>>165084
>>165134 (Del)
Какой ужас

Но в чем же тогда интенциональность русского мышления? Что за «мир» (космос, Welt) конституирует русский дазайн вокруг себя, чтобы в нем быть? Это мир полный, наполненный бытием, упитанный мир, в котором горизонт ужаса представляет собой не острие, но окружность. Ужас интегрирован в русского человека до такой степени, что уже не пугает. Русские съедают ужас, как ломоть хлеба.

«Авось» не подводит никогда. Подводит индивидуум. Поэтому надежда на «авось», будучи самой слабой, есть в то же время самая надежная из надежд. Она никогда не обманывает, просто иногда тот, кто надеется, неточно понимает, на что, собственно, он надеется. И эта погрешность заложена уже в саму слабость изначальной надежды.
В определенном смысле, следуя за русской беззаботностью, мы можем предложить и еще одну версию перевода Dasein -- это «авось-бытие».

Русские же находятся на самой границе и не сходят с нее, будучи с ней едиными: поэтому на любую попытку бросить их на одну из сторон, они отвечают ловким акробатическим кувырком и оказываются на противоположной стороне, чтобы снова закрепиться на самой бытии-границе. Как Ванька-встанька. Когда «неваляшку» наклоняют («забрасывают»), она поддается, но тут же вопреки этому занимает вертикальное положение, хотя, если ее не трогать, она сама ляжет и будет лежать спокойно. Русский на попытку его «субъективизировать» («забросить») отвечает «контра-ектом», «броском в обратном направлении». Он не успевает побыть в «заброшенности», так как тут же возвращается на место в силу глубинной центричности.

У русских все совсем иначе. Смерть (и другое) никогда не поворачиваются к ним лицом. Смерть мерно разлита в не-смерти, другое – в этом. Русский дазайн экзистирует в своем бессмертии и только в нем, причем до такой степени, что саму смерть он не замечает и о ней не задумывается. Поэтому и понятие «бессмертия» лишено для него какого бы то ни было смысла. Объяснить русскому, что такое смерть, возможно только после того, как объяснить ему, что такое Европа.

Дазайн взаймы

У русского дазайна нет «самого» его (Selbst), потому что в нем нет не его. По сути, вопрос об аутентичности и неаутентичности – это не проблема русского дазайна; коль скоро он есть, то он русский, а коль скоро он русский, он аутентичен.

Демократия это хyйня для свиней
Демократия это хyйня для коров
Демократия это такая хyйня
Что ебала я в рот даже петь про нее

Убей демократа
Убей демократа
Убей демократа
Убей демократа
Убей и выеби
Надо ее запретить

Демократия это yблюдки в Кремле
Демократия это yблюдки везде
Демократия это yблюдок в тебе
Демократия это такая хyйня

Убей демократа
Убей демократа
Убей демократа
Убей демократа
Убей и выеби

Демократия это пиздеж США
Демократия это хyйня для свиней
Демократия это такая хyйня
Демократия это пиздеж США

Убей демократа
Убей демократа
Нy что же ты давай сынок
Убей демократа
Убей демократа
Убей депyтата

»5223003
»5222796
У тебя расстройство уже какое-то начинается насчет Василия, ты бы к психотерапевту сходил что-ли. Я в тред захожу раз в неделю и мне вообще поебать, че у вас тут происходит. Репортил я только рекламирование конфы, и то всего два раза.
Не знаю к чему ты вдруг решил высрать свое мнение по всем вопросам, но раз уж так, то и я высру:

>Бесконечное копание земли и жизнь впроголодь

Мы, дугинисты, против работы вообще. В идеале, питаться нужно святым духом и молитвой. Но если кому-то хочется — пускай работает.

>за возвращение в деревни и сельскому образу жизни

Только по собственному желанию. Высоту зданий действительно нужно будет подрезать, максимум 5 этажей будет и все дома будут разные и красивые, во всей стране не будет двух идентичных домов.

>принуждение к церквям

Ни в коем случае, миссионерство должно быть очень ограниченным и продуманным. Имеющий уши да услышит, — этот принцип должен быть вообще во всем, никто ни к чему не будет призывать и ничего не будут пропагандировать.

>Тоталитарную власть царя

Нет же, симфония властей! Она будет очень децентрализованная и мягкая.

>Новые войны

Не новые а старые, и только одна, но большая и последняя.

>массовые расстрелы, насилие

Никаких политических убийств и тюремных сроков не будет (но будут для государственных деятелей и прочих чиновников), только перевоспитание в виде диспутов на Агоре, ну и высылка из страны особо злобных. В стране всегда должна будет существовать оппозиция, представляющая самые разные взгляды. Немногочисленная, но самая достойная из своего лагеря.

>Патриархальный уклад в семье и обществе

Я бы сказал скорее логосный уклад, уважать будут умных седых людей, разбирающихся в богословии и философии. А еще пусть по подворотням бегают православные поэты и пьют разбавленные абсент и вино (которые будут делать при монастырях).

>не фашисты.

В точку.
Интернет нужно будет реформировать, со старым интернетом ничего не будет, но надо сделать такой большой единый государственный портал, в котором можно будет общаться анонимно (регистрация себя где угодно и каким угодно образом - печать антихриста), но если кому хочется, пускай себя регистрируют. Там будет большая бесплатная государственная библиотека, форумы по интересам, а также полный реестр разных научных статей и гимназических и студенческих работ, за которые тебе будут платить пользователи как на Steemit, ну и поощрение государственное тоже будет.
Будет свободный рынок, представленный в виде собственно рынков, повсюду будут прекрасные ярмонки, на которых будут продавать всяческую одежду, рыбу и микросхемы.

>>224775

>Мы, дугинисты, против работы вообще. В идеале, питаться нужно святым духом и молитвой.

Это либо шутка, либо более высший (иной) уровень эволюции человека биологически;

>а вот сейчас полно идентичных домов, что делать с ними? и что делать с теми, кто выше 5 этажей?

Покрасить, как в Польше или Чехии

>Это больше похоже на либерализм.

Либерализм (истинный) по своей сути хорошая идеология;

>После которой не останется ничего живого. Гитлер тоже продолжал Первую Мировую. А если бы у него была атомная бомба?

Ну был бы плохой глобализм, а нужен хороший.
Война и завоевания спосоюствуют включению и подчинению завоёванных в орбиту завоевателя (пример, Римская империя).

Вот проблема в том, хороший это завоеватель или плохой.

>Старых маразматиков, живущих в 21 веке по технологиям 20. Или 16, им виднее

Это Вы, товарищ, смотрите на быдло-стариков, а мы про мудрецов и старцев, как Дугин. Таких мало.

>разбирающихся в богословии и философии

>А почему не в экономике или политологии? Почему не в физике или в биологии? Почему не в программировании и информатике?

Это вкратце, самые первоочерденые занятия -- философия. Остальное примыкает.

Да, товарищ, эти науки нужны, но приоритетом ниже.

>а им можно будет курить индийские благовония или есть разноцветные таблетки с витаминами хорошего настроения?

да можно всё, лишь бы другим не мешали и по возможности самим себе бы грех на наносили

... его философия формировалась в совершенно иной атмосфере. Это «духовка» с культом эрудиции в далеких от повседневности сферах; кухонные сообщества с бесконечными дискуссиями на темы скрытых пружин мировых событий и их политического смысла; постсоветские антидемократические круги с образами нового великого избавления и чаяниями альтернативы, насаждаемой в качестве суррогата государственной идеологии новой буржуазности (эту альтернативу воплотила, окарикатурив, созданная при участии Дугина Национал-большевистская партия); это новое, 1990-х, издание ностальгии по «России-которую-мы-потеряли», теперь уже — по советской России. В общем, «неоевразийство» Дугина — это духовный продукт позднесоветской и постсоветской Москвы с ее интеллектуальной феерией возможностей кому угодно считать что угодно чем угодно. Для его понимания полезнее не читать Карла Шмитта, а смотреть фильм «Два капитана – 2» Сергея Дебижева.

