>>25744 (OP)

ОСВЯТИЛ ЛИМОНЕСОМ

Она объявила мне, что у нее есть любовник 19 декабря, при страшном морозе и вечерней тусклой лампочке в нашей лексингтоновской трагической квартире. Я, потрясенный и униженный, сказал ей тогда -- "Спи с кем хочешь, я люблю тебя дико, мне лишь бы жить вместе с тобой и заботиться о тебе" и поцеловал ее неприкрытые халатом колени. И мы стали жить.
Она и это мое решение объяснила моей слабостью, а не любовью. Вначале после 19 декабря она еще заставляла себя и пыталась не отказывать мне в любви, делать со мной любовь, по какому-то свойству моего организма мне тогда ее всякий день хотелось, у меня постоянно стоял хуй. В своем дневнике, если я отваживаюсь заглянуть туда, я обнаруживаю короткие радостные записи, что я делал с ней любовь четыре раза, или два, или один. Но она все более и более наглела, и постепенно наши "соития", -- иного слова не подберешь, именно соития -- так они были торжественны для меня -- стали очень редкими.
Наконец, она совсем перестала делать со мной любовь и открыто вслух всякий раз говорила, что хочет со мной расстаться. Я бродил в сумерках своего подсознания, мастурбировал по ночам в ванной комнате, надев ее, только что пришедшей и уже спящей, еще теплые колготки и трусики, часто и то и другое было в пятнах спермы, чужой, разумеется, и хотел я одного только счастья, -- выебать свою собственную жену. Так во мне постепенно родилась бредовая идея -- изнасиловать Елену.
В солнечный-пресолнечный морозный день у интеллигентного сэйлсмена с бородкой в магазине на Бродвее я купил наручники. Они были... ну, все знают, какие наручники продаются на Бродвее за семь долларов. Пришел я домой уже в полной истерике от этой покупки. Попробовав и внимательно рассмотрев наручники, я с ужасом обнаружил, что они оказались с кнопкой для открывания без помощи ключа, то есть и стальные и будто бы крепкие, но для игры, для детей. Даже было написано, что не менее трех лет дети могут играть такими наручниками. Жалкая история, очень жалкая.
От жалости к себе и своему телу, которое, чтобы добиться ласки, вынуждено прибегать к таким кошмарным методам, я разрыдался. И даже в попытке насилия у меня случилась неудача. Я выл, плакал очень долго, а потом, задыхаясь и плача, все-таки нашел выход -- взял столовый нож с зазубринами и в полчаса, не переставая при этом плакать, спилил открывающие кнопки-рычажки с наручников, и они стали настоящими, открывались теперь только с помощью ключа. Делая это, я видел себя со стороны, и как писатель решил, что эта жуткая сцена годится для Голливуда: Лимонов, плачущий от горя над наручниками для своей любимой и стачивающий столовым ножом кнопку-предохранитель.
Наручники я так и не пустил в дело, как и веревку. Мечта изнасиловать Елену шла бок о бок с мечтой убить ее. Недели за две до покупки наручников, я, уже сумасшедший, поднял ковер, нелепый розовый ковер в нашей спальной комнате и пристроил под ковром веревку-удавку, один конец ее закрепив за трубу в углу комнаты, из второго я сделал затягивающуюся петлю, чтобы в самом крайнем случае, когда станет совсем невмоготу, легко и бесшумно удавить ее. Потом я думал убить себя, способом... способы самоубийства все время менялись в моем воображении. Веревка пролежала там довольно долго, иногда мне кажется, что именно она спасла меня и Елену от гибели. Лежа рядом с Еленой ночами, чужие люди, соседи, всякий под своим одеялом, вдыхая исходящий от нее запах алкоголя и курева, тогда она пристрастилась к марихуане, кокаину и прочим прелестям, лежа, она чуть всхрапывала во сне, уставшая от оргазмов с ненавистными мне американскими мужчинами (вот почему я никогда не смогу уже любить тебя, Америка!), я все же успокаивался, вспоминая про веревку. Я все же знал, что протяни я руку под свою подушку -- конец веревки окажется в моих руках, набросить петлю на рядом лежащую маленькую головку моей мучительницы ничего не стоило. Эта легкость и возможность все прекратить утешала меня, и может быть потому я миновал взрывы, которые могли привести к убийству, ведь я был уверен, что всегда могу убить ее, в любое время смогу. Благодаря веревке из меня постепенно вышла какая-то часть злости и безумия...

