>>1921
Вот настоящая Мику. Бес пезды.

me "С тобой что-то произошло? Ты такая странная сейчас…"
"Я сидел спиной к ней, и исповедь, которую она начала, шла целиком мне в спину."
"Такой чуточку наивный способ рассказать о чём-то важном - это не смотреть на собеседника. Иначе никогда и не соберёшься с духом."
mi "Ничего не произошло. И не произойдёт. Ты новый человек в моей жизни, и пока жив ещё эффект попутчика, я хочу воспользоваться тобой как жилеткой. Можно?"
"Я пожал плечами."
show mi angry pioneer close
with dissolve
mi "Начнём с того, что я никому не нужна. Даже мой великий отец и не менее великая мать, бывают в году раз эдак пять, и за время своих визитов домой заскакивают дай бог если на пару часов."
mi "Так что выросла я очевидным сорняком, повёрнутом на жажде общения."
"Здравствуйте, меня зовут Джек и я алкоголик."
mi"Мне не хотелось оставаться одной."
mi "Ни{w=0.5}ког{w=0.5}да."
show mi serious pioneer close at center
with dissolve
"Она говорила и говорила, захлёбываясь словами и торопясь рассказать как можно больше, прежде чем слушатель уйдёт."
"И не было в её голосе сейчас того компрессорного напора, что встретил меня в музыкальном клубе. Поток сознания сменился обычным, чуть сбивчивым речетативом монолога-исповеди."
show mi normal pioneer close at center
with dissolve
mi "Ничего удивительного в том, что сидя дома постоянно одна - а я ведь не могла просто оставить хозяйство и уйти на улицу гулять - я заработала себе манию общения."
mi "Я беру каждого нового человека, и говорю с ним, и говорю, и общаюсь - пока его не начнёт тошнить от меня. И тогда он уходит."
"Здравствуйте, меня зовут Сид, и я - клептоман."
"Она помолчала."
mi "И ты уйдёшь."
me "А это уже мне решать."
"Я растянулся на песке рядом с ней."
me "Ты продолжай."
show mi shy pioneer close
with dissolve
mi "Я распугала всех своих свёрстников и друзей - сначала по ту сторону японской границы."
mi "Потом по эту."
mi "Бесконечные переезды, постоянная смена людей, с которыми я общаюсь, вечные стрессы из-за того, что сверстники не выдерживают общения со мной."
mi "Речь заходила даже об интернате, но, слава богу, отец не решился."
show mi serious pioneer close at center
with dissolve
mi "А там мне стукнуло 16, и вот я здесь. В надежде, что хоть здесь что-нибудь изменится."
mi "Для тебя ведь не тайна, что здесь собрались совершенно особенные дети, Семён?"
show mi normal pioneer close
with dissolve
mi "Возьми Славю, Электроника, меня…"
mi "Мы все своего рода передовые дети… А по сути - изгои."
"А дальше - по Паланику."
"Я - бессильная ярость Джека."
mi "И здесь будто в социальном эксперименте находимся - что будет, если бросить в одну банку нескольких уродов."
me "Прекрати."
"Я возразил как мог мягко."
me "Никакие мы не уроды. Просто так попались друг другу."
show mi cry pioneer close
with dissolve
"Повернув голову, чтобы просто поймать её взгляд…"
"…я чуть не отвернулся обратно."
"Вот откуда ощущение слежки! Последние несколько - несколько? - минут, похоже, она так и лежала, безучастно глядя в мою сторону…"
"И плакала."
"Слёзы, безостановочно бегущие по упругой белой коже, с шипением зарывались в остывающий песок."
"Я - больная жалость Джека."
"Я не знал, что делать."
"Пожалеть - но как? {w}Я не умею."
"Я и слов утешающих никаких не знаю, и высшей мерой жалости для меня всегда было дать человеку прорыдаться. "
"Тем более, что здесь не слова нужны, а что-то другое."
"Но что?"
"Так и не придумав ничего, я лежал как придурок, глядя ей в мокрые глаза."
show mi sad pioneer close
with dissolve
mi "А ты говоришь, не уроды…"
"Она тихонько вздохнула."
mi "Если уж ты испугался собственной жалости к плачущей девочке, так, что у тебя до сих пор зрачки трясутся…"
"В горле вдруг встал горький ком."
me "Н-ничего я не испугался… Я просто…"
mi "Конечно, ты просто. Ты просто не умеешь жалеть. Не умеешь любить. Всё, что у тебя осталось - это дыхание. Замени его тиканьем часов, и никто не заметит разницы."
mi "Проблема в том, что в лагере этой премудрости никто не обучен. Мы - никто из нас - не умеем просто быть частью общества."
mi "Потому что умные книжки этому не научат. {w}Этому научит только жизнь - нормальная, здоровая жизнь в рядах сверстников."
me "Не верю я в такое. Так не бывает, чтобы нас специально таких искали."
mi "Да правда, что ли? А вспомни последний свой роман. Если, конечно, ты заводил их."
mi "Ощущение, что всё не по-настоящему, понарошку, с масками, плясками и конфетти. Ничего не напоминает?"
me "…"
mi "Просто ничего нет. В нас ничего нет. Потому что никто туда никогда ничего не положил."
me "Оно должно вырасти само…"
mi "Да никому оно ничего не должно!"
show mi angry pioneer close
with dissolve
mi "Мы здесь провозвестники человечества будущего - людей без страха и упрёка."
mi "Одно я только не пойму - зачем здесь этот лагерь? К чему вся эта красота, пляжи эти, леса… {w}Зачем? Если мы всё равно не в состоянии оценить."
mi "Не проще ли было бы просто посадить нас в бетонные коробки и там держать, кормя отходами раз в сутки?"
"Кажется, её начало заносить, и я поспешил её успокоить."
me "Но ведь это неправда…"
"Я повернулся на бок и, опёрся на локоть, оказавшись таким образом чуть выше."
me "Насчёт эмоций."
mi "Правда."
"Она закусила губу и выжидающе смотела на меня снизу вверх."
mi "Неправда? Правда…"
"Она шептала, и слёзы опять били себе путь по заплаканным щекам."
me "Глупости."
me "Перестань, иначе…"
mi "Иначе что? {w}Расскажешь вожатой? {w}Пожалуешься директору? {w}Отведёшь меня в доктору? "
mi "Или бросишь здесь на пляже? {w}Последнее у тебя чертовски хорошо получается - девчонки в один голос хвалят!"
"Тут она, конечно, хватила через край."
me "Хуже."
"Я - разбитое сердце Джека."
window hide
scene cg epilogue_mi_9 with dissolve
window show
"Я наклонился и нашёл её губы своими."
"Из-за долгого отсутствия практики, напрягаясь там где не следовало бы, я целовал её настойчиво и неумело, а она всё смотрела сквозь меня, будто не видела совершенно."
"Наконец, до неё дошло происшедшее, и она, взвизгнув, оттолкнула меня, откатилась сама."
window hide
scene bg ext_beach_sunset
show mi shy pioneer
with dissolve
window show
mi "Ты что творишь, сумасшедший? Нельзя же прямо так сразу брать и целовать девушку! Вдруг она не готова, или думает о другом или вообще хочет побыть немного одна!"
"Она тараторила и тараторила, а я смотрел на неё и улыбался."
me "С возвращением, Мику. Такой ты мне нравишься гораздо больше."
"Она только рукой махнула."
mi "Из всех странных людей этого лагеря, Семён, ты - самый странный!"
"Я согласно кивнул."
me "Ну что, пошли?"
mi "Куда?"
me "Ночь уже, поздно. А я ещё завтра в кружок сходить хочу. Музыкальный."
"Она улыбнулась и, подхватив меня под локоть, разрешила."
show mi smile pioneer close with dissolve
mi "Веди!"