Можно ли считать Дугина «неоевразийцем» в строгом смысле слова, в каком интеллектуальная история, история философии используют понятия с приставкой «нео-»? Скорее нет, чем да. А если да, то с принципиальными оговорками.

В концептуальных построениях «классического евразийства» и «неоевразийства» Дугина есть общие элементы. Это не генеалогическая преемственность, но содержательное сходство. Это (1) тезис об историческом противостоянии России и «Запада» (воплощенного для них прежде всего в Германии, а для Дугина — в США), (2) антисекуляризм (синкретический эстетский «традиционализм» Дугина и православие у них) (3) антикапитализм, (4) социально-политический утопизм.

И евразийцы стремились к созданию политического движения и превращения своей концепции в его рабочую идеологию, и Александр Дугин создавал и создает разнообразные политические движения (начиная с незабвенной Национал-большевистской партии).

Но при этом:

(1) В учении Александра Дугина содержательно отсутствует такая важнейшая для евразийцев тема, как сама Евразия. О Евразии он говорит много и часто, но это понятие лишено его географического содержания. Евразия — это «третье» по отношению к Западу и Азии . Но при этом Евразия — это одновременно и некая мыслительная установка противостояния «атлантизму», так что и Дональд Трамп может стать «евразийцем» с очень условной привязкой к конкретному континентальному «месторазвитию» . Евразия с ее историческими особенностями, тысячелетней историей народов, языков, религий и их взаимовлияний очень интересовала евразийцев, особенно в начале их пути. В работах Дугина можно найти изложение истории Евразии и пространные рассуждения в том числе и об этом. В таком объеме калейдоскопических текстов что только ни отыщется! Но у него история евразийских обществ встраивается в причудливые исторические рассуждения, обходящие любое «сопротивление исторических фактов». Как формулирует это Андреас Умланд, «дугинская “Евразия” может включать в себя самые разные территории за пределами бывших царской и советской империй, как, например, центральную и континентальную Западную Европу, различные азиатские страны или даже совершенно другие части мира, если только они решатся придерживаться — в дугинском понимании этих расплывчатых понятий — “теллурократических” или “интегрально-традиционалистских” ценностей». Этот подход совершенно чужд «зацикленным» на истории России классических евразийцам.

(2) Классическое евразийство большое внимание уделяло проблеме наилучшего общественно-политического и экономического устройства России. Это была наиболее сложная и болезненная тема евразийских дискуссий. Их усложняли и скорость изменений неясного в самой большевистской России, и неясность их общего вектора в 1920-е годы, и уровень осведомленности евразийцев о происходящем в СССР, и стремление сочетать в рамках одной консервативной утопии большевизм, ограниченное народовластие и православную симфонию. Какие-либо следы этих дискуссий полностью потеряны в политической философии Дугина. Впрочем, эта часть евразийского наследия вообще наименее известна даже среди современных продолжателей евразийства в России и Казахстане.

(3) Классические евразийцы последовательно настаивали на православии как основе мировоззрения и политической программы; недаром одним из основателей движения (а затем, впрочем, одним из его самых последовательных критиков) был выдающийся историк православия Г.В. Флоровский. «Неоевразийство» Александра Дугина совершенно свободно от православия как ценностной основы политической идеологии. Дугин много писал об истории различных религий, мистицизм и традиционализм — это часть его trade mark, он писал и об истории восточного богословия, и сам он является прихожанином одной из православных церквей. При этом все православие с его догматикой, литургическим мистицизмом и эсхатологией встроено в некое объемлющее учение о традиции, модерне, снабженное своей собственной версией эсхатологии; возможно, правы те, кто определяет мировосприятие Дугина как гностицизм . Такой интеллектуально-прагматический поход к православию как комплексу идей и источнику для собственных метаисторических выводов не имеет ничего общего с идеологическим православием классических евразийцев.

(4) На место православия как моральной и политической системы Дугин фактически помещает в свою систему, как известно, свою универсальную науку геополитику. Его «геополитический универсализм» довольно хорошо известен. Геополитика — это самая известная, обсуждаемая, высмеиваемая, осваиваемая фольклором и вызывающая разнообразные сильные эмоции часть философской системы Дугина, его trade mark , и здесь незачем опять о ней рассуждать. Однако эта версия геополитики едва ли генетически связана с классическим евразийством. Евразийцы последовательно исходили из исторической уникальности большого региона в центре континента Евразия и осмысляли эту уникальность, противопоставляя ее претендующему на статус универсального образца и «единственного исторического региона» романо-германскому Западу. Дугин действует строго наоборот: противостояние «атлантизму», являющееся осью мировой истории, прослеживается на разных уровнях — от повседневной «микрополитики» тех или иных решений, принимаемых теми или иными политиками, до метаисторического противостояния различных антропологических типов. Сама по себе Евразия здесь — только один из мировых регионов, не заслуживающий внимания вне общей геополитической схемы. В этом смысле, в «неоевразийстве» Дугина слишком мало самого евразийства. Оно следует призыву Генриха Йордиса фон Лохаузена «мыслить континентами и тысячелетиями», а классических евразийцев, каждый из которых был специалистом в какой-то науке и остро интересовался текущим моментом и его перспективами, такой грандиозный масштаб не привлекал.

Стиль тоже имеет значение: форма — это само высказывание. Как интеллектуал, Александр Дугин — продолжатель культуры барокко, с ее любовью к замысловатости, вычурности, к завитушкам и складкам. «Жизнь есть сон», — писал великий поэт барокко Кальдерон де ла Барка, а во сне возможно все. Так и в текстах Александра Дугина возможно превращение всего во все, там и Путин делится надвое, там развитие космонавтики возвещает приход антихриста, самое лучшее движение — это движение по кругу, и так далее. Уникальность его стиля, сочетающего позднесоветский контркультурный тотальный стеб, построенный на ярких аналогиях и поэтических образах магический интеллектуализм (который у нас часто и не совсем верно называют «постмодернизмом») и агрессивную политическую программу, не должна скрадывать более-менее последовательно выстраиваемую философско-политическую концепцию. Когда-то она была названа «неоевразийством», и это теперь факт современной интеллектуальной истории России. Однако она никак не обязана классическому евразийству своим появлением и сильно отличается от него своей внутренней логикой. Что же касается стиля и риторики, то евразийцы с их академичным складом ума, безразличием к литературным красивостям и стремлением к выработке четкой непротиворечивой доктрины с этой барочностью не имеют ничего общего.
http://gefter.ru/archive/25085

Однажды вечером на клязьминской даче появился молодой человек, его привел кто-то из знакомых. На вид парню было лет 18, не больше. С наголо обритой головой, но держался, словно вельможа, и соображал на лету. Он сразу же всем приглянулся, тем более что с собой он прихватил гитару и у костра, в лучах заката, проревел песню «Пиздец проклятому Совдепу». Даже для экстремальных вкусов мистического подполья это было на грани – призыв к поголовному уничтожению советского руководства и покорению мира русскими «легионами»:

Пиздец проклятому Совдепу
Уже не за горами
Два миллиона в речку
Два миллиона в печку
Наши револьверы не дают осечки.

