боспорский царь
они обнажены или в одежде
живыми или мёртвыми уйдут
— с дарами каждый –
только прежде
друг друга сменит двадцать блюд
петушьи гребни головы павлинов
краснобородок бороды фламинго
лелеющие в длинных
зобах мозг дроздов
орлиная грудинка
в подливке из плодов
средь птичьих стай
слетевшихся на пир
танцующий сатир
звон систров и сестерциев
и лай
Сенеки голос
в чреве скомороха
и кровь Петрония
в копыте Инцитата
и стук бобов
и гром гороха
и благовония
плывущие хвостато
и хруст сандалий или шей
согнувшихся дугой
и семя юношей
под костною мукой
— и! –
Цезаря
взмахнувшая рука –
застынут мирта облака
и тени
на стенах выстроятся пьяно
— последней птицей будет Феникс
под нежным соусом из сыра и тимьяна –
для Императора –
огнём
божественный насытится
ведь в нём
между обыденным и редким
и между мужем и женой
и между влажной ночью
и горящим днём
различья нет –
всё в жидкостях
внутри него разлито –
и золотые предки
на столбах костей
и как монетки
на кругах локтей
небесные орбиты
сверх меры ничего –
так учит строгий Рим –
своею мерой
мир мы покорим –
но знаете ль богов
единственную меру?
она в безмерии
и ею я храним
мёд на верблюдах
в Ликию пошлю
в Галатию сезам
и коноплю
бальзам
на дюжине волов
для греков — пусть Алфей
наполнят славой обо мне
и ароматом
и золотой песок
пожертвую Евфрату
Вестулу мясом
непокорных накормлю
телами варваров
воюющих в упорстве
в Нил брошу тех
кто надоел в покорстве
— в ответ на все дары
со всех земель
прошу прислать
лишь паутину
мне в таинстве игры
природа и империя едины
и вечность кончится быстрее
чем пробежка марафонца
пройдёт покуда языками канареек
кормлю своих пантер и тигров
а чем же накормлю я воды Тибра?
тебе о Тибр подарю пожалуй Солнце
2
все реки мира
и римская канализация похоже
тоже
впадают в океан небес
эфир покоется
на каменных колоннах
нет никаких чудес
которые могли бы
позволить звёздам плавать без опоры
зачем волшебства если есть колонны
одна из них в Ливане
две в Тунисе
три в Леопольдовиле
и пара где-то в Эмесвиле
или быть может в Гелиополисе
а несколько построят в Третьем Риме
чуть косоватыми немножечко другими
и пусть грызут их мраморные шершни
и мраморные доги
жуки и прочие
похожие на камень
внутренне и внешне
пусть точат сильные свои резцы
от века пусть меняется чертёж
пристраиваются страны и чертоги
и мелом прирастают мертвецы
нельзя низринуть плоский купол неба
в котором отражение эфеба
— твоё -
взрывается теперь закинет лишь
какой-нибудь постриженный как стирж
студент на небо
поджигать свой слабый взор
— да — там твоё лицо с твоим венцом
и если кто захочет прямиком
к тебе на новый пир прийти
— да кто бы мог — поэт и каннибал? -
ты угостишь его
не звёздный виноград
не месяцем расколотый гранат
и не гранат похожий на опал
ты дашь ему
но радостью и шуткою влеком
ты угостишь его молочным кадыком
ты вечный царь
ты Гелиогабал
(март 2012)
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,-
Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,-
Внимай их пенью — и молчи!.
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи,-
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи,-
Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи,-
Внимай их пенью — и молчи!.
Когда я называю по привычке
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.
Моих друзей заветных имена,
Всегда на этой странной перекличке
Мне отвечает только тишина.
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.
I met a traveller from an antique land,
Who said—“Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. . . . Near them, on the sand,
Half sunk a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them, and the heart that fed;
And on the pedestal, these words appear:
My name is Ozymandias, King of Kings;
Look on my Works, ye Mighty, and despair!
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal Wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.”
-- ПЕРЕВОД
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыня тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень –
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней…
Who said—“Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. . . . Near them, on the sand,
Half sunk a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them, and the heart that fed;
And on the pedestal, these words appear:
My name is Ozymandias, King of Kings;
Look on my Works, ye Mighty, and despair!
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal Wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.”
-- ПЕРЕВОД
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыня тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень –
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней…
I met a traveller from an antique land,
Who said—“Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. . . . Near them, on the sand,
Half sunk a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them, and the heart that fed;
And on the pedestal, these words appear:
My name is Ozymandias, King of Kings;
Look on my Works, ye Mighty, and despair!
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal Wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.”
-- ПЕРЕВОД
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыня тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень –
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней…
Who said—“Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. . . . Near them, on the sand,
Half sunk a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them, and the heart that fed;
And on the pedestal, these words appear:
My name is Ozymandias, King of Kings;
Look on my Works, ye Mighty, and despair!
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal Wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.”
-- ПЕРЕВОД
Я встретил путника; он шел из стран далеких
И мне сказал: вдали, где вечность сторожит
Пустыня тишину, среди песков глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит надменный пламень –
Желанье заставлять весь мир себе служить;
Ваятель опытный вложил в бездушный камень
Те страсти, что могли столетья пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я – Озимандия, я – мощный царь царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»
Кругом нет ничего… Глубокое молчанье…
Пустыня мертвая… И небеса над ней…
Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрётся
И общей не уйдёт судьбы.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Двач.hk не отвечает.
Вы видите копию треда, сохраненную 12 сентября в 00:42.
Скачать тред: только с превью, с превью и прикрепленными файлами.
Второй вариант может долго скачиваться. Файлы будут только в живых или недавно утонувших тредах. Подробнее
Если вам полезен архив М.Двача, пожертвуйте на оплату сервера.
Вы видите копию треда, сохраненную 12 сентября в 00:42.
Скачать тред: только с превью, с превью и прикрепленными файлами.
Второй вариант может долго скачиваться. Файлы будут только в живых или недавно утонувших тредах. Подробнее
Если вам полезен архив М.Двача, пожертвуйте на оплату сервера.