Семён вошёл во двор, закрыл за собой калитку, прошёл по совсем коротенькой дорожке из природного камня к дому, поднялся по ступенькам и вошёл в приоткрытую дверь.

Остановившись на коврике, он осторожно притворил за собою дверь. Пересёк прихожую, приблизился к стеклянной двери, за которой горел красноватый свет. Семён облизнул губы, взялся за ручку двери, открыл и вошёл в просторную гостиную, освещённую красными светильниками. Окна гостиной были наглухо закрыты плотными тёмно-вишнёвыми шторами. Посередине гостиной стояли две девочки в праздничной форме советских школьниц, в пионерских галстуках. На белых передниках алели пионерские значки. Руки девочки держали за спиной. Красивые лица их с презрительной усмешкой смотрели на вошедшего.

— На колени! — произнесли девочки одновременно. Семён упал на колени.
— Ты кто? — спросила одна из девочек.
— Я раб Алисы и Лены.
— Раздевайся, раб! — приказала девочка.

Семён стал неловко раздеваться, стоя на коленях. Наконец разделся, оставшись только в трусах.

Его член торчал, растягивая трусы. Семён согнулся, как бы скрывая свою эрекцию.

Девочки подошли к нему. Одна из них вынула из-за спины руку со стеком, ткнула стеком в член Семёна.

— Чё там у тебя торчит, раб?
— Мой член, — дрожащим голосом пробормотал Семён, стремительно краснея.
— Почему он торчит?
— Потому что я люблю пионерок.

Девочка снова ткнула стеком в член:

— А чё он так плохо стоит?
— Не знаю, не знаю... — скорбно замотал опущенной головой Семён.
— Это хорошо, по-твоему?
— Нет, это очень плохо...
— Своим членом ты позоришь нас, пионерок.
— Простите, простите меня...
— Нет, мы тебя не простим.
— Простите, умоляю...
— Знаешь, что мы с тобой сделаем?
— Нет, не знаю.

Девочки лукаво переглянулись и произнесли:

— Щас мы сделаем укол, чтоб твой член стоял как кол!
— Не надо, не надо... — запричитал Семён. Лицо его побагровело, нижняя губа безвольно отвисла. Девочка зловеще вынула руки из-за спины. В правой её руке был шприц, наполненный полупрозрачной жидкостью, в левой — наручники.

Семён всхлипнул:

— Я буду плакать.
— Это хорошо! — зло засмеялась девочка со шприцем.

Другая девочка взяла наручники, подошла к Семёну сзади. Все так же стоя на коленях, он послушно протянул руки за спину:

— Я буду плакать...

Девочка защёлкнула наручники на его широких запястьях.

— Я буду плакать! — всхлипнул Семён.
— Ну, что, Алиска, посмотрим, что у него в трусах? — спросила девочка со шприцем.
— Посмотрим, Ленка, — ответила другая и тут же толкнула Семёна ногой в бок. Он опрокинулся навзничь.
— Я буду плакать... — бормотал он, кривя губы.
— Это хорошо, — произнесли девочки, стягивая с него трусы.