«Мы буквально пали ниц и поклонились ему, – вспоминал Дудинский. – Великая песня! Нам явился мессия». Звали юношу Александр Дугин, только что завербованный московским мистическим подпольем неофит. Блестящий и еще неограненный бриллиант – Головин станет для него и гуру, и кумиром. Мало кто из участников тех встреч сумел забыть первое знакомство с Дугиным – он умел подать себя. Константин Серебров, участник и
летописец мистического подполья, видел в Дугине «истинного представителя высшей расы, со строгими и точными чертами. Он принадлежал к позолоченной молодежи Москвы, кому предстояло осуществить большие надежды». В своих мемуарах Серебров описывает встречу с Дугиным в метро на станции «Киевская».
Лицо Александра вспыхнуло восторгом. Он вытащил из сумки бутылку портвейна и швырнул ее на платформу: «Зиг хайль! Приношу жертву богу Дионису!» Бутылка разлетелась миллионом осколков, окатив платформу портвейном. И темы дугинских песен, и увлечение нацизмом вполне укладываются в его безусловную преданность Головину, который обладал искусством «зомбировать» своих последователей и учить их, как, в свою очередь, «зомбировать» других. Серебров вспоминает, что у Дугина имелся «адъютант» по имени Алекс, которым он распоряжался по своему усмотрению. Сам Дугин вполне откровенно рассказывает о юношеском увлечении нацизмом: по его словам, это было скорее тотальным бунтом против удушающего советского воспитания, чем подлинной симпатией к Гитлеру. Тем не менее практически все знакомые Дугина той поры затрагивают эту тему. Серебров, например, говорил о том, как Дугин перепел припев той знаменитой песни «Пиздец проклятому Совдепу»: «Двадцать миллионов в речку, двадцать миллионов в печку», после чего «запрокинул голову и прикрыл глаза, словно в экстазе».
В 2005 году Дугин согласился дать мне интервью (в итоге их будет несколько). За чашкой кофе в кафе на площади Маяковского он откровенно повествовал о (аутентичная формулировка) «шаманистском кризисе самоактуализации», который произошел с ним в юности. «Я был совершенно во всех смыслах нормален: морально, рационально, психологически. Но окружавшая система оказалась мне полностью враждебна».

Подростковый бунт Дугина и враждебность к общепринятому укладу нетрудно связать с этим личным протестом против первого авторитета – отсутствующего отца. О Гелии Александровиче Дугине, который оставил жену и трехлетнего сына, известно мало. Общались они редко, но тем не менее отец, очевидно, занимает большое место в его жизни. О профессии отца Дугин и в этом интервью, и в других говорил уклончиво. Мне, как и другим журналистам, он рассказывал, что отец служил в КГБ, но под нажимом признавал, что по-настоящему ничего не знает. «Под конец жизни он служил в таможне, а где раньше – этого он мне не говорил.
Этого я, на самом деле, не знаю». Однако друзья Дугина твердо уверены: его отец что-то из себя представлял в советской иерархии. Во-первых, у семьи имелись приметы тогдашнего престижа: хорошая дача, и родственники с хорошими дачами, и доступ к различному дефициту. Близкий друг и соратник Дугина Гейдар Джемаль неоднократно был свидетелем того, как Гелий Дугин вмешивался и вытаскивал сына из неприятностей. Он был для сына своего рода «пропуском», позволявшим то и дело нарушать установленные советской системой правила и выходить сухим из воды, – и это питало смешанное чувство собственной привилегированности и ощущение несправедливости привилегии. Сам Дугин возражает. «Никакой поддержки я от него не получал, – сказал он мне в интервью 2005 года. – Во всяком случае, я не ощущал этого».
Дугин не исполнил желание своего отца и не поступил в институт военных переводчиков, предпочтя не столь престижный Московский авиационный институт. Их отношения продолжали ухудшаться, и дошло до разрыва из-за антисоветских выходок младшего Дугина, которые отражались на карьере Дугина-старшего. По словам самого Дугина, его отца перевели в таможенную службу после того, как Александра в 1983 году вызывали в КГБ. Вторая жена Дугина Наталья подтвердила: к тому времени, как Гелий Дугин умер в 1998 году, они уже давно не общались. «Я никогда не слышал, чтобы он рассказывал об отце», – сказал Дудинский, припоминая, что какое-то время Дугин жил на даче своего дяди, в поселке преподавателей Высшей партийной школы. Конфликт

поколений в России не раз уже воспринимался как эпохальный, апокалиптический – с тех самых пор, как Иван Тургенев затронул этот вопрос в романе «Отцы и дети» (1862), – и здесь едва ли удастся отделить
индивидуальный бунт от политического. Вот и враждебность Дугина по отношению к советской власти неотделима от его гнева на отца. Гелий Дугин – и профессионально, и по своей роли в семье – был воплощением советского авторитаризма.
И не случайно новое поколение московского андеграунда вербовалось преимущественно из отпрысков привилегированных семейств. Сам Дудинский, присоединившийся к кружку в 1961 году, пятнадцатилетним,
был сыном Ильи Дудинского, корреспондента «Правды» в Женеве, основателя Института экономики мировой системы социализма. Дугин обрел «фигуру отца» в лице Гейдара Джемаля, который был старше его на 12 лет, – крепко сбитый мужчина с бородкой клином и тяжелым взглядом из-под опущенных век. Познакомились они, видимо, на даче у Жигалкина, после чего Джемаль принял юношу в «подмастерья» (собственное выражение Джемаля) и велел ему заняться французским языком. Отец Гейдара Джемаля был родом из Азербайджана, мать русская. Он, как и Дугин, на десятилетия станет одной из самых заметных фигур московской богемы. Если Дугина сравнить с Керуаком, то он был Дином Мориарти – Иоанном Предтечей этого нового мессии. Он взял под покровительство еще не сформировавшегося молодого человека и окунулся вместе с ним в московское «шизоидное» подполье: поэзия и коньяк рекой на кухнях, подпольные выставки картин, в выходные – попойки на дачах. Эти подпольные собрания, по словам Дугина, превратились в своего рода театр импровизации, где каждый становился участником придумываемых Головиным мизансцен. «Всем заправлял Головин», – сказал мне Дудинский.
Он был капитаном, а мы – юнгами или рядовыми матросами. Или же мы были поэтами XIX века, или все вместе переносились в бункер Гитлера, были рыцарями Круглого стола, или свитой Барбароссы, или конкистадорами в поисках Эльдорадо. Теперь уже и не опишешь толком эту игру, эту эстетскую, поэтическую игру. Не шоу: мы играли без зрителей и все время перемещались с дачи на дачу. Прекрасная забава, подлинная богема.

Мамлеев сделался кем-то вроде заочного ментора для Дугина, в 1980-е годы они время от времени обменивались письмами. В первую же поездку в Париж Дугин договорился о встрече с Мамлеевым, а вскоре и Мамлеев впервые за 15 лет эмиграции приехал в Москву. «Он крестился на каждый фонарный столб и радовался каждой русской роже словно пасхальному яйцу», – посмеивался потом Дугин. У Мамлеева имелось хорошее предложение для Дугина. Мамлеев был близко знаком с известным советским писателем, чьи связи с высшим командным составом армии представляли собой своего рода легенду. У них было общее «контркультурное» прошлое, оба они принадлежали к поколению шестидесятников, но затем их 316 По словам Дугина, поездки относятся к 1989 г., де Бенуа называет 1990 год. пути разошлись: приятель Мамлеева поддался соблазнам власти и сделался певцом и пропагандистом советского воинства. Это был Александр Проханов.

