ну что, скажете, к примеру, об этом?

"В конце XIX немецкие военные, промышленники и интеллектуалы определили образ будущего Европейского Союза – в виде проекте Mitteleuropa".
http://ttolk.ru/2013/11/01/немецкая-mitteleuropa-конц..

Начало разработки пангерманских планов Mitteleuropa связывают с появлением анонимной брошюрки «Великая Германия и Срединная Европа в 1950 году» (опубликована в Берлине в 1895 году под псевдонимом «Пангерманец»; полагают, что настоящим автором был председатель Пангерманского союза Э.Хассе). В ней излагалась программа экономического, политического и военного устройства срединно-европейского объединения.

В центре Европы планировалось создание Великогерманской конфедерации во главе с императором и в составе малогерманской империи, Голландии, Бельгии, Швейцарии, Австрийской империей и Великогерманского таможенного союза.

Исключительное значение пангерманцы придавали Юго-Восточной Европе и особенно Австро-Венгрии, считая, что необходимо вновь оживить старый «дранг нах остен». Они предлагали отделить от Австро-Венгрии Галицию и Буковину, которые бы создали ядро Польского и Русинского (Украинского) королевств, причем последнее дополнялось за счет Бессарабии и Валахии. С помощью личной унии Габсбурги удерживали бы под своим контролем русинское государство. Кроме того, русинское королевство должно было принять евреев и славян, которые покинут Германскую империю".

Есть ещё и третий проект ЕС - но маргинальный: Европа от Лиссабона до Владивостока (идея приписывается де Голлю, сейчас её главный проводник - Путин), и даже четвёртый - тоже маргинальный: Европа от Рейна до Урала (приписывается главе немецкого Генштаба в 1920-е фон Секту, болтшевику Радеку и др.), та самая ГеРуссия. Но всерьёз сегодня эти идеи никто не рассматривает.

Остаются только те две самые идеи ЕС: английская им. Тойнби и немецкая Миттельевропа.
Выход Британии из ЕС - это, очевидно, усиление Германии, а значит, нас ждёт Четвёртый Рейх и новый Дранг нах Остен. Единственное, что может помешать этому - отрывать из ЕС другие государства, в первую очередь Францию. Значит, в ближайшие годы нас ждёт увекательные зрелище Фрекзита.

Дмитрий Врубель 56-ти лет отроду, художник, автор знаменитой росписи на берлинской стене, а также праправнучатый племянник Михаила Александровича Врубеля переехал с семьёй в Берлин в 2009 году и только сейчас получил бессрочный вид на жительство в Германии (не гражданство, а только ВНЖ!), чему несказанно рад.

Дмитрий о процессе получения ВНЖ:

В чем общественная ценность получения нами немецкого бессрочного вида на жительство (нем. Niederlassungserlaubnis — unbefristet) именно сейчас, а не в «лихие 90-е» и не в начале «нулевых», и именно в качестве «свободных художников»?

Когда мы в 2009 году начали эту долгую и утомительную процедуру, то никто из наших берлинских знакомых не знал, как это делается. Повторяю: НИКТО! Все знали, как получить вид на жительство будучи евреем, немцем, близким родственником немца или еврея, политическим беженцем, высококлассным специалистом с высоким окладом, студентом или младенцем, родившимся в семье мигранта на территории ФРГ.

Про то, как натурализоваться ХУДОЖНИКУ, при этом оставаясь самим-собою, то есть ТОЛЬКО тем самым пресловутым «свободным художником» и больше никем, не знала ни одна душа. Более того (я тут открою страшную бюрократическую тайну): ни один немецкий чиновник не знал, что делать с нашим настойчивым желанием жить и работать в Берлине, ведь никаких определенных правил и точных инструкций на этот счет не существует. В этом смысле мы были первыми и единственными (по крайней мере среди наших многочисленных знакомых). Как Леонов в открытом космосе.

И поэтому мы горды, что своим, я не боюсь этого слова, гражданским подвигом мы доказали, что простые русские художники в смысле их непреходящей ценности для Германии совсем не хуже евреев из стран бывшего СССР, «контингентных» немцев из числа «поздних переселенцев», оппозиционеров, преследуемых кровавой гебней или русскоязычных инженеров из корпорации Сименс-Бош с окладом в 100 тыс. евро в год на каждого.

Расскажу о некоторых частностях.

Итак, при получение первого временного (трехлетнего) вида на жительство, исключительно за предыдущие «боевые заслуги», вы сначала радуетесь, что у вас в паспорте появилась отметка о том, что вы — «свободный художник». Ура, признали, наконец-то! Но, придя домой и переведя (гугл в помощь) все длинные немецкие слова из наклейки о ВНЖ, вы понимаете, что у вас практически нет никакого разрешения на легальную работу.