>>26833
Пикча отклеилась, поэтому вмечте пикчей будет продолжение:

Приходя домой, я ложился в постель и, сознаюсь, господа, ведь во мне все еще бродила живая распутная Елена, сознаюсь, я лежал-лежал, вздыхал-вздыхал, жалел свое никому не нужное тело, а оно было молодым и красивым, -- уже тогда я, дрожа от холода, загорал на великолепной крыше невеликолепного "Винслоу" -- действительно молодым и красивым, ребята, и так мне было больно, что я не нужен Елене, так страшно, что я, не убегая от своих страхов, воспоминаний и воображения, пытался получить удовольствие от них. Я использовал их -- воспоминания и страхи -- я в томлении мял свой член, я не специально, -- это получалось по-звериному автоматически, -- ложась в постель, я неизменно думал о Елене, беспокоясь, почему ее нет рядом, ведь последние годы она лежала со мной, почему же ее сейчас нет. Короче, я в конце концов совокуплялся с духом. Обыкновенно совокупления были групповыми -- то есть она ебалась с кем-то у меня на виду, а потом я ебал ее. Закрыв глаза, я представлял все это и порой воздвигал очень сложные конструкции. Во время этих сеансов глаза у меня были полны слез -- я рыдал, но что мне оставалось делать -- я рыдал и кончал, и сперма выплескивалась на мой уже загорелый живот. Ах, какой у меня животик -- вы бы посмотрели -- прелесть. Бедное эдичкино тельце, до чего довела его паршивая русская девка. Сестра моя , сестричка! Дурочка моя!
Она вытесняла меня в мир мастурбации на ее темы уже давно. С осени, когда завела любовника и стала меньше делать это со мной. Я чувствовал неладное и говорил: "Елена, признайся, у тебя ведь есть любовник?" Она не очень-то отказывалась, но не говорила ни да ни нет, она томительно шептала мне что-то горячее и возбуждающее, и мне бесконечно хотелось ее. И при воспоминании о том ее горячем шепоте хочется до сих пор, у меня постыдно встает хуй.
Она вытесняла меня, я при живой красивой двадцатипятилетней жене со сладостной пипкой должен был, спрятавшись, как вор, нарядившись в ее вещи, -- это почему-то доставляло мне особенное удовольствие, -- выплескивать свою сперму на ее благоухающие трусики. Тогда она завела себе малиновое едкое с красивым запахом масло и им мазала свою пипку, так что все трусики пахли этим маслом.
Друзья мои, если Вы спросите, почему я не нашел себе другую женщину, но Елена ведь была слишком великолепна, правда, и все другое казалось бы мне убогим в сравнении с ее пипочкой. Я предпочитал ебаться с тенью, чем с грубыми бабами. Да их и не было под рукой в то время. Когда же они появились, как вы увидите, я пытался ебаться с ними, ебался, а потом опять уходил в свой причудливый мир, они были неинтересны мне и поэтому не нужны. Мои одинокие интеллектуальные развлечения с тенью Елены отдавали чем-то преступным и были куда более приятны мне. У меня до сих пор звучит в ушах Еленин голос, этой фразе, этому тонкому голосочку я обязан доброй полестней оргазмов: "Я кладу туда пальчик, давлю и легонько глажу свою пипку и смотрю в зеркало и постепенно вижу, как из меня выделяется белый сок, изнутри моей розовой пипки появляется белая капля". Таким рассказиком она сопровождала одно из моих последних соитий с ней, она, видите ли, кроме всего прочего, то есть меня, Жана, Сюзанны и компании, еще и мастурбировала. Ей, видите ли, было мало всех нас. Стерва.
Помню скандал, это было в день первого знакомства ее с Сюзанной-лесбиянкой, она целый вечер обнималась и целовалась с ней. Я почти силой утащил ее тогда домой, она шипела и упиралась. Дома скандал вспыхнул еще сильнее. Она уже разделась, чтобы спать. Визгливо и пьяно, не выговаривая шипящих, как обычно, когда она была пьяна, Елена кричала на меня. И тут я ощутил сошествие на меня некоего мазохистского экстаза. Я любил ее -- бледное, тощее, малогрудое создание в блядских трусиках-лоскутке, уже надевшее мои носки, чтобы спать. Я готов был отрезать себе голову, свою несчастную рафинированную башку и броситься перед ней ниц. За что? Она сволочь, стерва, эгоистка, гадина, животное, но я любил ее и любовь эта была выше моего сознания. Она унижает меня во всем, и мою плоть унизила, убила, искалечила ум, нервы, все, на чем я держался в этом мире, но я люблю ее в этих оттопыренных на попке трусиках, бледную, с лягушачьими ляжками, ляжечками, стоящую ногами на нашей скверной постели. Люблю! Это ужасно, что все более и более люблю.