Пах у Семёна был выбрит, тонкий член стоял.

Алиска наступила Семёну на волосатую грудь, прижав его к ковру. Ленка схватила член Семёна у основания левой рукой и воткнула иглу шприца в головку:

— Вот так!

Хриплый вопль вырвался из груди Семёна. Но Алиска прижала его к ковру:

— Лежать, раб!

Ленка быстро и грубо завершила инъекцию. Это вызвало новый вопль, перешедший в рыдания:

— Больно-о-о-о! Ох, как больн-о-о-о-о-о!!
— Это хорошо! — рассмеялась Ленка, кинув пустой шприц в камин и беря с кресла стек.
— Смотри, Ленка! — Алиска ткнула стеком в член Семёна. — Просто хряк!
— Хряк! — согласилась Ленка и ткнула своим стеком в налитую, гладко выбритую мошонку Семёна.
— Хряк, на свинью — бряк!
— Хряк, на свинью — бряк! — повторила Алиска.

Семён пополз по ковру на коленях, вскрикивая и уворачиваясь. Девочки, обступив его, тыкали концами стеков в гениталии:

— Он ползёт по ковру!
— Ты ползёшь, пока врёшь!
— Мы ползём, пока врём!

Семён завыл.

— Как твой дружок поживает? — Ленка ткнула стеком в побагровевшую головку. — Вон как раздулся! Болит?
— Боли-и-и-ит... боли-и-ит... — выл, тряся головой, Семён.
— Это хорошо! — произнесли девочки.

Семён полз, подвывая.

— Алиска! — топнула туфелькой Ленка.
— Чё, Ленка?
— Чё-то надоел он мне.
— Ну, блин, а мне как надоел!
— Чё с ним сделаем?
— Давай его выпорем!
— Давай!

Семён перестал ползти, склоняясь и касаясь ковра потным лбом.

— Не надо... не на-а-а-адо...
— Надо, Федя, надо! — произнесли девочки.

Встав по бокам, они стали сечь Семёна по ягодицам. Семён завизжал, задёргал руками, силясь прикрыть ягодицы. Алиска стала сечь его по ногам, он старался прикрыть ноги. Ленка в этот момент секла его по ягодицам.

— Пощади-и-ите... пощади-и-и-ите!! — выл Семён. Девочки перестали сечь:
— Алиска!
— Чё, Ленка?
— Он пощады просит.
— За просто так? Я не согласна.
— И я не согласна.
— Пусть чё-то сделает.
— Точно! Пусть чё-то сделает.
— Тогда мы его простим?
— Тогда мы его простим!
— А чё такое ему, типа, сделать?

Девочки задумались, глядя на голого, согнувшегося на ковре Семёна. Потом продолжили:

— Алиска!
— Ленка?
— Я придумала.
— И чё ты придумала?
— Он же любит пионерок?
— Любит.
— Так, блин, пусть его трахнет пионерка!
— Точно! Пусть его трахнет пионерка!

Девочки наклонились к Семёну и пропели ему в уши:

— Тогда мы тебя про-о-о-остим!

Семён снова завыл и запричитал:

— Не надо... не на-а-а-до...

Алиска взяла колокольчик, позвонила.

В гостиную вошла девочка с двумя косами. Под её форменной юбкой с передником что-то сильно торчало.

— Привет, Славя! — улыбнулись ей девочки.
— Привет! — усмехнулась она.
— Ты готова трахнуть его?
— Готова! — тряхнула косичками Славя.
— Честное пионерское?
— Честное пионерское! — Славя подняла правую руку в пионерском салюте, а левой задрала свою юбку.

Из-под юбки торчал большой искусственный фаллос, надёжно притянутый к Славиному паху чёрными кожаными ремнями.

— Ух ты! — Алиска осторожно провела стеком по фаллосу. — Олькин?
— Олькин! — кивнула Славя.
— Большо-о-ой! — делано покачала головой Ленка.
— Тридцать три сантиметра! — бодро сообщила Славя.
— Видишь, что тебя ждёт? — Ленка угрожающе показала Семёну стеком на фаллос.
— Не надо... не на-а-а-адо! — завыл сильнее Семён, сворачиваясь калачиком на ковре.
— Надо, надо... еще как надо...

Алиска и Ленка сняли с него наручники, схватили за руки, поставили на колени.

— Засади ему Олькиного! — произнесли Алиска и Ленка.
— Засажу ему Олькиного! — ответила Славя, пристроилась сзади и ввела резиновый фаллос в анус Семёна.

Семён закричал.

— Чуфырь, чуфырь, не сробей, богатырь! — произнесли Алиска и Ленка, коснувшись стеками ягодиц Семёна.

Славя стала ритмично содомировать его.

— Вот, хорошо! — подсмеивалась Алиса, поднимая юбку Слави, чтобы лучше видеть.
— Круто, круто... — шлепала Семёна по спине Ленка. — Славя, сильней!
— Я стараюсь... — двигалась Славя.
— Не надо-о-о... не надо-о-о-о! — выл Семён. Ноги его задрожали, из его члена брызнула сперма.
— Блин! Он уже кончает! — воскликнула Алиска.
— Славь, засади-ка ему поглубже!