Газета Проханова должна была служить консервативным противовесом «Литературке», и ей требовались талантливые молодые писатели, симпатизирующие национализму. Мамлееву сразу же пришел на ум молодой и многообещающий Дугин
– Знаешь, Саша, Проханов – наш, – сообщил он Дугину.
– То есть как? – удивился тот. Для него Проханов представлял «другую сторону», это был «штатный сотрудник», как он выражался, обслуживающий советскую систему.
– Нет, Саша, ты ошибаешься. Втайне он помогает нам. Работает под прикрытием, автономно.
Это Дугина заинтересовало. Связи Проханова в армии и спецслужбах могли пригодиться – на взгляд Дугина, это как раз и была естественная аудитория для тех радикальных идей, которые он позаимствовал у своих новых знакомых за рубежом, у европейских «новых правых». Он отправился на встречу с Прохановым и увидел перед собой человека с львиной гривой, общающегося в стиле поэта-битника, – не таким Дугин себе представлял мифологизатора государственной власти.

Дугин, которого Проханов пригласил в газету одним из первых, применил свои таланты памфлетиста и пропагандиста на службе преторианской гвардии СССР. Автор песни «П-ц проклятому Совдепу», подвергавшийся в 1983 году допросам в КГБ, явно пережил внезапную трансформацию личности. Проханов разглядел в нем то, чего русскому консервативному движению недоставало почти «по определению», – он был в тренде. Хотя Дугин так и не расстался со своими «фирменными» галифе, стрижкой «под скобку», бородкой, он был «энергичен и молод, полон свежих идей. Он был настоящим пророком», вспоминал Проханов. Не совсем ясно, каковы были должностные обязанности Дугина. Судя по статьям, его пригласили в качестве специалиста по теории заговора, чей
умозрительный интерес к эзотерике и оккультизму служил приправой к довольно-таки банальному без такой добавки набору стандартных формул насчет невидимой руки и вражеских сил, действующих за кулисами и порождающих хаос. «Одной из актуальнейших тем в прессе и в политике стала проблема заговора», – писал Дугин в первом же номере «Дня». Статья «Угроза мондиализма», опубликованная в декабре 1990 года под псевдонимом Л. Охотин, описывала нарастающие усилия мировой элиты по формированию тайного мирового правительства. Как всякий умелый памфлетист, Дугин большую часть материала позаимствовал у других. В его статьях появлялись хорошо знакомые пугала: Совет по международным отношениям, Трехсторонняя комиссия, Федеральная резервная система, Бильдебергский клуб. Эти давно стершиеся клише маргинальных американских сурвивалистов или бородатых европейских леворадикалов вдруг проникли – через посредство печатной машинки Дугина – в Россию. Он жадно впитывал разнообразные теории заговора. В качестве эпиграфа первой его статье была предпослана знаменитая фраза Вальтера Ратенау, советника кайзера Вильгельма: «Триста человек, каждый из которых знает лично остальных, управляют судьбами Европейского континента и выбирают своих наследников из непосредственного окружения». Это весьма старое, обветшавшее представление о заговоре, однако в России оно еще не имело широкого хождения, и его, как и прочие теории заговора, с энтузиазмом принимала публика, для которой разочарованный цинизм заменил все прочие мировоззрения.

Надо отдать Дугину должное, сам он (правда, несколько позднее) категорически отвергал теорию еврейского заговора, не принимал исторического ревизионизма и отрицал подлинность «Протоколов сионских мудрецов». Он не поддался искушению и не подгонял различные «заговоры» под этнические или конфессиональные предрассудки, что могло бы стать причиной для насилия. Ни в одном из описанных Дугиным заговоров не мелькают тени Льва Троцкого, барона Ротшильда или оруэлловского Эммануэля Голдстейна – человеческие лица не служат мишенями. Изрыгая одну безумную фантазию за другой, он все же сохранял обдуманную дистанцию от собственных теорий и явно следил за тем, чтобы его рассуждения не обернулись реальной ненавистью или физическим насилием. Каким-то образом он сочетал безответственную демагогию с пониманием, что в конкретных мишенях нет такой уж необходимости, более того, они снижают градус дискуссии. Зло проступает в наиболее чистом виде, пока остается скрытым и бесформенным.

Незаурядный интеллект Дугина соединял случайные факты в законы, совпадения – в причины и следствия. Политические бури бывшего Советского Союза он считал проявлением закулисной борьбы между марионеточными ставленниками атлантизма и агентами Евразии. Он зашел еще дальше и скопом обвинил КГБ в причастности к атлантическому заговору, в то время как патриоты-евразийцы, разъяснял он, это соперники КГБ из военной разведки ГРУ. Они часто сталкивались с КГБ – и хранили верность Отчизне.

Позже, с энтузиазмом приняв восхождение к власти Владимира Путина, бывшего подполковника КГБ, Дугин с готовностью взял обратно свои
слова об этой «конторе». Его жена Наташа ныне о тех давних работах отзывается резко: «Отстаньте уже от него, ему было 28 лет!»

– Э-эх, Лимонов, и вы с этим говном. Зачем? – сказал он, слегка покачиваясь, язык плохо повиновался ему.
– Это наш Саша Дугин, очень талантливый молодой человек, – объяснил Зюганов, по-отечески поглядывая на юношу.
– И вы говно, Геннадий Андреевич! – перебил Дугин и снова обратился к Лимонову: – Что у вас с ними общего, с этими посредственностями?
Отношения Дугина с Зюгановым были, мягко говоря, сложными. Сначала они тесно сотрудничали, создавая идеологию оппозиционной Коммунистической партии, но незадолго до этой встречи поссорились, и на том их сотрудничество закончилось. Дугин вспыхивал мгновенно, если ему казалось, что у него воруют идеи (забавный недостаток для человека, нередко пишущего за других). Именно по этой причине он порвал отношения с Зюгановым. Лимонов отважно пытался как-то разрядить ситуацию, но пьяный Дугин твердил не переставая: «Что у вас общего с этими посредственностями? Зачем вы общаетесь с этим дерьмом?» – пока обозлившийся Лимонов не выпалил: «А вы зачем?» – и тогда Дугин еще больше разозлился. Подоспевший Проханов, организатор этого вечера, едва сумел погасить скандал. Прежде Лимонов не был знаком с Дугиным, но это столкновение послужило началом дружбы. Вместе они займутся весьма экзотическим проектом – создадут партию национал-большевиков. Лимонову приглянулось мощное физическое сложение Дугина в сочетании с некоторым изяществом: он был крупный, «с обильными ляжками», но передвигался мелкими шажками, выделывая балетные па, «неуместные для массивной фигуры этого молодого человека».