Первые три годы вы ОБЯЗАНЫ работать ТОЛЬКО как художник. Любая другая форма работы ЗАПРЕЩЕНА. При этом ограничении годовой заработок на семью из трех человек должен быть не менее 35 тыс евро «чистыми», что соответствует примерно 50 тыс. евро дохода от продажи картин.

И только после ЕЖЕГОДНОГО выполнения этих требований в течении трех лет, вы получаете продление ВНЖ еще на три года, и у вас в паспорте появляется отметка о профессиональном «повышении» — теперь вы имеете право работать, но ТОЛЬКО как независимый «самозанятый» работник, т.е. без возможности устройства на работу по найму и без права нанимать на работу.

Как нам сказал немецкий миграционный чиновник в 2013 году:

«Поздравляю, теперь вы можете торговать сосисками на Александерплац!»

Требования по годовому доходу от «торговли сосисками» — те же самые, что и от продажи картин, то есть на семью из трех человек (при одном официально работающем) необходимо получать 45-50 тыс. евро в год. При этом ваши абсолютно легальные банковские накопления или недвижимость, находящаяся в вашей собственности, не учитываются.

Добавлю, что все заработки должны быть подтверждены справками из районной налоговой инспекции (нем. Finanzamt) и результатами проверок вашего советника по налогам (нем. Steuerberater).

Также обязательным является требование о своевременной и полной уплате налогов и соответствующая справка об этом из того же финансамта. И так минимум пять с половиной лет, после чего вы с чистой совестью можете подавать документы на «постоянку».

P.S. Нас, к счастью, это не касается, так как у нас нет своего галериста, но для «нормального» художника, работающего с галереей, ежегодно должно быть продано работ на 80-100 тыс евро (с учетом 50% «галерейных» отчислений). Ну и умножьте эту сумму примерно на 5,5, чтобы понять общую «цену» немецкого арт-ВНЖ.

У меня вот просто в голове не укладывается. Сам легко получил гражданство просто по наличии немецких генов, также относительно легко его получить евреям, беженцам, всяким там банальным программистам, инженерам, врачам, бизнесменам тоже. А известным талантливым людям приходится проходить семь кругов бюрократического ада, причем доказывая наличие дохода не меньше, чем у высококвалифицированных наёмных рабочих. Какие-то ебучие требования требования типа работы три года ТОЛЬКО СВОБОДНЫМ ХУДОЖНИКОМ, какой странный особый юридический статус ХУДОЖНИК!...
Интересно, а в других западных странах та же ситуация?
Мне всё это видется каким-то юрическим бредом и насмешкой.

КАСТРАТЫ НА ЗАРЕ / АНАТОЛИЙ УЛЬЯНОВ

Если у философии и многообразия её течений возможен общий знаменатель, то это он: слова можно складывать произвольно. Тот, кто понимает, что культура – это царство снов, понимает и то, что истины не существует. Точнее её много и она разная. А значит мы свободны интерпретировать реальность как нам вздумается; складывать слова, из которых она соткана, хоть так, хоть этак – всё это будет истиной. Нет ни добра, ни зла, ни хорошего, ни плохого – ничего однозначного.

Подобный релятивизм в отношениях с реальностью обнажает её абсурдность. Если истины нет, то нет и смысла умирать за идеи. Для очень многих эта мысль чревата экзистенциальным кризисом. Другие же сознают, что интеллектуальный простор, который открывается в отказе от идеологии, с лихвой компенсирует отсутствие Великого Предназначения.

Идеи, впрочем, от такого отказа никуда не деваются, и продолжают формировать повестку общественной жизни. Вопрос лишь в том, участвуешь ли ты в этом процессе, или стоишь в стороне, крутишь пальцем у виска, и сообщаешь всем из белого пальто, что они – идиоты.

1

Идеи пристрастны. Умы, которыми они овладевают, ограничены этикой. И если человек идейный – это подчинённый идеологии, то философ – когнитивный хакер; существо, взламывающее рубежи дискурсов. И, всё же, он не учёный.

В отличие от учёного, философ избавлен от плена фактов. Продукт его умственной деятельности невозможно валидировать. Это уподобляет философа поэту. Однако, в отличие от поэта, философ не может быть революционером.

Философия исключает идеологическую вовлечённость. Любые “измы” философу противопоказаны. Его мышление должно быть свободно от ангажементов, чтобы мысль могла струиться без преград и торможений; всё в ней должно оставаться под сомнением: условным и относительным, лишённым притязаний на истину.