Славя схватила Семёна за бока, с силой прижалась к нему. Алиска и Ленка схватили Семёна за плечи, помогая Славе.

— О-о-о-о! О-о-о-о!! — заревел Семён.
— Хорошо! — шлепала его по спине Ленка.
— Ох, хорошо! — пощипывала его бок Алиска.

Славя похохатывала.

Семён вскрикнул и рухнул на ковер. Девочки тут же смолкли.

Славя осторожно вынула фаллос из Семёна, встала и вышла. Вслед за ней, прихватив стеки и наручники, вышли Алиска с Ленкой.

5 августа, в восемь часов вечера, густая толпа теснилась в здании клубов. Все без исключения отдыхавшие в "Совёнке" сочли долгом явиться на приглашение. Пионеры выходили десятками и сотнями из своих домиков. Зал для общих собраний, несмотря на его обширность, не в состоянии был вместить всех, стремившихся попасть на заседание. Люди толпились в соседних залах и в коридорах, заняли даже почти половину наружного двора. Ворота и решётки клубов окружала огромная толпа «посторонних лиц»: всякий старался пробраться вперёд, чтобы скорее узнать что-нибудь о важном сообщении главы кружка. Пионеры подталкивали друг друга, нажимали, протискивались энергично сквозь ряды.
Иностранец, который в этот вечер очутился бы в "Совёнке", не проник бы в центральный зал клуба ни за какие деньги; в дни общих собраний никто из посторонних не имел права входа в него; даже наиболее значительные лица должны были стоять в толпе на дворе клуба и ловить на лету сообщения, которые время от времени передавались из внутренних комнат.
Огромный зал клуба представлял интересное зрелище. Это обширное помещение было удивительно хорошо приспособлено для своего назначения. Легкий его потолок — точно кружево из штампованных железных украшений — держался на высоких колоннах; устоями для этих колонн служили громадные и толстые плиты. Стены были живописно украшены затейливыми узорами. Газовое пламя лилось из тысяч самодельных фонарей, сгруппированных отдельными люстрами, из целых снопов соединенных между собою инструментов, из огромных связок электротехники. При этом изумительном освещении эффектно выделялись коллекции клубов: модели самолётов, кораблей, радиоаппаратура.
Чрезвычайно художественно сгруппированные, коллекции эти производили впечатление скорее декоративных принадлежностей, чем реально рабочих вещей.
В одном из почётных углов, за великолепною витриною, красовался странный робот в человеческий рост.
Председатель восседал в глубине зала, на широком возвышении, окружённый четырьмя секретарями. Перед председателем зигзагами были расположены скамейки аудитории, и в этот вечер, конечно, можно было сказать, что весь состав клуба стоял на ушах. Все члены клуба были в сборе. Они слишком хорошо знали своего председателя, чтобы хоть на минуту допустить мысль, что он их обеспокоил без крайне уважительной и, несомненно, интересной причины.
Александр Демьяненко или просто Шурик был человеком лет семнадцати, спокойный, холодный, с суровым видом, указывавшим на серьёзный, сосредоточенный ум. Точный, как хронометр, с непоколебимым характером, он выказывал мало рыцарских наклонностей; однако его привлекали незаурядные приключения, в которые он вносил свой практический дух.
Зампредседатель клуба, Сергей Сыроежкин или просто Электроник вследствие выдающихся способностей и знаний еще больше выдвинулся рядом изобретений и удивительною смелостью практических мыслей, значительно продвинувших вперёд успехи советской научной программы.
Это был человек среднего роста и — что составляло большую редкость в клубе — сохранивший в целости всю свою шевелюру. Резкие черты его лица казались начерченными при помощи угольника и рейсфедера, и если верно, что, для того чтобы угадать характер человека, достаточно всмотреться в его профиль, то профиль Электроника давал самые неоспоримые доказательства его энергии, смелости и добродушия.
В данную минуту он сидел неподвижно, поглощенный своими мыслями. Электроник не обращал никакого внимания на шумный говор окружавших его людей, хотя они высказывали вслух свои предположения о предмете его доклада; некоторые из них в упор смотрели на председателя, тщетно стараясь разгадать неизвестную новость; но лицо Эла оставалось невозмутимым.
Наконец пробило восемь. Сыроежкин выпрямился и встал, точно подброшенный пружиной. Весь зал сразу умолк. Электроник заговорил несколько повышенным тоном:

— Уважаемые коллеги! Уже слишком долго бесплодный мир обрекает членов клуба на печальную бездеятельность. После нескольких лет блестящего оживления нам пришлось прекратить все наши работы и сразу остановиться на пути прогресса. Я не боюсь объявить во всеуслышание, что для нас крайне желательно какое-нибудь путешествие...
— Да, путешествие! Необходимо путешествие! — вскрикнула пылкая Ульяна.
— Слушайте, слушайте! — раздалось со всех сторон.
— Но путешествие, — продолжал Электроник, — при нынешних обстоятельствах довольно скучное занятие, и, как бы ни желал его почтенный оратор, только что прервавший мою речь своим пламенным восклицанием, многие годы протекут раньше, чем мы сходим в очередной бессмысленный поход. Надо с этим фактом примириться. Надо на другом поприще искать исхода для пожирающей нас жажды деятельности!

Собрание почувствовало, что зампредседатель сейчас перейдёт к главной части своей речи. Внимание удвоилось.