Они ушли с того вечера очень пьяные. На Тверском бульваре Дугин спьяну ударил ногой по задней фаре машины, повернувшей слишком близко к ним. Автомобиль с пронзительным скрежетом затормозил, выскочил водитель и наставил на Дугина пистолет. В одно мгновение ситуация сделалась смертельно опасной, но Дугина, казалось, это лишь забавляло. Водитель явно умел обращаться с оружием. Лимонов, не зная, что делать, взирал на Дугина, а тот вдруг воскликнул:
– А я – Эдуард Лимонов! – И пьяно улыбнулся. Водитель слегка опешил, но имени Лимонова он явно никогда не слыхал. Тут сам Лимонов выступил вперед:
– Вообще-то, Лимонов – это я. Мой друг не хотел… извините нас.
Водитель наконец опустил пистолет, плюнул и, выругавшись, сел в машину и уехал.
Лимонов не первый, кому пришлось столкнуться с пьянством Дугина и с его ужасным характером – «преувеличенными эмоциями», как назвал это Лимонов. И его пьянство, по мнению Лимонова, было «маленькое пятнышко на репутации философа – только и всего. Даже и не пятнышко, если разглядеть образ Дугина в русской традиции». Ведь и правда, для русского философа злоупотребление алкоголем – практически обязательное профессиональное требование. Дугин и Лимонов мгновенно прониклись друг к другу симпатией и следующие пять лет были неразлучны. Эти двое друг друга дополняли. Лимонов видел в Дугине то развитие
России, которое он пропустил за свое двадцатилетнее изгнание, а Дугин завидовал его знанию Запада, писательской славе, легкости языка. Лимонов, пожалуй, не так уж ошибается, когда в заключение сцены на Тверском бульваре, в которой Дугин представился вооруженному бандиту из «мерседеса» как Лимонов, пишет: «В сцене на улице присутствовал некий символизм, получивший подтверждение в будущем, – Дугин иногда принимал себя за меня, я думаю, ему порой очень хотелось быть Лимоновым». На какое-то время Лимонов обрел в Дугине «свое дело». Как говорил мне Дугин, «Лимонов не способен выдумывать, он пишет только о том, что с ним было. Чтобы писать, ему нужны события». А Дугин обрел в Лимонове публициста. «Дугину всегда нужен ведущий, он сам вечно ведомый и один не функционирует», – напишет позднее Лимонов.
По словам Лимонова, Дугин был до крайности романтичен, но не имел твердых убеждений. «Он как хамелеон, или кто там, спрут, – короче, животное, мимикрирующее под цвет среды, в которой оказалось: жил тогда в фашистской среде и потому ходил в правых фашистских цветах». Он также принес в партию «свою яркую манию величия» и равнодушие к традиционному разде лению на правых и левых. «Безусловно, Дугин как интеллектуал и эрудит превосходил любую отдельно взятую фигуру российского мира», – сказал Лимонов даже после их яростного разрыва в 1998 году.

Шигалев - идеолог «бесов»; брат Арины Прохоровны Виргинской. Хроникер Г–в сообщает о нем: «Этот Шигалев, должно быть, уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. <...> В жизнь мою я не видал в лице человека такой мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы, впрочем, тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков. Движения его были неуклюжи и медленны. Он произвел на меня впечатление зловещее...».
Шигалев — автор-владелец «толстой и чрезвычайно мелко исписанной тетради», в которой изложил «собственную систему устройства мира», каковую намеревался представить «нашим» в течение десяти вечеров (по числу глав) и заранее объявляет самую суть своего «неоконченного» еще труда: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Суть противоречива и вызывает у присутствующих смех. Чуть подробнее разъясняет-толкует им теорию Шигалева один из «наших» — Хромой: «Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно...». Перед этим «бес» Верховенский отозвался об авторе системы так: « — Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье...»

>>296138
Вот тоже из Бесов про русскую богоизбранность:

«Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать.

<…> Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества. Против факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного, и оставили миру бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою религию, то есть философию и искусство. Рим обоготворил народ в государстве и завещал народам государство. Франция в продолжение всей своей длинной истории была одним лишь воплощением и развитием идеи римского бога, и если сбросила наконец в бездну своего римского бога и ударилась в атеизм, который называется у них покамест социализмом, то единственно потому лишь, что атеизм все-таки здоровее римского католичества.

Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов. Единый народ-«богоносец» – это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, – неистово возопил он вдруг, – который уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения...»

>>365119
Вспомнилось:

«"кто-нибудь, что же было на Лекции?"

Да с радостью бы... Жду с интересом причесанный вариант на Аркто.ру, сам я больше глазами думаю, а то, что слышал ушами и ощущал кожей, передать связно не смогу. Хотя сначала нас подготовили к тому, что произойдёт нечто необыкновенное и гениальное - по Дугину в стенах тесного зальца музея М. на лекциях НУ творится НАСТОЯЩЕЕ, вокруг всё уже давно закончилось - вообще всё. Было очень душно, пахло женскими подмышками, по залу порхали трусики. То ли присутствующие дамочки ими закидывали пост-лектора, то ли слишком убедительно и концентрированно о них сообщалось. Наверное, это всё, что осталось от НАСТОЯЩЕГО. Подбежал Мальчик-с-пальчик, орган партеногенеза, и Головин как всегда долго гладил его по головке. Бразильская танцовщица в стремительной румбе повернулась боком и откинула юбку о четырёх разрезах - первый ряд сразу упал в обморок, остальные кто как. Трусов на ней, понятно, не было, туфля отлетела в чью-то голову. По-видимому, именно там сидел напротив своего мэтра Артур Я. Труднее всех было Джемалю: вокруг сидят мокрые обнаженные женщины, но и на рай не похоже, склонившись над бумажкой, Е.Г. что-то суетливо проделывал; жара усиливалась по мере накопления обильно потеющей публики, но она всё прибывала и прибывала. Южинские торчали в центре зала из узкой и тесной скамейки как четыре гвоздя, пытались улыбаться, но выходило криво. Пост-лекция прерывалась на извинения, что приходится нести околёсицу, а о чём же ещё говорить, Саша попросил выступить, так я сначала об этом хотел, потом передумал, лучше поговорим вот о чём... нет, знаете, тоже не получается... думаю, вы очень добры ко мне, что до сих пор не ушли... А напрасно, мне бы и самому чего-нить холодненького... Но в дверь напирали, ряды слиплись в тесный ком потерявших сознание и пытающихся его нащупать, потом медленно, расплываясь всё шире и шире, и характерно так покачиваясь, под потолок стала подниматься пушистая голова Дугина...
Когда и кто меня вынес, не помню. Может тот, у кого я сидел на плечах, может, Карпец, выжимавший неподалёку воду из бороды. Фомина просто выкатили, раздавив полтора десятка тех что помельче.
Действительно, настоящий мэтр. Исследователь женской... хотел сказать "метафизики", но "физики" на лекциях Головина обычно никак не меньше, на этот же раз он превзошёл всё предыдущее. Вызывает некоторое сомнение, если не опасение - когда это дело усиливается к старости. Очень, кстати, может быть, что когда соберут письменную версию, то там чего-то метафизическое и окажется (не в пост-смысле, а в обычном), когда Головин нарезвится и захочет выглядеть гениальным, то, как правило, получается. ...Впрочем, и это лишь продолжение веселья... Дежурную бригаду бы им со шлангами к продолжению цикла.
...Думаю, по окончании пост-лекции ("пост" - необходимая, по Дугину, приставка ко всякому тело- и мыследвижению в нашу пост-эпоху) пост-друзья крепко пост-вмазали, хохоча во всё горло.»

Чтобы реально описать Головина, надо знать все стихии, которые владели им. Античные боги, поэзия – не как стихосложение только, а как жизнь, маргинальная европейская культура, русская и европейская поэзия, алхимия, алкоголь, полное равнодушие к социуму, иногда сюрреальные поступки. После его посещения Южинского мы встретились одни в его комнатке в коммуналке, где-то около Елоховского собора. И сразу всё стало ясно. Пересказав друг другу самое существенное о себе, мы осознали, что будем связаны духовной судьбой на всю жизнь. Я был старше его лет на восемь, мои рассказы действовали на него ураганно и метафизически. Он был истинный поэт, потому так впечатлителен на всё, что выходило за пределы «обычного». «Милые, обычного не надо», – вспоминали мы потом, несколько лет спустя, стих Валентина Провоторова, о котором речь в своём месте.
Головин не был философом, но метафизические реалии он познавал окольно-тайным путём, через поэзию, тайные науки и тому подобное. Тогда, в этой его комнатушке, я прочёл ему мои стихи, написанные от имени героя моего рассказа «Человек с лошадиным бегом». Вздыхая, он пробормотал:
– Боже мой, какой бред!
Это была высшая похвала в его устах. Бред для него означал перепонимание реальности. Я был согласен.