Выполнение своей функции требует от философа определённой отстранённости от общества и утвердившихся в нём нарративов. В каком-то смысле, это бытие над миром. Там же, где возникает изоляция, возникает и энтропия, потеря социальной чувствительности, невозможность участвовать в общественной реальность, и, следовательно, толковать её эмпирически – кабинет превращается в гроб.

2

Я, как и мои воздушные друзья-философы, так увлёкся борьбой с самим феноменом морального сознания, что сам не заметил, как превратился в божество, надменно созерцающее земную возню. Я дошёл до переднего края философии – точки, где умирает истина, и открывается свобода. Чего я не заметил, однако, так это того, как моя “мудрость” превратилась в безучастность; как неопределённый взгляд на вещи из философского метода сделался повседневной линзой, сквозь которую я смотрю на мир и не вижу в нём зла – только цвета и краски, образы и мелодии; как сама воля к сопротивлению оказалась подавленной страхом впасть в мессианство; как гедонизм и научное рацио, вопреки нашей убеждённости в их непричастности к фашизоидным сентиментам, скрывают за собой очередную эксплуатацию, и мы, – философы, колибри, духовенство мысли, – снова оказываемся средствами чужой борьбы за власть и ресурсы. Борьбы, в которой мы отказываемся учавствовать, пытаясь сохранить интеллектуальное целомудрие.

Мы не фашисты, и не комми. Мы не мужчины, и не женщины. Мы – одновременно всё и ничто. Нас можно наполнить чем угодно, поскольку мы отрицаем наличие в нас какого-либо конкретного содержания. Мы ускользаем от дефиниций, и, в конце концов, перестаём существовать.

Ни одна из наших страстей не становится баррикадой, а мысль – революцией, поскольку мы боимся зайти слишком далеко в любом из направлений. Оставаясь аутичными, мы лупим алмазным сверлом критического мышления по левакам и либеральному хомячеству. Мы выглядим лучше, чем они, потому что не совершаем ошибок. А не совершаем их мы потому, что занимаем самую лучшую из позиций – позицию судьи с Юпитера. Он ничего не говорит наверняка. Он говорит и да, и нет, потому что всё относительно и, в этом смысле, потрясающе удобно.

Тем временем, пока мы не делали никаких “фашизоидных” утверждений, в мире случился правый ренессанс, возник ИГИЛ и “вежливые люди” – всё то, что не боится быть ангажированным, вовлекаться в страсти и похищать сердца масс.

Не пора ли нам покинуть свои забзделые кельи, и осмелиться занять позицию?

Когда я говорю, что считаю себя гуманистом, мои друзья-философы возмущаются, мол, идеология – это якорь. В конце концов, капитализм платит им либеральными деньгами за то, чтобы они оставались пространными – сидели в своих академиях вдали от мира, занимались теоретическими абстракциями, и не делали никаких утверждений, ведь утверждение – это Гитлер. В итоге, философия превращается в капитуляцию, а мы – в эскапистов, чей нейтралитет – это бездействие.

3

Хватит пятиться в вакуум, уступая правым зергам чертог за чертогом. Можно выступать против конкретной идеологии, но выступать против идеологии как феномена значит отказываться от культуры как медиума, с помощью которого мы творим наши миры. Как долго мы сможем отсиживаться на облаке, созерцая распад мира: с одной стороны, на паладинов традиции вроде ИГИЛ, с другой – на метафизических калек либерального капитализма, у которых нет ничего, кроме ассортимента “сникерсов” ценой бомбардировок; ничего, что можно было бы противопоставить романтике и волшебству древних богов?

Миру нужна новая интернациональная идеология, способная быть тем, чем не способен быть либерализм, а именно – воинственным противником политической реакции. Идеология, объединяющая в себе (транс)/гуманизм, (пост)/модернистскую метафизику, безбожие, квир и социально-ориентированные экономические формы. Идеология, радикализирующая социал-демократию и отказывающаяся от мульти-культурализма/политкорректности в пользу гуманистического плавильного котла. Идеология номадического гражданина (космополита), не только возвращающая амбицию универсалистского проекта, но и обладающая энергией его претворить.

НОВАЯ ЕВРОПА / АНАТОЛИЙ УЛЬЯНОВ

Сегодня, когда врата европейского Элизиума трещат под напором бегущих из ада, западная культура переживает кризис своих основ – в первую очередь, гуманизма. Красивые разговоры о примате человеческой жизни обернулись полицейскими кордонами на границах золотой клетки. Из-под руин либерализма тут же полезли правые черти, усматривающие в эмигрантах закат круасана.