— Вот уже несколько месяцев, уважаемые сочлены, — продолжал Электроник, — как я задал себе вопрос: нельзя ли нам, не выходя за пределы нашей специальности, предпринять какое-нибудь выдающееся дело, достойное духа XX столетия? Не достигла ли советская наука такого уровня, который уже позволяет осуществлять величественные опыты? Я долго думал, искал, работал, вычислял и пришёл к убеждению, что мы можем предпринять одно дело, которое в других государствах покажется несбыточным. Проект этого дела я разработал во всех подробностях. Он составит предмет моего сообщения. Дело достойно вас! Оно достойно всего славного прошлого клуба. Оно произведёт шум на весь мир.
— Большой шум? Сильный звук? — прошептала одна угрюмая забитая пионерка.
— Да, очень сильный шум, даже в буквальном смысле этого слова, — ответил Электроник. — Не перебивайте! — раздались голоса.
— Уважаемые сочлены, — снова начал Эл, — прошу теперь уделить мне все ваше внимание...

По собранию пробежал нервный трепет. Поправив уверенным жестом свой галстук, Электроник продолжал:

— Все вы, конечно, много знаете о Марсе или, по крайней мере, много слышали о нём. Не удивляйтесь, что я заговорил о красном светиле наших ночей. Быть может, вам суждено сделаться Колумбами неведомого мира! Поймите же меня, поддержите меня — и я поведу вас к завоеванию Марса! Мы присоединим его имя к тем 15 социалистическим республикам, которые составляют ныне великую страну Советов!
— Ура Марсу! — воскликнул в один голос весь клуб.
— Марс изучен очень подробно, — продолжал Электроник. — Уже давно и точно определены его масса, плотность, объём, его движение, его расстояние от других планет и вообще его роль в солнечной системе; марсианские карты составлены чуть ли не лучше, чем земные, и марсианская фотография дала уже снимки несравненной красоты. Одним словом, о Марсе мы знаем всё, что только можно было узнать при помощи математики, астрономии, физики и геологии. Но до сих пор ещё нет... прямого сообщения с Марсом.