Семья укатывает с коляской, а я думаю, почему я не догадался сделать Елене ребенка. Она бы все равно ушла, но у меня остался бы ребенок, такие как она, детей с собой не забирают при уходе. У меня был бы ребеночек, и возможно, он был бы красивый, как Елена, да и я неплох, у меня был бы кусочек Елены -- девочка или мальчик, которому ребенку я бы служил. Мудак, -- думаю я. А что если...
В голове моей тотчас появляется план. Не сейчас, конечно. Сейчас я не в состоянии технически осуществить его. Но позже, может, через год, когда у меня будут здесь хорошие связи и друзья, я могу найти какую-то захолустную дачу, хорошо соответствующим образом оборудовать ее для содержания похищенного человека, и потом украсть Елену. Я найду доктора, может быть я уговорю того же Чиковани, моего друга, живущего в городке Дэвис в штате Калифорния, -- он ведь мой друг еще из Москвы, и может быть, он не побоится рискнуть своим врачебным дипломом, все же друг, и вытащит из Елены пружинку, которая позволяет ей ебаться и не беременеть. Олег -- нейрохирург, специалист по операциям головного мозга, такая операция для него пустяк. А я выебу мою девочку и продержу ее взаперти, пока она не родит -- девять месяцев.
Людям, знающим ее, можно будет распустить слух, что она уехала к сестре, которая из разрушенного на хуй Бейрута перебралась или в Рим или в Париж -- соврать всегда можно. А эти девять месяцев, не все, но первые шесть точно, я смогу еще ебать Елену, что она сможет сделать? Ничего. Позлится, поорет и успокоится. Я буду ее ебать каждый день, много раз, ведь нам, в сущности, нечего будет делать. При мысли о таком счастье у меня кружится голова и, как при всякой мысли о Елене, встает хуй...

Я всегда любил глядеть, как она копается в магазинах. Она в этом толк понимала, она знала, что ей нужно, но у бедненькой девочки всегда здесь в Америке не было вовсе денег. Я подумал, глядя на нее, как хорошо, что я ее не смог задушить, что она жива, и было бы ей в этом мире сухо и тепло -- это главное. А то, что всякие мерзавцы суют в ее маленькую пипочку свои хуи, ну что же, ведь она этого хочет, это больно мне, но она ведь получает удовольствие. Вы думаете, я выебываюсь и делаю из себя Христа всепрощающего? Ни хуя подобного, это честно, я не стал бы врать, слишком гордый, мне больно, больно, но я всякий день говорю себе и внушаю:
"Относись к Елене, Эдичка, как Христос относился к Марии Магдалине и всем грешницам, нет, лучше относись. Прощай ей и блуд сегодняшний и ее приключения. Ну что ж -- она такая, -- убеждал я себя. -- Раз ты любишь ее -- это длинное худое существо в застиранных джинсиках, которое роется сейчас в духах и с важным видом нюхает их, отвинчивая пробки, раз ты любишь ее -- любовь выше личной обиды. Она неразумная, и злая, и несчастная. Но ты же считаешь, что ты разумный и добрый -- люби ее, не презирай. Смотри за ее жизнью, она не хочет -- не лезь в ее жизнь, но когда можно и нужно -- помогай. Помогай и не жди ничего взамен -- не требуй ее возврата к тебе, за то, что ты сможешь сделать. Любовь не требует благодарности и удовлетворения. Любовь сама -- удовлетворение".
Так учил я себя в этом парфюмерном магазине на Мэдисон-авеню. Э, впоследствии не всегда, конечно, удавалось мне это, но с перерывами на злость и отвращение, я все больше и больше настраивался на это и теперь думаю, что люблю ее так.
-- Для меня ее застиранные джинсики дороже всех благ этого мира, и предал бы я любое дело за эти тонкие ножки с полным отсутствием икр, -- так думал я в парфюмерном магазине, пока это заинтересованное существо сгибалось и разгибалось над предметами и запахами.