Как и всякий кризис, происходящее является перепутьем. Отказ пущать чужаков станет концом гуманистического проекта и, следовательно, ренессансом старой Европы – белой, имперской, нетерпимой. С другой стороны, полчища беженцев едва ли спешат под знамёна прогрессивного мужеложества. В их чемоданах не только орущие дети, но и Аллах, который сам по себе ничем не лучше злобных истерик венгерского премьер-министра. Ситуация несколько сложнее, чем окружающие её сентименты. Наивной песенки про “всех просто пустить” здесь, увы, недостаточно.

Сегодня ясно одно – Европа должна измениться. Станет ли она реальным союзом гуманистических обществ, или колыбелью нового фашизма зависит от самих гуманистов, и того, как они среагируют на сложившийся кризис.

ТРАВОЯДНЫЙ ГУМАНИЗМ

Гуманизм сам лишил себя возможности обсуждать проблемы открыто. Моральное комильфо политкорректности исключает критическое осмысление культуры тех, кто желает примкнуть к либеральному космосу. Вместо того, чтобы провозгласить религиозное мышление дикарством, а атеизм – условием европейской мечты, левая интеллигенция принялась кокетничать с национальными культурами людей, превращающих женщин в скворечники, мол, не стоит путать Ислам, и Исламское Государство. В результате этого малодушия критика Ислама была отдана на откуп правым популистам, чьими стараниями понятие эмигранта стало синонимом араба, хранящего под подушкой тротил и порно от Аль-Каиды.

Все боги питаются кровью. Проблема гуманизма не в том, что он слишком наивен, но в том, что он недостаточно радикален. Там, где ему следовало создавать инфраструктуру адаптации эмигрантов к секулярному обществу, он строил мечети, дабы никто не заподозрил его в исламофобии, как если в страхе перед религией, допускающей убийство неверных, есть нечто противоестественное.

Да, несомненно, отказ от мечети предполагает отказ и от любого другого храма. Но и здесь гуманизм проявляет самоубийственную терпимость. Несмотря на то, что любая религия артикулирует человека рабом вымышленных сущностей, он относится ко всему этому спиритическому барахлу с уважением.

Если гуманизм намерен пережить нынешний кризис, и создать общество, где, с одной стороны, цветут тысячи цветов, а с другой – никто никого не расстреливает за карикатуры на Пророка, ему необходимо предъявить жесткие требования – в первую очередь, к самому себе, и тому обществу, которое он зовёт прогрессивным.

ВОИНСТВЕННАЯ АДАПТАЦИЯ

Границы должны быть открыты. Однако не достаточно просто распахнуть ворота, и думать, что люди, прожившие всю свою жизнь в метафизическом трансе, откажутся от своих богов под воздействием чудотворящего “Сникерса”. В отсутствие общенациональных программ адаптации и проектов а-ля Refugees Welcome, беженцы оказываются в гетто, на работах, доходы от которых не позволяют им включиться в общество “равных возможностей”. Вместо этого их ждёт классовая и культурная изоляция; родная церковь, как единственная уцелевшая зона комфорта, где их дикарство лишь усугубится.

Изоляция является не только следствием культурного шока, который переживает эмигрант в первые годы своей жизни на новой земле, но также результатом европейской политики, которая – бастард колониализма. Разница лишь в том, что если раньше рабов привозили силой, то сегодня они сами спешат в чертоги сладкого плена. Отсюда – мечети, которые служат залогом того, что у фрау всегда будет её верный садовник с лицом карамельного цвета. Вера способствует глупости, и производит человека, неспособного покинуть касту обслуги.

Шесть дней в неделю мой мексиканский сосед выгружает ящики с апельсинами, чтобы затем, в воскресенье, – свой единственный свободный день, – отправиться в церковь, и стенать там, как больное животное, под ликами святых кадавров.

Вместо того, чтобы эксплуатировать консерватизм беженцев, гуманизм должен создавать более эффективные условия для их успешной социализации: например, способствовать их расселению среди местных, равно как и предоставлять местным льготы за поселение в уже сформировавшихся эмигрантских районах.

Вышесказанное, конечно, не означает, что дикарство – проблема исключительно приезжих. Аналогичными дикарями являются те белые европейцы, чье имперское высокомерие стало сегодня политическим мэйнстримом, и вдохновляет анти-миграционные шествия расистов. Когда я говорю о необходимости адаптации к Европе, то подразумеваю адаптацию всех сторон – не только эмигрантов, но и всех тех, кто видит в них только угрозу. Распад Европы, которого так боятся правые, должен стать не менее важной целью для гуманизма, чем секуляризация беженцев.

