"ПЫЛЬ ДЕНДИ" by Чарльз Кинамановски

Комната была тесной, как гроб, но Павел научился дышать мелкими глотками. Воздух пахнул пылью от старого магнитофона, затхлыми обоями и болью. Его позвоночник изогнулся вопросительным знаком, будто спрашивая: «Зачем?» Школьные учебники гнили на полке, а тройка по физике красовалась в дневнике, как синяк под глазом.

Он бил по струнам гитары, пока пальцы не начинали сочиться. Цой пел в его голове, голосом разбитых бутылок и асфальта. В девять лет Павел сочинил первую песню — «Новые дни». Новых дней не наступило. Только Северный район Ростова, где стены однокомнатной глинянки медленно душили семью.

Брат Виталик принес гитару, но сбежал в армию, оставив Павла с искривленным позвоночником и магнитофоном. «Пентагон» — так они назвали группу. Разошлись из-за басиста, который ушел, хлопнув дверью, унося с собой бутылку «Столичной» и аккорды, которые так и не стали альбомом.

Интернет дал ему имя — «Кинаман». Опечатка в почтовом ящике. Жизнь как опечатка. Он снимал фильмы о приставках, которых уже нет, для людей, которые цеплялись за прошлое, как за бутылку. «Проклятие серого слоненка» — документалка о пикселях и детстве, которое сгнило где-то между Самбеком и ростовской гостинкой.

Его вызывали на сцену в Москве. Прожектора резали глаза. Зал орал, но Павел слышал только вой ветра в трубах панелек и скрип кассет в магнитофоне. Друг Илья бренчал на гитаре, а Павел пел о 90-х, которые пахли дешевым пивом и надеждой, умершей раньше, чем родилась.

После концерта он вернулся в номер, сел на кровать, потянулся за сигаретой. Спина ныла, как старая шарманка. Он вспомнил, как Яндекс предложил ему никнейм. «Кинаман». Звучало как ругательство. Или диагноз.

Он включил камеру, налил рюмку дешевого виски — не для храбрости, а чтобы заглушить тишину. За окном Москва горела огнями, но он видел только тот самый первый класс, 1995 год. Он — второй справа, в нижнем ряду. Улыбка, которой больше нет.

«Ностальжизнь», — пробормотал он и щелкнул «запись». Кадры поплыли, как дым изо рта. Где-то за кадром рыдал двухкассетник. Где-то смеялся Цой. Где-то мальчик с прямым позвоночником мечтал стать кем-то.

Но мечты — как сигареты: сгорают, оставляя пепел. А ты все куришь.

>>53510
Ради тебя:

Он сидел в комнате, где воздух был гуще, чем кисель в столовой девяносто третьего. Стены, облепленные постерами «Черепашек-ниндзя», желтели, как зубы старого курильщика. На столе — крошки от чипсов «Lays», пустая банка «Carlsberb» и маузер от «Денди», который он сжимал в потной ладони, будто это могло вернуть ему хоть каплю контроля.

Монитор мигал. Ютуб глотал его часы, выплевывая комменты: «Паш, ты легенда!», «Вождь, когда новая серия?», «Инвалид, миопат и лжец». Он тыкал в клавиатуру кривыми пальцами, отвечая на первые, банил вторых. Третьи оставлял — пусть висят, как гнилые яблоки на дереве.

— Нахуй это всё, — хрипел он, заливая в горло дешевый вискарь. Жидкость жгла, как воспоминания о том, как в семь лет брат впервые сунул ему джойстик в руки. «Виталя, блядь, научил…»

Телефон вибрировал. Мать звонила в пятый раз за вечер. Он отшвырнул его под диван, где уже лежали пустые пачки «Парламента» и битая кассета с «Чип и Дейл». За окном Ростов-на-Дону горел оранжевым от уличных фонарей. Где-то там, за ржавыми балконами, бегали пацаны с мячом. Он когда-то тоже бегал. Или нет? Уже не помнил.

В шкафу валялся старый пиджак — тот самый, из «Проклятия серого слонёнка». Надел его разок на встречу с фанатами в Москве. Пришлось кататься на стуле, как паралитику, а они орали: «Паша, ты космос!». Космос, блядь. Космос из грязных носков и пустых банок.

— Слышь, — бормотал он в камеру, включая запись. — Вот эта хуйня… «Бомбермен». Китайцы, пидарасы, нарисовали тут слона вместо бомбы. Ну че, бля?

Голос дрожал. Рука с джойстиком выписывала петли, будто пыталась сбежать из кадра. В углу экрана маячило его лицо — восковое, с глазами, выпученными, как у рыбы на прилавке. «Сколиоз, ёбта», — врал он в комменты. А сам знал: мышцы тают, как мороженое на асфальте.

Ночью, когда фанаты засыпали под его старые видосы, он лежал на диване и слушал, как за стеной отец кряхтел: «Пашка, сходил бы к врачу…». Врачи. Смешно. Они же пропишут гимнастику, а он даже встать не может. Не то что встать — руку поднять, чтобы стереть пот со лба.

Раз в месяц приходил Макс — тот самый, что монтировал его первые ролики. Приносил пиццу и новости с улицы: «Паш, там опять черваны тебя тролят. Говорят, ты в памперсах».

— Пусть говорят, — хрипел Павел, жуя холодную пепперони. — Я же… я же творческая личность.

Макс молча курил на кухне, глядя на полку с Dendy. Иногда в его взгляде мелькало что-то вроде жалости.

Однажды ночью, когда вискарь закончился, Павел полез в старые фото. Там он — семилетний, с гитарой, на которой так и не научился играть. Рядом мать — в очках, с лицом, как у библиотекарши из районной читальни. «Люба, блядь», — шептал он, тыкая в экран.

Утром на стриме кто-то написал: «Паш, ты же инвалид. Признайся уже».

Он завис. Рука дрогнула, и джойстик упал на пол с глухим стуком.

— Я… я просто сколиозник, — выдавил он, пуча глаза в камеру. — Идите нахуй.

Чат взорвался смайлами и криками «Вождь, не слушай их!». Он вырубил трансляцию, уткнувшись лицом в клавиатуру. Из колонок шипел Цой: «Перемен! Требуют наши сердца…»

Перемен не будет. Только пыль. Пыль на Dendy, пыль на гитаре, пыль в легких.

Он допил остатки вчерашнего кофе, закурил и начал монтировать новый ролик. Про пиратские картриджи. Про детство. Про то, чего уже нет.

А за окном Ростов дышал смогом, и где-то в подъезде мальчишка орал: «Мам, купи Денди!».