Ольга Дмитриевна выливает ведро кипятка на Алису Двачевскую из первого барака, привязав её сперва к стулу в том же самом подполье и исхлестав её пряжкой своего ремня, так что на спине и руках Алисы вздуваются алые рубцы, проточенные кровью, и она признаётся Ольге Дмитриевне, что состоит в тайном вредительском кружке, организованном Леной, что они читают брошюры Ильича задом на перёд, заменяя важные слова ругательными, что они учат девочек курить, непристойно ругаться и заниматься онанизмом, что все они лижут Лене по ночам органы выделения и размножения, устраивая оргии, а под конец Алиса выдаёт всех своих сообщниц, общим числом девять душ. Виола тщательно записывает все показания Алисы в планшет, сидя на досках, пальцы её мёрзнут и постоянно перекладывают ручку поудобнее.
— Видишь, Вилка, я ведь тебе говорила, что давно надо было устроить следствие. Эта антисоветская сволочь никогда не станет на правильный путь, — заявляет Ольга Дмитриевна, глубоко выдыхая и отирая пот с лица. Стиснув от натуги губы, она поднимает двумя руками с пола дымящееся ведро и опрокидывает его на полураздетую, привязанную к стулу Алису, которая вздёргивается и визжит так, что Мику затыкает уши, а Ольга Дмитриевна ещё ждёт, пока она наорётся и надрыгается всласть, и только потом, когда Алиса уже охрипла и кожа на ней попузырилась и полопалась до кровавого мяса, Ольга Дмитриевна берёт её руками за волосы, зайдя сзади и, упрясь коленом в исстёганную спину, сильно рвёт на себя, ломая девочке шею.
На следующий день Виола приводит из бараков полусонную Славю Ясеневу, и Ольга Дмитриевна сразу, без вопросов, бьёт её ногой в пах, Ясенева со стоном падает, корчится на земле, а Ольга Дмитриевна пинает её и топчет ей пальцы, Славя визжит, схаркивает идущую ртом кровь, потом скорчивается от удара в живот, и обе женщины бьют её сапогами, молча, тяжело дыша и краснея от натуги, глухо лупят в сжавшееся тело, которое подёргивается от пинков и сдавленно стонет, волосы прилипают к разбитым губам, а они всё бьют и бьют, а Виола потом прыгает на Славю с размаху, обеими ногами, взвизгивая, потом снова, и Славя замолкает скулить, потому что они её убили, и её тоже, даже не спросили ничего.
Мику с ужасом смотрит на двух тяжело стонущих женщин, сосредоточенно возящихся при тусклом свете керосинки над телом девочки, которое превратилось уже в бесформенный тёмный предмет. Когда-то, в близком, но уже неуловимом прошлом, она перестала верить, что это не сон, она забыла, зачем она здесь и как сюда пришла, она забыла и своё страшное будущее, и теперь только настоящее течёт перед ней, страшное, неотвязное, полное нереального, негасимого света, настоящее, не стремящееся больше никуда, живущее лишь само в себе, и нет из него выхода, и не будет ему конца. Она смотрит, как Ольга Дмитриевна слизывает кровь Слави со своих пальцев, губы у неё уже в крови, полосы крови на щеках, Виола встаёт, сглатывает, пошатывается, оглядываясь по сторонам, и Мику знает: если бы Виола сейчас заметила её, сразу бы набросилась и стала живьём рвать на куски, как надоевшую куклу, кусать, бить и царапать, драть, драть своими острыми лакированными ногтями. Поэтому Мику прячется в хламе, прижавшись к стене, закрывается руками и дрожит. Сейчас, думает она, сейчас будет моя очередь. Затаив дыхание, Мику вслушивается в приглушённые голоса, там, внизу. Куда она тащат их потом, наверное, зарывают в песок, и сколько их уже зарыто там раньше, замученных, ослепших и оглохших навсегда, истлевших, поеденных червями, утопленных в непроницаемой темноте.
— Я не хочу туда, — шёпотом просит Мику. — Не надо меня туда.
Она всё время ждёт, когда они позовут её, надо будет бежать, но бежать некуда, кругом стена, запертые дома, не спрячешься, они всё равно найдут, потащат в подвал, будут бить, будут смеяться, будут ошпаривать кипятком, жечь железом, будут лизать кровь с разодранного лица. Мику дрожит и совсем перестаёт дышать, вся в холодной капельной сыпи. Виола медленно проходит сквозь помещение сарая во двор. Мику разжимает челюсти, расслабляется и вдруг проваливается под толстый чёрный лёд, переставая чувствовать и жить.
— Вот ты куда забралась, — говорит ей Ольга Дмитриевна с керосиновым светом смерти в руке. — Испугалась? — она становится возле Мику на колени и садится на поджатые голенища сапог. — Открой рот.
Мику открывает рот. Надо слушаться, иначе все ногти поотшпаривают. Ольга Дмитриевна всовывает Мику в рот свои страшные пальцы.
— Оближи.
Мику чувствует вкус крови. Это свежая Славина кровь.
— Вкусно? — шёпотом спрашивает Ольга Дмитриевна. — Правда, вкусно? Ты давно, наверное, мяса не ела? Давай Славю откопаем и покушаем.
Мику мотает головой.
— Не хочешь? Почему? Она вкусная, ты же видишь, какая вкусная. Ты не думай о том, что это девочка. Представь себе, что ешь обычное мясо, телятину например. Я тебе на костре пожарю, будет очень вкусно. Пошли. Пошли, кому говорят.
В подвале Ольга Дмитриевна разрывает руками притоптанную сапогами землю. Сначала показывается бледная рука Слави, потом присыпанная землёй шея. Мику отворачивается, чтобы не видеть ободранного лица девочки, которое сильно залепила грязь.
— Тебе пожирнее или как?
— Меня сейчас вырвет, — откровенно говорит Мику.
— Почему, зайчик? Это уже не человек, она мёртвая. Обычное мясо. Самое обычное мясо, — Ольга Дмитриевна тщательно выговаривает букву «ч», словно именно она отличает хорошее мясо от плохого. — Труп — это просто мясо, больше ничего. Не заставляют же тебя есть её живой.
— Всё равно вырвет.
— Ну если и вырвет, что тут такого? — пожимает плечом Ольга Дмитриевна. — Например, ноги, бёдра, например. Мясо вкусное, жирненькое. Ой, не тошни здесь, отойди на пару шагов, — она вынимает нож, ловко распарывает Славину одежду и вспарывает лезвием бледное Славино бедро. — Погляди, ей и не больно. Ей всё равно. А я рёбра люблю.
Свой кусок мяса Ольга Дмитриевна зажаривает прямо на лезвии ножа. Мику сидит на земле, обхватив колени руками и с отвращением смотрит на керосиновую лампу.
— Я есть совсем не хочу, — говорит она. Говорить трудно, потому что горло режет от рвоты.
— Аппетит приходит во время еды, — весело возражает Ольга Дмитриевна и тихо смеётся своей шутке. — Не грусти, лапочка. Я знаю, почему ты грустишь — ты испугалась, мы же её на твоих глазах. Но тебе ведь ничего не было, правда? Видишь, я всё про тебя знаю. Со мной такое тоже было. Да, да, представь себе, со мной тоже. Мне снились страшные сны в детстве, и я часто мочила постель. Мать меня за это била. А мне снились иногда очень, очень страшные сны. Однажды мне приснилась…