Если меня когда-нибудь, лет через 20, спросят про мою юность, я не знаю, о чем я расскажу. Дело в том, что было много всего, очень много всего. Лет в 15, помню, мы целой толпой ввалились ночью в супермаркет. Господи, до чего глупо, представляете? Разбили входную дверь какой-то железной штукой и влетели, по пути хватая все, что под руку попадётся. Правда, пробыли там от силы минут 8, потому что через 10 мы уже бежали по каким-то дворам от охраны под звуки приближающихся полицейских машин.
А в мои, если мне не изменяет память, 18, Алена впервые влюбилась, что потащило её на те еще сумасбродства. Естественно, мне тоже приходилось во всем этом участвовать. Мы привязывали сотни фонариков к гелиевым шарикам часа четыре (до сих пор не знаю, откуда у нее столько денег было), чтобы потом запустить их напротив окон её возлюбленной (пусть она будет Ольгой). Молчу о том, как строили плот, чтобы они пустились в романтическое путешествие по местной луже, гордо названной прудом. Нет, пожалуй, не стала бы это рассказывать. Алена уже успела выйти замуж за одного из местных барыг и родить от него полуживого сына, а Оля ведёт счастливую жизнь, путешествуя автостопом по России и снабжая почти всех знаниями о том, что проезд от Москвы до Екатеринбурга — всего каких-то 13 минетов. Грустная выходит история, учитывая, что тогда на какое-то время они все же были вместе.
А! В 17 я нашла змею. Мы гуляли в лесу и, объевшись какой-то дряни, ржали как сумасшедшие и пытались найти не то грибы, не то ягоды. Спустя несколько часов такой прогулки мы, уже совсем смутно напоминая людей, сидели на поваленном дереве и думали, можно ли развести костер, не имея ничего, кроме юношеского огня в глазах, как вдруг я заметила некое шевеление в кустах. Я подорвалась с дерева и, я вам совершенно точно сейчас могу сказать, увидела в тех кустах здоровенного такого ужа. Длиною в метр-полтора. Решив показать всем величину своего бесстрашия, я попыталась взять его на руки, но он был, черт возьми, огромным, а, соотвественно, тяжелым. Подняв половину бедного животного, я гордо подозвала своих друзей с криками о том, что я укротительница змей. Напомню, что мы обожрались какой-то дряни и были обдолбанные, как черти. Чуваки посмотрели на меня, как на, не знаю, амазонку, и бросились в разные стороны. Я взяла, все-таки, ужа и нацепила его на шею (на шею!). Килограмм 5 в нем точно было, а то и больше. Пройдя так пару метров, я решила его отпустить на волю, не живодер же я какой-то, в самом деле. Отпустила. Под ноги упала какая-то гибкая белая труба, поросшая мхом и облепленная мокрыми после дождя листьями.
Слушайте, нет, вот ещё. В 19 пришла в голову идея о бассейне с шампанским. Не тазик, который мы себе на наши средства могли позволить, не даже ванна, а именно бассейн. С самым настоящим шампанским. Матвей был самым большим затейником из нашей компании. Все самые безумные идеи исходили именно от него. Бассейн, как сказал Мот, был в наличии у его бабули на даче, всего каких-то 2 часа езды от Москвы на электричке. А вот над шампанским пришлось подумать. Идея находилась в стадии развития уже примерно дня три, когда у меня вдруг зазвонил телефон. Из телефона доносился невнятный крик полный нездорового энтузиазма и радости, а жестикулирующие на том конце руки Мота чуть ли не вылетали из моей трубки и не били меня по щекам, как в старых американских мультиках. Я услышала самое безумное предложение из всех, что когда-либо вообще появлялись у кого-нибудь из нас в голове. Минут через 15 я уже вышла из метро там, где было оговорено, прошла по указанному маршруту, и увидела ЭТО. Грузовик, чуть больше обычной маршрутки, стоял в одном из московских двориков. Ничего бы необычного, если бы задние дверцы его не были приоткрыты (как я уже потом узнала - Мотом и Ко), а из них бы не выглядывали призывно ящики "Советского". Мот в истерике прыгал вокруг грузовика, а вокруг Мота столпились все наши. За рулём мирно похрапывал мужик неопределённого возраста с пятидневной щетиной, зажав потухший бычок от сигареты в руке. Все наши...
Нет, нет. Нет.
Нет, нет, все не так. Все совсем не так было. В 15 мы в первый раз с тобой увиделись.
В 19 мы попрощались в первый и последний раз.
Если меня когда-нибудь, лет через 20, спросят про мою юность, я знаю, о чем я расскажу. О тебе.