ЧУЖАЯ КРОВЬ

Каждый из нас, вне зависимости от цвета кожи, культуры и места проживания, отравлен тем или иным консервативным ядом. Вопрос лишь в том, как научиться вместе жить. Культурное обособление приводит к инцесту и вырождению человека в сгусток дуралейства и предрассудков. Чтобы адаптироваться друг к другу, мы должны жить вместе, видеть Другого, и взаиморасширять наши сознания.

Это не значит, что всякий имеющийся в нас культурный код представляет ценность и должен сохраняться, как условие нашей особости. По мере эволюции каким-то плавникам всё же приходится атрофироваться, дабы мы все помещались в водоём общественного договора.

Пришлые толпы несут возможность перемен, растворение традиций друг в друге. Под воздействием чужой крови культура приходит в движение, обогащается новыми смыслами. Однородной может быть только провинция. Мегаполис, напротив, всегда стремится к Вавилону. И хотя консерватизм по-прежнему возводит между нами стены, мы, – не политики, но граждане своих миров, – стремимся друг к другу. Нам есть чем обмениваться, есть чему вместе учиться.

Ни Жака, ни Пётра, ни Абдулу нельзя свести к недугам их традиционных культур. Как и все прочие люди, они – сложнее, чем побасенки про воздушных отцов. Быть гуманистом сегодня – это освобождать людей из лап всякого божества, помогать им встречаться и узнавать друг в друге не француза или ливанца, но человека.

5/09/15

БОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕРАКТ / АНАТОЛИЙ УЛЬЯНОВ

Всякий теракт, казалось бы, должен отталкивать людей от религии. В конце концов, именно благодаря тому, что религиозное мышление ставит бога над человеком, фанатик способен оправдывать убийство некоей высшей, священной причиной. Не важно Ислам, или Христианство – любая религия сводит человека до “раба божьего”. Его жизнь всегда весит меньше, чем порядок божественного царства, и потому ею можно пренебречь. Тем более, когда речь о неверных.

Не удивительно, что история религии написана кровью. Удивительно, что сегодня, после очередного исторического теракта, находятся люди, кричащие: “Террор не имеет религии”. Ну да, ведь это же известно, что Исламское Государство никак не связано с Исламом. Да и мы, молящиеся сегодня за Париж (#PrayForParis), делаем это исключительно светским образом. И, всё же, как так получается, что набор религиозно мотивированных действий осмысляется вне религиозного дискурса? Почему сострадание мы причисляем к христианским добродетелям, а расправу над иноверцами – к редкой психопатологии? Разве тот факт, что убийство во имя божества происходит регулярно, не доказывает, что такое убийство – это не просто частный случай, не просто осечка религиозного учения, но нечто ему свойственное?

Политкорректное вытеснение религиозного фактора из подобных трагедий указывает на отказ осмыслять их идеологические причины. Страх обвинить Ислам и прослыть расистом здесь не основной, скорее декоративный. Чего мы на самом деле боимся, так это признать, что в нас, белых европейских христианах, сидит аналогичная химера. Проблема ведь не в Исламе. Проблема в религии как таковой. Когда воображаемое начинает казаться реальным и, в одночасье, святым, неприкосновенным – жди беды. Можно сколько угодно повторять, что “бог – это любовь”, но всю свою историю сие любвеобильное существо насаждало себя огнём и мечом. Божество ревностно в своём культе. Апеллируя к Истине, оно допускает лишь одно её понимание – своё. Все прочие представляют угрозу. Для верующего человека его система убеждений – это не просто вопрос выбора. Это вопрос праведного и неправедного. Если креститься можно не только справа налево, то и молиться можно разным богам. Для любой монотеистической религии подобное отношение немыслимо. Отсюда – Крестовый поход и взорванная Пальмира.

Теракт не должен превращать нас в ксенофобов. Бороться нужно не с беженцами, спасающимся от войны, но с самим религиозным мышлением и его причинами в нас. Это не только невежество и страх смерти. Вера в бога является отражением нашего неверия в самих себя. Иначе зачем измышлять себе карающего родителя, на фоне которого каждый из нас лишь грешная вошь? “Ибо без бога нет порядка – только хаос и зло”. Неужели без этих воздушных замков мы не способны любить и уважать друг друга? Неужели только страх наказания способен держать нас в узде? У наших возвышенных устремлений могут быть тысячи сосудов – вполне себе земных и непосредственных проектов – и, тем не менее, мы выбираем божество. Когда же оно отгрызает нам головы, мы говорим: “нет-нет, наш бог здесь не причём”. И в этом тоже скрыта наша ненависть к себе.

15/11/15