Я пишу в состоянии сильного душевного напряжения, поскольку сегодня ночью намереваюсь уйти в небытие. Я нищ, а снадобье, единственно благодаря которому течение моей жизни остается более или менее переносимым, уже на исходе, и я больше не могу терпеть эту пытку. Поэтому мне ничего не остается, кроме как выброситься вниз на грязную улицу из чердачного окна. Не думайте, что я слабовольный человек или дегенерат, коль скоро нахожусь в рабской зависимости от героина. Когда вы прочтете эти написанные торопливой рукой страницы, вы сможете представить себе хотя вам не понять этого до конца, как я дошел до состояния, в котором смерть или забытье считаю лучшим для себя исходом.
Случилось так, что автобус, на котором я поехал на экскурсию по этой стране, попал в аварию на одной из наиболее пустынных и наименее посещаемых частей дороги. Будь проклят тот день, когда я переступил порог его чёртовых раздвижных дверей. Итак, автобус остановился и я двинулся в путь пешком.
Я имел весьма смутное представление о том, где нахожусь. Не будучи опытным навигатором, я смог только очень приблизительно определить по положению солнца и звезд, что нахожусь где-то на юге России. Тщетной оказалась надежда на то, что вскоре удастся увидеть огни города или какой-нибудь маленький посёлок. Стояла хорошая погода и в течение бессчетного количества дней я шёл под палящим солнцем, ожидая, что появится какая-нибудь машина или деревня. Однако ни машина, ни поселения так и не появились, и постепенно меня охватило отчаяние от сознания своего полного одиночества посреди вздымающейся громады нескончаемых полей.
Изменения произошли во время сна. Я не могу припомнить в деталях, как все случилось, поскольку сон мой, будучи беспокойным и насыщенным различными видениями, оказался тем не менее довольно продолжительным. Проснувшись же, я обнаружил, что лежу на невероятно ярокой зелёной траве, которая однообразными волнистостями простиралась вокруг меня настолько далеко, насколько хватало взора.
Хотя легче всего представить, что первым моим чувством было изумление от такой неожиданной и чудовищной трансформации пейзажа, на самом деле я скорее испугался, чем изумился, ибо воздух и мягкая почва произвели на меня столь жуткое впечатление, что я весь похолодел внутри. Почва издавала цветочный запах, исходящий от ромашек, одуванчиков и других, с трудом поддающихся описанию объектов, которые, как я заметил, торчали из земли, образующей эту нескончаемую равнину. Скорее всего мне не удастся в простых словах передать картину этого неописуемого по своей красоте пейзажа, который окружал меня со всех сторон. Я не слышал ни звука, не видел ничего, кроме необозримого пространства зелёной поляны, а сама абсолютность тишины и однородность ландшафта подавляли меня, вызывая поднимающийся к горлу ужас.
Солнце сияло с небес, которые показались мне почти синими в своей безоблачной наготе. Когда я немного пораскинул мозгами, я решил, что ситуации, в которой я оказался, может найтись только одно объяснение. Вследствие летней жары я окончательно сошёл с ума и вся окружающая меня картина просто обман воспалённого воображения.
Весь день я уверенно шел на запад, сверяя курс по отдаленному холму, вздымавшемуся посреди этой зелени. В ту ночь я сделал привал под открытым небом, а наутро продолжил свое продвижение к холму, хотя моя цель, как мне показалось, почти не приблизилась ко мне по сравнению с днем, когда я впервые заметил её. К вечеру четвертого дня я достиг подножия холма, который оказался гораздо выше, чем он виделся на расстоянии; из-за прилегающей долины он более резко выделялся на общем фоне. Я слишком устал, чтобы сразу начинать подъем, и прикорнул у окрашенного лучами заходящего солнца склона холма.
Я не знаю, почему мои сны были в ту ночь такими безумными, но еще до того, как убывающая, фантастически выпуклая луна взошла на востоке и стала высоко над равниной, я проснулся в холодном поту, решив больше не спать. Слишком ужасными были мои ночные видения, чтобы я мог и дальше выносить их. И тут-то, в холодном сиянии луны, я понял, как опрометчиво поступал, путешествуя днем. Пережидая дневные часы в каком-нибудь укрытии, куда не достигали слепящие лучи обжигающего солнца, я мог бы сберечь немало сил для ночных переходов; и в самом деле, сейчас я чувствовал себя вполне способным совершить восхождение, на которое я не решился во время заката солнца. Подхватив свой рюкзак, я начал путь к гребню холма.
Я уже говорил, что монотонное однообразие холмистой равнины наполняло меня неясным страхом; но мне кажется, что страх этот был ничем по сравнению с тем ужасом, что я испытал, когда достиг вершины холма и глянул вниз на другую его сторону. Моему взору предстали железные двери или, если угодно, ворота, черной глубины которых не трогал пока свет луны, взошедшей еще недостаточно высоко для того, чтобы пролить свои лучи за крутой скалистый гребень. У меня возникло чувство, что я стою на краю мира и заглядываю в бездонный хаос вечной ночи, начинающийся за этим краем. Меня охватил ужас, и перед моими глазами пронеслись реминисценции из Потерянного рая и страшное восхождение Сатаны из проклятого царства тьмы.
Когда луна поднялась выше, я стал замечать, что ворота были отнюдь не такими монолитными, как я представлял себе вначале. Прямо посредине на них была вырезана советская пятиконечная звезда, а по бокам стояли безмолвные статуи пионеров. Под влиянием импульса, который я и сейчас не могу до конца объяснить себе, я начал идти по направлению к ним, пока не остановился внизу, на пологом склоне, не отрывая взора от железных листов, которых, казалось, никогда ещё не достигал ни единый луч света.

