Деградация культуры – предвестник краха общества

На первом показе прославленного кинофильма «Унесенные ветром» в 1939 году произошел громкий скандал: один из героев (Ретт Батлер), разгневавшись на героиню (Скарлетт О’Хара), бросает ей в лицо по тем временам немыслимо кощунственную фразу: “I don’t give a damn” – редкий по дерзости вызов нормам общественной нравственности, эквивалентный тому, чтобы сказать “Пошла ты к черту!». Негодованию общества не было предела.

То была первая разведка боем, предназначенная прощупать, насколько цепко держится общество за свои моральные ценности. Оказалось, что достаточно цепко. Да даже еще в начале 60-х годов любое сквернословие, включая богохульство, было по-прежнему абсолютно неприемлемо в общественном дискурсе, а среди культурных людей – и в частных разговорах. Употребление непечатных слов и выражений считалось дурным тоном, верхом вульгарности.

Прошло всего несколько десятилетий, и все изменилось. Одним из самых поразительных явлений последнего полувека стало моральное, духовное и культурное оскудение американской жизни. Ныне поношение всех прежде незыблемых норм нравственности, публичный секс и густой мат составляют ее привычный фон.

Популярные кинофильмы состоят из непрерывной череды кровавых и порнографических эпизодов, кое-как связанных невразумительным диалогом и убогим сюжетом. Матерщина обильно уснащает страницы популярных книг и журналов, бурными потоками льется с экранов кинотеатров и телевизоров. Матом насыщены тексты популярных песен и пьес, матом публично изъясняются гламурные знаменитости обоего пола, мат все чаще проскальзывает в телевизионных новостных репортажах. А уж про приватное общение и говорить не приходится. Чтобы слыть своим в просвещенных кругах и непринужденно поддерживать светскую беседу, ныне вполне можно обойтись всего двумя словами: fuck и shit с их производными.

На знаменитые диспуты Линкольна и Дугласа в 1858 году съезжались зрители за десятки верст. Если бы по щучьему веленью перенести в ту эпоху современную интеллигенцию, готов поручиться, что сегодняшние интеллектуалы – в отличие от зрителей тех лет, в подавляющем большинстве простых фермеров – просто не смогли бы следить за этими состязаниями в ораторском искусстве, настолько недоступно сложными были бы для них синтаксис и лексика тогдашнего языка.

Вторжение вульгарщины самого низкого пошиба в словарь даже культурных (вернее будет сказать – образованных) слоев не проходит бесследно. Язык, на котором общается интеллигенция, заметно беднеет, растет количество грамматических и фонетических ошибок, речь становится все более и более скудной и невыразительной. Оно и понятно: зачем пыхтеть и напрягаться, придумывая элегантные обороты, когда можно одним-двумя крепкими словами выразить все оттенки эмоций. Но, как верно подметил еще Джордж Оруэлл, язык – зеркало мыслительного аппарата; чем более убога и бледна речь, тем отчетливее обнищание мысли.

Подстать языку и массовая культура. В этой сфере исторически существовала неизменная тенденция: культура создавалась в верхах общества и по каплям просачивалась вниз, в упрощенном виде усваиваясь низами. Так поддерживался культурный потенциал общества, так шла подпитка цивилизации.

Разбогатевшее фламандское купечество переняло у аристократии привычку украшать свои жилища портретами его обитателей, натюрмортами и ландшафтами. Спрос на живопись, как водится, породил предложение. Подсчитано, что на протяжении XVII столетия фламандские художники создали полтора миллиона произведений, причем высочайшего качества. У «буржуев» – представьте себе! – оказался превосходный вкус, халтуру они не принимали.

Бах, Телеман и другие классики немецкого барокко писали свои композиции в значительной части по заказам опять-таки буржуазии, главным образом всевозможных гильдий. Моцарт сочинял для двора оперы на итальянском языке, а для простонародья – на немецком. Придворные слушали «Дон Жуана» и «Свадьбу Фигаро», а простой люд наслаждался «Похищением из сераля» и «Волшебной флейтой». Об Италии вообще говорить не приходится – галерка разбиралась в музыке не хуже партера и была не менее взыскательна.

Но сейчас вектор культуры поменялся на 180 градусов. Жалкие остатки классической культуры выхолостили себя, ударившись в самоубийственный эпатаж и высокомерную самоизоляцию: главное – ни в коем случае не потакать «низменным» вкусам простонародья, не опускаться до его уровня. В результате «высокая» культура в значительной части выродилась в пародию на самое себя. Что же касается массовой культуры, то она просто превратилась в эхо культуры гетто, ее подпитка идет снизу вверх, из клоаки – в салоны.

Интеллигенция и знать старательно подражают культурным образцам, создаваемым на дне общества. Молодежь из благополучных белых семей боготворит «рэп», в упоении внимая страхолюдным черным громилам, которые, угрожающе жестикулируя и поминутно хватая себя за промежность (дескать, мужская сила распирает, мочи нет!), хрипят о крови и насилии, воспевая брутальный секс, призывая бить смертным боем возомнивших о себе «шалав» и «давить ментов».

Моду ныне диктует андеркласс. Женщины одеваются по панельным канонам, соревнуясь в том, кто будет выглядеть еще более экстравагантно, кто оголится еще более вызывающе. Татуировки и пирсинги стали нормой для обоих полов. Целые джинсы, не испещренные дырами и порезами, воспринимаются как проявление мещанства. Вкусы гетто, позаимствованные прямиком из тюремного быта, решительно вторгаются в сферу высокой моды.