Начну с его интереса к античным богам. Разумеется, он признавал Христа как Богочеловека и как-то заметил, что надо быть полным идиотом, чтобы отрицать божественность Христа. Но его какой-то стороной сердца тянуло именно к богам, к этой духовно мощной, но опасной категории существ. Он их знал, понимал и частично выразил это в своих шедеврах. Несомненно, самым близким из богов ему был Дионис. Именно в нём он видел, может быть, и свою судьбу: метаться между высшими прозрениями и падением в бездну, падением, которое потом служило отправной силой, чтобы снова уйти вверх. Да и как не обожать дионисийское начало, когда им пронизано всё лучшее, что есть на земле в наше время (считал он).

Но с богами не шутят. Греки это хорошо знали и считали, что познать их до конца невозможно. Его любимый Достоевский согласился бы с этим, добавив, что и человека познать невозможно. Мне же Головин за вином говаривал:
– Юра, ты доказал, что человек может быть страшен, страшен не просто так, а по безднам своей души.

Равнодушие и презрение Жени к социуму, к какому-либо социальному успеху принимало порой апокалиптический характер. Как он существовал, вообще было непонятно. Такое, пожалуй, возможно только при социализме. На Западе он бы просто пропал. Да, насколько я знаю, он получал что-то за свои переводы европейской поэзии. Блестяще перевёл «Пьяный корабль» Рембо. Европейские языки он знал великолепно и мог бы войти в плеяду блестящих переводчиков западной литературы. За такие переводы классических текстов при советской власти платили, мягко говоря, очень хорошо. Но он презрел эту возможность. Его интересовала только та европейская литература, от которой советские редакторы пришли бы в ужас или в столбняк.

К моменту нашей первой встречи Головин был женат на милой молоденькой девушке, которая родила ему дочь. Но, видимо, ещё до её рождения он разошёлся со своей женой. Вскоре после первых встреч я уже застал его живущим с Белым Тигром. То была весьма образованная женщина, полонистка, переводчица, чуть постарше Жени, да ещё с сыном, школьником. Но они достойно, слегка сюрреально, сошлись: он – поэт, эссеист, она – переводчица, знаток европейской литературы. Белый Тигр высоко ценила поэтический дар Жени. Уже при Белом Тигре Женя пропил свой советский паспорт. И всё это время, с начала шестидесятых, кажется, жил в стране тотального контроля без паспорта, и довольно удачно жил, без препятствий. Паспорт он не то чтобы пропил, а просто оставил его в залог в ресторане, где компании выпивающих метафизиков не хватило денег на безграничную выпивку.

За своим паспортом он не возвращался, да и ему из ресторана никто не навязывал советский паспорт… Он жил с социальной точки зрения удивительно легко, словно не жил, а пролетал по дорогам социума. Если бы в том ресторане могли слушать стихи Рембо или Малларме на французском или Блока на русском, он непременно пришёл бы туда за своим трудовым советским паспортом. С тех пор гонорары за переводы он получал косвенно. Но главной магической силой Головина было общение. Это было что-то выпадающее из мира сего, как будто этот мир превратился в яичницу, а общение между людьми стало божьим даром. Передать трудно, что это было за общение. Оно напоминало общение в древнем мире, когда не было презренной печатной машинки, и все знания, восторги и глубины передавались устно. Фактически, эта практика преобладала и на Южинском, и таким общением – душа к душе, лицом к лицу – Женя владел в совершенстве. Все гиперболические знания, которыми он владел, кончая тайнами герметизма и древних наук, обрушивались на собеседника в причудливой форме и таким образом, что всё это воскресшее касалось самого центра личности собеседника, задевало его, выводило из себя или просто зачаровывало.

Были даже дикие случаи… Сидел Женя как-то с одним из своих приятелей у него за бутылкой водки и рассказывал ему о тонкостях французской мистической поэзии первой половины XIX века. Кстати, время это – после революционного погрома французской аристократии и дворянства – было самое подходящее для мистических излияний в поэзии. Приятель этот слушал Головина как зачарованный, словно душа его перенеслась в то далёкое время. А тут возьми и появись сам папаша приятеля. При виде Головина, бутылки водки и французской речи, смешанной с изысканной русской, он пришёл в ярость и хотел было накинуться на Женю, как некий бык, раздражённый красной тряпкой. Сынок его, однако, поднял крик:
– Папа, ты пойми, наконец, что это Головин! Головин это!
Папаша не понял. Тогда сынок схватил разъярённого папу за шиворот и выгнал из квартиры. Но на следующий день из-за такой бесшабашности сыночка получился шумный семейный скандал… Мамочка решила, что Головин – это чёрт…

А нам, читатель, сейчас самое время остановиться на феномене водки в среде нашего круга, Южинского по названию. Конечно, в те времена, в 60-е годы, вся страна пила, точнее, выпивала; при этом страна работала. То ли водка была не поддельная, качественная, то ли здоровье у народа было значительно лучше, чем сейчас, в XXI веке… Но мы остановимся на теме: алкоголь на Южинском или вообще в среде подпольной творческой интеллигенции в Москве 60-х годов.

Ю.В.Мамлеев. Воспоминания

>>285701
>>342920
Вот ещё критика от "тру-гумилёвцев". В треде вроде не было.

В основе классического евразийства лежит идея множественности цивилизаций, цивилизационный плюрализм (восходящий к концепции культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского), образующий в мировом масштабе ансамбль цветущего разнообразия, а также идея цивилизационной комплиментарности славян и кочевых народов Великой Степи и исторической преемственности России не только от Киевской Русии, но и от монгольской империи Чингиз-хана.

В основе же т.н. «неоевразийства», предложенного А.Г. Дугиным в 90-х годах прошлого века, лежит манихейская по своему характеру идея жёсткого цивилизационного дуализма: сведение всего цветущего многообразия цивилизаций к тотальному антагонизму двух абсолютных противоположностей – Цивилизации Суши и Цивилизации Моря. В этом смысле «неоевразийство» А.Г. Дугина обнаруживает сходство скорее с некоторыми европейскими школами геополитики (хотя и их положения гипертрофированы и абсолютизированы до пародийности), чем с классическим русским евразийством 20-х годов прошлого века.

Разумеется, идея различения морского и континентального ощущения окружающей действительности присутствует в классическом евразийстве (в частности, в работах П.Н. Савицкого), но присутствует именно как идея разнообразия, а не дуальной противоположности. Характерно при этом, что Россию Савицкий видит как особую цивилизацию, включающую в себя и примиряющую в себе как западно-европейское морское начало, так и монгольское континентально-степное. В понимании классических евразийцев Россия есть особая, самостоятельная цивилизация, отличающаяся как от Западной Европы, так и от Азии, точка их схождения и примирения. В «неоевразийстве» Дугина Россия, напротив, есть крайний полюс противостояния «атлантизму».