>>2167
Почти сразу же моё внимание привлекла огромных размеров странная надпись, расположенная поверх ворот; обласканная лучами восходящей луны, которых она не знала, быть может, миллионы лет, надпись эта испускала белое мерцающее сияние. Вскоре я убедился, что это были всего лишь обычные жестяные буквы, однако все же не мог отделаться от впечатления, что ее контуры и положение не являлись результатом деятельности одного только человека. Когда мне удалось разглядеть надпись более подробно, меня охватили чувства, которые я не в силах выразить, ибо я вдруг совершенно отчетливо понял, что это странная надпись являлась тщательно оконтуренной вывеской, широкие буквы которой несли на себе следы искусной обработки.
Но более всего я был очарован живописными скульптрурами. Благодаря размерам, их можно было разглядеть, не напрягая зрения. Клянусь, их сюжеты могли бы вызвать зависть у самого Церетели. Я думаю, что эти объекты, по замыслу, должны были изображать людей или, по крайней мере, определенный род людей, хотя существа эти изображались в до крайности странных позах. Я не отваживаюсь останавливаться подробно на их лицах и формах, ибо одно лишь воспоминание об этом может довести меня до обморока. Гротескные в такой степени, недоступной, пожалуй, даже воображению По или Булвера, они были дьявольски человекоподобными в своих общих очертаниях, вспоминать о которых мне и вовсе неприятно. Довольно странно, но они, похоже, были высечены почти без учета пропорций их сценического фона например, одно из существ было изображено распивающим бутылку, которая по величине почти превосходила пионера. Как я уже говорил, я отметил про себя гротескность фигур и их странные размеры; однако мгновение спустя я решил, что это просто боги, выдуманные каким-нибудь первобытным племенем рыбаков или мореходов, чьи последние потомки вымерли за многие тысячелетия до появления первого родственника пилтдаунца или неандертальца. Охваченный благоговейным страхом, который вызвала во мне эта неожиданно представшая моим глазам картина прошлого, по дерзости своей превосходящая концепции наиболее смелых из антропологов, я стоял в глубоком раздумье, а луна отбрасывала причудливые блики на поверхность лежащих предо мною безмолвных ворот.
Затем вдруг я увидел это. Просунув голову между тёмными створками и вызвав этим лишь легкий, почти беззвучный свист ветра, какой-то необычный предмет плавно вошел в поле моего зрения. Небольшой, напоминающий гнилой арбуз с раздвоенными фиолетовыми волосяными обрубками всем своим видом вызывающий чувство отвращения, оно устремилось, подобно являющемуся в кошмарных снах чудовищу, к статуе, обхватило её уродливыми порезанными руками и склонило к постаменту свою отвратительную голову, издавая при этом какие-то неподдающиеся описанию ритмичные звуки. Наверное, в тот самый момент я и сошел с ума.
Я почти не помню своего сумасшедшего подъема на гребень холма, которое я совершил в каком-то исступленном бреду. Мне кажется, всю дорогу я не переставал петь, а когда у меня не оставалось сил петь, принимался бездумно смеяться. У меня остались смутные воспоминания о сильной буре, которая случилась через некоторое время после того, как я добрался до поля; во всяком случае, я могу сказать, что слышал раскаты грома и другие звуки, которые природа издает только в состоянии величайшего неистовства.
Когда я вернулся из небытия, я обнаружил, что нахожусь в госпитале города Бердянск, куда меня доставил местный шофёр, подобравший меня на дороге. Находясь в бреду, я очень многое рассказал, однако, насколько я понял, моим словам не было уделено какого-либо внимания. Мои спасители ничего не знали ни о каких железных воротах и статуях в этом районе; да и я решил, что не стоит убеждать их в том, во что они все равно нс смогли бы поверить. Как-то раз я отыскал одного знаменитого этнолога и изумил его неожиданной дотошностью своих распросов относительно древней палестинской легенды о Лене, повелительнице крови и гнили, но очень скоро понял, что мой собеседник безнадежно ограничен, и оставил свои попытки что-либо у него узнать.
Это случается ночью, особенно когда на небе стоит выпуклая, ущербная луна. Тогда я снова вижу эту голову. Я пробовал принимать героин, однако наркотик дал только временную передышку, а затем захватил меня в плен, сделав рабом безо всякой надежды на освобождение. И сейчас, после того, как я представил полный отчет, который станет источником информации или, скорее всего, предметом презрительного интереса окружающих, мне остается только покончить со всем этим. Я часто спрашиваю себя, не было ли все случившееся со мною чистой воды фантомом всего лишь причудливым результатом деятельности воспаленного мозга в то время, как после ухода от сломанного автобуса я лежал в бреду под лучами палящего солнца. Я задаю себе этот вопрос, но в ответ мне тут же является омерзительное в своей одушевленности видение. Я не могу думать о детских лагерях без содрогания, которое вызывает у меня то существо, в этот самый момент, быть может, ползущее и тяжело ступающие по шелестящей зелёной траве, поклоняющееся своим древним каменным идолам и вырезающее собственные отвратительные образы на гранитных обелисках. Я мечтаю о том времени, когда оно поднимется над летними равнинами, чтобы схватить своими зловонными когтями и увлечь на дно шахты остатки хилого, истощенного человечества, о времени, когда суша скроется под травой и яркий кровово-зелёный простор накроет Землю вселенским кромешным адом.
Конец близок. Я слышу шум у двери, как будто снаружи об нее бьется какое-то тяжелое дряблое тело. Оно не должно застать меня здесь. Боже, эта рука! Окно! Скорее к окну!

>>2426
>>2427
>>2429
>>2435
>>2436
>>2437
>>2438
>>2439
>>2440
>>2441
>>2442
>>2443
>>2444
>>2445
>>2446
>>2447
>>2448
>>2449
>>2450
>>2451
>>2452
>>2453
>>2454
>>2455
>>2456
>>2457
>>2458
>>2459
>>2460
>>2461

>>842462

>>842463

>>842465

>>842466

>>842468

>>842469

>>842470

>>842471

>>842472

>>842473

>>842477

Говорят Семён в треде...