Столь же разительная перемена произошла и в нравах. Было время, когда общество придерживалось определенного строгого кодекса поведения и незыблемого понятия чести. Истинного джентльмена отличали такие качества, как храбрость, верность и честность, готовность отвечать за свои слова и не отнекиваться от своей вины. Нельзя было обидеть женщину, бить лежачего и публично плакаться на судьбу. Слово джентльмена было крепче письменного контракта.

Когда тонул «Титаник», мужчины уступали свои места в спасательных шлюпках женщинам и детям и, с улыбкой попрощавшись навсегда с близкими, спокойно усаживались на палубе в ожидании гибели. Чувство собственного достоинства и незыблемые понятия чести превозмогали страх смерти.

Сидеть на шее общества считалось постыдным. Даже в годы Великого кризиса 30-х годов отчаявшиеся люди лишь с превеликим стыдом принимали общественные подаяния и стремились при первой возможности сойти с пособий. Внебрачное материнство было почти неизвестно, мать-одиночка была объектом общественного презрения. Осуждая отдельных беспутных женщин, общество успешно защищало свои устои.

Но шло время, и старый кодекс, служивший главной скрепой нравственности, рухнул. Моральный вакуум заполнился новыми правилами, общество переняло нравы андеркласса: хватай что можешь; все, что плохо лежит, – твое, все, что можешь отодрать, – плохо лежит; изыскивай способы вырвать у государства побольше льгот; бей лежачего, топчи слабых, лги, обманывай; победителей не судят… Нравы социальных низов ныне восприняты обществом как набор образцов для подражания.

Все это – тривиальные, общеизвестные факты. Но чем они объясняются? Почему так произошло? Ответ много лет назад предложил знаменитый английский историк Арнольд Тойнби. Одна из глав его 12-томного opus magnum «Постижение истории» называется «Раскол в душе». В этом разделе, посвященном кризису цивилизаций, описывается процесс, который Тойнби назвал «пролетаризацией доминантного меньшинства». Это главный симптом распада общества, при котором «доминантное меньшинство», как Тойнби называет элиту общества, утрачивает веру в свое предназначение и начинает подражать деклассированному «дну».

По Тойнби, в стадии роста цивилизацию ведет вперед созидательное меньшинство, уверенное в себе, воодушевляемое сознанием своей добродетельности и идеалом общественного служения. Пассивное большинство следует в кильватере элиты, механически и поверхностно имитируя образцы поведения и вкусов, предлагаемые лидерами. Но когда цивилизация вступает в фазу распада, созидательное меньшинство вырождается, впадает в депрессию, теряет уверенность в себе и перестает позиционировать себя в качестве модели для широких масс. Элита утрачивает былой идеализм, погружается в цинизм, перестает верить в свою цивилизующую миссию и слагает с себя груз ответственности за судьбы общества.

Одновременно она капитулирует перед силами бескультурья и вульгаризации нравов, искусства и языка, подражая порождающим их низам общества – «пролетариату». Этот процесс Тойнби называет «пролетаризацией», хотя, на мой взгляд, точнее было бы называть его «люмпенизацией».

Понятие «пролетариат» в классическом марксистском понимании относится к рабочей бедноте, которая, тяжело работая и подвергаясь нещадной эксплуатации, едва сводит концы с концами. Люмпенам же понятие труда незнакомо и чуждо. Если говорить об эксплуатации, то именно люмпены выступают в роли эксплуататоров общества, паразитируя на нем. Это в полном смысле «дно», торжествующее победу на стадии распада цивилизации.

Люмпенами восторгаются, им подражают, они диктуют обществу новые ценности, они чувствуют себя хозяевами жизни. Свято место пусто не бывает: вакуум, создавшийся при разрушении обветшавшего культурного кодекса элиты, быстро заполнил извечный кодекс люмпен-культуры. Во всякой революции инициативу всегда захватывает меньшинство, обычно незначительное, которое навязывает инертной массе свои цели и ведет ее за собой. Так и в нынешней деградации западной культуры проводниками выступает крохотное, но активное меньшинство населения, динамичное, уверенное в себе и в отсутствие отпора задающее тон. Авангард объявил себя гегемоном, и общество без сопротивления покорилось новым господам.

Британский историк не зря назвал описываемое им явление «расколом в душе». Деградация общества, гниение цивилизации – отнюдь не монолитный процесс. Тойнби указывает, что верным признаком разваливающейся цивилизации является раскол в культуре. В то время как основная часть господствующего класса начинает перенимать люмпен-культуру, немногочисленные остатки элиты, «осколки разбитого вдребезги» (по выражению Аркадия Аверченко) мечутся, лихорадочно пытаясь нащупать твердую почву под ногами. Одни из них ударяются в утопизм, другие в религиозные поиски и аскетизм (отсюда повальное увлечение буддизмом и кришнаизмом среди интеллигенции), третьи цепляются за рудименты старой культуры, затыкая уши, чтобы не слышать звериного рева люмпен-толпы.

Но все напрасно. Начертанные на стене огненные слова «Мене, мене, текел, фарес» неумолимо предвещают скорый конец. Попытки если не отбить, то хотя бы сдержать натиск противника – это лишь арьергардные бои разгромленной и отступающей армии. Они не в состоянии переломить ход войны. Люмпены одержали решительную победу и навязали свой культурный кодекс обществу. Перед лицом реальности былым властителям дум не осталось ничего другого, кроме как приспосабливаться к новому режиму, который они же взрастили и выпестовали. Им только и остается что следовать мудрости слабых: если не можешь победить, присоединяйся к победителям.