Основной недостаток и ущербность «геополитического» манихейского мифа, представляющего все исторические события и конфликты в качестве частных проявлений единой метаисторической матрицы извечной войны сил Моря и Суши, состоит в его исторической и, что ещё важнее, актуально-политической и идеологической неадекватности и пагубности. Этот миф строится на тенденциозной выборке исторических примеров (Карфаген против Рима, Афины против Спарты, Греция в целом против Персии, Великобритания против Наполеоновской Франции, Великобритания против царской России, США против СССР). При этом многочисленные примеры столкновений морских держав друг с другом (как, скажем, англо-голландские войны) игнорируются как якобы несущественные эпизоды, а ещё более многочисленные примеры войн между континентальными империями (игнорировать которые просто невозможно), интерпретируются как искусственные конфликты, вызванные кознями и интригами морской державы. Между тем, даже минимально беспристрастный анализ показывает, что столкновения континентальных держав друг с другом (Рим против Парфии и Сасанидской державы, Туран против Ирана, кочевники против Китая, Наполеоновская Франция протв Российской Империи, Третий Рейх против СССР) обуславливались объективным столкновением их интересов. Более того, эти конфликты чаще всего носили гораздо более ожесточённый, антагонистический и тотальный характер, нежели хрестоматийные для геополитики столкновения между морской и континентальной державами. И это логично. Хорошо известный в биологии принцип гласит, что конкуренция между видами тем больше, чем больше перекрываются их экологические ниши. Тот же в сущности принцип выражен в известной народной поговорке: «два медведя в одной берлоге не живут». Очевидно, что этот принцип в полной мере применим к геополитике. Война между цивилизациями, существующими в одном и том же или в сходных вмещающих ландшафтах всегда носит гораздо более ожесточённый характер, чем между цивилизациями, которые сталкиваются между собой лишь на границах своего ареала и не могут претендовать на освоение основной ниши обитания конкурента. Между морской и континентальной державой вполне естественен мирный раздел сфер влияния, а борьба между ними обычно ведётся лишь за доминирование в системе взаимного сосуществования и носит чаще либо дипломатический характер, либо характер мелких позиционных пограничных стычек. Например, ни политическая борьба между Великобританией и Российской Империей (исключая эпизод Крымской войны), ни противостояние США и СССР не вылились в открытую большую войну. В определённом смысле можно даже сказать, что последнее противостояние было взаимовыгодно, т.к. заставляло остальной мир принимать доминирование одной из сторон. Напротив, типичные столкновение «двух медведей» (Наполеоновская Франция против России, нацистская Германия против СССР) носили тотальный характер и могли окончиться только полным разгромом одной из сторон.

Данное замечание имеет сегодня непосредственное практическое значение: ослепление безудержным антиамериканизмом и антиатлантизмом ведёт к опаснейшим иллюзиям и недооценке нависшей над Россией угрозы со стороны Китая. Причём, если поражение в противостоянии с США грозит России преимущественно исторически обратимой потерей окраин и утратой статуса мировой державы, то поражение от Китая будет значить тотальное и необратимое уничтожение России как особой цивилизации (Впрочем, волнует ли это адептов «неоевразайства»? Ну, будет другая континентальная держава – главное, чтоб континентальная, к тому же вполне имперская, идеократическая, иерархическая, коллективистская, консервативная. Так ли важен для интеллектуалов-«неоевразийцав» тот малопримечательный факт, что в этом воплощении их мечтаний место Русским останется разве что на кладбище?).

Не буду подробно останавливаться на крайней сомнительности самого по себе базового тезиса «неоевразийства» о «морском менталитете» вообще и в применении к США в частности (вообще-то, архетипический персонаж Америки – это ковбой или фермер, но никак не мореплаватель). Да и вообще деление народов на «народы моря» и «народы суши» в применении к конкретной истории оказывается более чем проблематичным. Островитане-бритты, к примеру, оказались гораздо менее «морским народом», нежели континентальные германцы-саксы, осуществившие свою экспансию в Британию морем. Испания – типично континентальная страна в первой половине XV века, уже в XVI веке стала ведущей морской державой мира, а к XIX веку уже вновь была континентальной и сухопутной. Подобных примеров можно привести бесчисленное множество.

Важнее, однако, обратить внимание на то, что «атлантизм» (даже если рассматривать его в том виде, как он описывается в геополитической мифологии) отнюдь не тождественен мондиализму. Сетецентрическая, экстерриториальная власть мировых банковских структур, транснациональных корпораций и надгосударственных международных организаций отнюдь не связывает себя интересами США как национального, государственного и геополитического субъекта. Более того, используя США как прикладное орудие своей власти, она лишает их национального суверенитета и, в конечном счёте, разлагает и разрушает нормами мультикультурализма точно так же, как и проигравшую в Холодной войне сторону – Россию. Наиболее умные и дальновидные американские патриоты – такие как П.Дж. Бьюкенен – уже осознали эту угрозу. В этом смысле старая белая англо-саксонская протестантская буржуазно-демократическая Америка (пусть даже «атлантистская») при всей своей цивилизационной чуждости может рассматриваться нами как потенциальный союзник в восстании против Нового мирового порядка, против транснациональной диктатуры капиталократии, против бесполюсной сетевой власти мировых банковских структур.

>Ле­о­нид Люкс

>профессор НИУ ВШЭ

Можно ли назвать Александра Дугина духовным преемником возникшего в 1921 году в русской эмиграции евразийского движения? Этому вопросу был посвящен недавний диспут между Андреасом Умландом и Михаилом Немцевым в интернетном журнале «Гефтер» >>285701
Я согласен с Андреасом Умландом в том, что дугинское «неовразийство» радикальным образом отличается от его якобы предшественников, не в последнюю очередь, потому, что в разработке евразийской программы участвовали ведущие ученые своего времени (лингвисты, богословы, историки, правоведы, географы философы и т. д.). В этом смысле евразийство принципиально отличалось от большинства идеологий, возникших в Европе в эпоху между двумя мировыми войнами. Над ним трудились не самодеятельные историки и политические дилетанты, а люди научного склада мысли, владеющие искусством проницательного анализа и ясной аргументации. Вот почему не так просто было опровергнуть их теоретические построения, хотя они и вызывали негодование многих эмигрантов. Академический же вес «неовразийства», как подчеркивает Умланд, «намного скромнее». Умланд обращает также внимание на еще одно различие между обеими идеологиями. Дугинская программа чрезвычайно эклектична. Она во многом копирует и парафразирует разные антилиберальные и мистические идейные течения, распространенные прежде всего на Западе: «Поэтому для читателей со знанием истории западного интеллектуального антилиберализма основные идеи Дугина покажутся знакомыми», подчеркивает Умланд.

В «классическом» же евразийстве почти ничего узнаваемого найти нельзя. Оно было одним из самых оригинальных течений русской эмиграции. Поэтому так сложно найти идейных предшественников евразийства.

Вос­хо­ди­ли ли идеи ев­ра­зий­цев к иде­ям сла­вя­но­фи­лов и панс­ла­ви­стов, как по­ла­га­ли не­ко­то­рые из их кри­ти­ков, на­при­мер, Бер­дя­ев, ви­дев­ший в ев­ра­зий­ст­ве лишь не­что эпи­гон­ское и ма­ло­ори­ги­наль­ное? На­до от­ме­тить, что эти кри­ти­ки про­гля­де­ли не­пре­одо­ли­мую, по су­ти, про­пасть ме­ж­ду ев­ра­зий­ца­ми и их, яко­бы, пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми. По­то­му что в про­ти­во­вес сла­вя­но­филь­ским и панс­ла­ви­ст­ским те­че­ни­ям XIX сто­ле­тия в слу­чае ев­ра­зий­цев речь идет не о кон­сер­ва­тив­ном или кон­сер­ва­тив­но-ли­бе­раль­ном, а о ре­во­лю­ци­он­ном дви­же­нии. Оно при­вет­ст­во­ва­ло важ­ней­шие ре­зуль­та­ты рус­ской ре­во­лю­ции, ко­то­рые, на взгляд ев­ра­зий­цев, со­стоя­ли в том, что бы­ла уст­ра­не­на про­пасть ме­ж­ду ев­ро­пеи­зи­ро­ван­ным об­ра­зо­ван­ным со­сло­ви­ем и на­род­ны­ми слоя­ми, ко­то­рые все еще жи­ли идея­ми до­пет­ров­ской Рос­сии. По их мне­нию, тем самым был по­ло­жен ко­нец сво­его ро­да двой­но­му от­чу­ж­де­нию, в ко­то­ром Рос­сия жи­ла со вре­ме­ни пет­ров­ских пре­об­ра­зо­ва­ний: от­чу­ж­де­нию на­род­ных сло­ев от их соб­ст­вен­но­го го­су­дар­ст­ва и от­чу­ж­де­нию об­ра­зо­ван­но­го со­сло­вия от соб­ст­вен­ной тра­ди­ции.

Сво­их мни­мых пред­теч-сла­вя­но­фи­лов Николай Тру­бец­кой, Петр Сув­чин­ский и другие евразийцы уп­ре­ка­ют в пре­неб­ре­же­нии тем фак­том, что Рос­сия на­хо­дит­ся не толь­ко в Ев­ро­пе, но и в Азии.

Сре­ди всех, упо­мя­ну­тых и са­ми­ми ев­ра­зий­ца­ми, ду­хов­ных пред­теч дви­же­ния их по­зи­ция была, воз­мож­но, бли­же все­го к по­зи­ции Кон­стан­ти­на Ле­он­ть­е­ва. Уже Ва­си­лий Зень­ков­ский ссы­лал­ся в сво­ей кни­ге «Рус­ские мыс­ли­те­ли и Ев­ро­па» на то, что Ле­он­ть­ев с его скеп­ти­че­ской ус­та­нов­кой по от­но­ше­нию к сла­вян­ст­ву весь­ма бли­зок по­зи­ци­ям ев­ра­зий­цев. Кро­ме то­го, Ле­он­ть­ев хо­тел, по­доб­но ев­ра­зий­цам, от­го­ро­дить Рос­сию от За­па­да не­про­ни­цае­мой сте­ной, что­бы ох­ра­нить свое­об­ра­зие рос­сий­ской куль­ту­ры от за­пад­ных влия­ний. Уже Ле­он­ть­ев ука­зы­вал на край­не важ­ный для ев­ра­зий­цев ази­ат­ский, «ту­ран­ский» эле­мент в рус­ском на­цио­наль­ном ха­рак­те­ре: «Толь­ко из бо­лее вос­точ­ной, из наи­бо­лее, так ска­зать, азиатской - Ту­ран­ской на­ции в сре­де сла­вян­ских на­ций, мо­жет вый­ти не­что от Ев­ро­пы ду­хов­но не­за­ви­си­мое».

Но, с дру­гой сто­ро­ны, бы­ли так­же прин­ци­пи­аль­ные раз­ли­чия ме­ж­ду ев­ра­зий­ца­ми и Ле­он­ть­е­вым. По­то­му что в про­ти­во­вес ев­ра­зий­цам Ле­он­ть­ев от­ри­цал не за­пад­ную куль­ту­ру как та­ко­вую, но, в пер­вую оче­редь, ее обур­жуа­зи­ва­ние и де­мо­кра­ти­за­цию - след­ст­вие Фран­цуз­ской ре­во­лю­ции. Ста­рая фео­даль­но-ари­сто­кра­ти­че­ская Ев­ро­па оце­ни­ва­лась Ле­он­ть­е­вым впол­не по­ло­жи­тель­но. Когда Андреас Умланд говорит, что классическое евразийство, как и «неоевразийство», были частично построены на таких антизападных идеях как идеи славянофилов, Николая Данилевского или Константина Леонтьева, он по-моему, преувеличивает степень влияния этих мыслителей на евразийское движение 1920-х и 1930-х годов.

Итак, по­ис­ки пря­мых пред­ше­ст­вен­ни­ков ев­ра­зий­цев в рус­ской ис­то­рии идей ос­та­ют­ся, в сущности, без­ре­зуль­тат­ны­ми.

Теперь перехожу к статье Михаила Немцева. Так же как и Андреас Умланд, Немцев подчеркивает, что «классических» евразийцев отличал от неоевразийцев «академический склад ума». Характерные для Дугина «замысловатость и вычурность стиля» не имели ничего общего со стилем его якобы евразийских предшественников, которые стремились «к выработке четкой непротиворечивой доктрины».

С этими выводами автора можно только согласиться.

Недостатком аргументации Немцева является, однако, ее некий русоцентризм. Тот факт, что идеология евразийцев, несмотря на ее радикально антизападный характер, являлась частью общеевропейского дискурса эпохи между двумя мировыми войнами, ускользает от внимания автора. Особенно поразительные параллели можно проследить между евразийцами и так называемой «консервативной революцией», возникшей в Веймарской Германии. И это несмотря на то, что оба эти течения развивались совершенно независимо друг от друга и прямых контактов между ними почти не было. Однако параллелизм в мышлении евразийцев и «консервативных революционеров» бросается в глаза. Оба течения носили подчеркнуто элитарный характер, оба основывались на вере во всемогущество идей. Общим было у них отталкивание от Запада и поиск альтернативы западной либеральной модели. Кроме того, обе группировки отвергали непосредственное прошлое своих стран (Петербургскую Россию, или же Вильгельмовскую Германию) и идеализировали глубокую древность – в случае евразийцев это была Святая Русь, а у консервативных революционеров средневековый германский Рейх.

Конечно, между евразийством и консервативной революцией существовали немалые различия. Но это уже тема для другой статьи.

И еще одно замечание. Несмотря на то, что евразийцы предпринимали отчаянные усилия, чтобы повлиять на развитие Советской России, весь их духовный настрой куда больше роднил их с Западной Европой, чем с их соотечественниками в СССР. Мечты о Святой Руси и об утраченных корнях были абсолютно чужды тогдашней советской интеллигенции. В Советской России 1920-х годов царили вера в прогресс и культ будущего. Россия переживает эпоху наивного Просвещения, писал в 1930 г. эмигрантский историк Георгий Федотов. Материализм приобретает статус нового вероучения.

И последнее: Михаил Немцев видит в «неоевразийстве» Дугина, в первую очередь, «духовный продукт позднесоветской и постсоветской Москвы» и считает, что «для его понимания полезнее не читать Карла Шмитта», а познакомиться с антидемократическими дискурсами тех времен или же «смотреть фильм - ´Два капитана 2´ Сергея Дебижева».

Но это не совсем так. Понять идеологию Дугина 1990-х годов без Карла Шмитта и других представителей немецкой консервативной революции, в сущности, невозможно. Более подробно я пишу об этом в моей уже упомянутой статье, которая посвящена анализу идеологических установок журнала «Элементы»

http://istorex.ru/page/lyuks_l_kratkie_zametki_k_diskussii_o_neoevraziystve_aleksandra_dugina_i_o_klassicheskom_evraziystve_na_sayte_gefterru