>>51387
Да речь не об том.
Войтович - монументальная пропаганда.

"– А в чем дело? – удивился Марк Семенович. – Здесь всего-то сто двадцать страниц. Разве вы не можете читать со скоростью одна страница в минуту? – Впрочем, тут же он спохватился: – Ах да, голубчик, я забыл. Вы ведь даже партитурным чтением не овладели.

В конце концов я у него выпросил журнал до следующего утра, а продержал до обеда, потому что радостью открытия счел нужным поделиться с Адмиралом. Тот как раз партитурным чтением владел. Адмирал попросил меня погулять, и, пока я ходил в магазин, на почту и в домоуправление, он уже всё прочел. Повесть ему понравилась. «Неплохо», – сказал он, и это была очень высокая в его устах похвала. Для него «Анна Каренина», «Отцы и дети», «Братья Карамазовы», «Серапионовы братья» были написаны неплохо. Правда, существовала еще более высокая оценка – «недурно», но она относилась к «Войне и миру», «Мертвым душам», «Евгению Онегину», «Илиаде», «Божественной комедии» и это, кажется, всё. Собственно говоря, у него было всего четыре оценки для того, что можно читать: «недурно», неплохо», «ничего», «так себе» и – пятая, для того, что читать не стоит ни при какой погоде, – «ниже сапога». К пятой категории относилась вся советская литература, кроме «Тихого Дона», большая часть современной западной литературы и Габриэль Гарсия Маркес. Обычно я оценки Адмирала принимал с иронией, но тут мне было не до шуток. Глупым я его не считал, а в связи с органами тоже подозревать его не хотелось. Я стал с ним спорить, что повесть написана недурно. А он говорит – неплохо. А я говорю – недурно. А он – неплохо. А я говорю: а я с вашим мнением не согласен. А он говорит: вы не можете быть с моим мнением согласны или не согласны, потому что у вас никакого своего мнения нет. А что же у меня есть? У вас есть представление о том, что в соответствии с настроениями определенного круга людей в определенное время надо иметь о таком-то предмете такое-то мнение. И вы в вашем кругу, выработав представление, которое считаете своим мнением, устраиваете террор против несогласных. И если я говорю, что я думаю о предмете то-то и то-то, но не то, что, по вашему мнению и мнению вашего круга, я о нем должен думать, вы не можете даже себе представить, что это мое собственное честное мнение, вам легче вообразить, что я говорю это из каких-то комплексов или, еще хуже, с чужого голоса, кому-то в угоду, или… – он посмотрел на меня пристально, – или даже по чьему-то заданию. Вы ведь так думаете, правда?

Подозревать Адмирала в подобных вещах я, конечно же, не посмел и выслушал от него, что я и такие, как я, от главного ЕПЭНЭМЭ отрешились, но в душе все равно остались епэнэмистами. И пытаемся каждый частный случай объяснить единственно правильно и научно, не допуская иных толкований.

Кажется, я Адмирала таким возбужденным еще не видел.

– Что ж, – сказал я ему, – я вижу, для вас вообще никто не авторитет.

– Совершенно верно, для меня никто не авторитет.

– Ну как же, – растерялся я. – Я не понимаю. Ведь должен быть кто-то, чьему мнению вы можете доверять.

– А я не понимаю, почему я должен кому-то доверять больше, чем самому себе. Что же касается вашего кумира, то я вас уверяю, пройдет немного времени, вы к нему охладеете и найдете себе другого.

– Никогда в жизни, – сказал я.

Адмирал предложил пари, я его принял.

– Условия, – сказал Адмирал, – запишем на бумаге, а то вы потом отопретесь.

Я согласился и сочинил нечто вроде расписки, что я, имярек, утверждаю, что писатель такой-то относится к числу величайших писателей всех времен и народов, это мое твердое мнение вряд ли будет когда-нибудь изменено.

Мне очень неприятно в этом признаваться, но прошло лет, может быть, пятнадцать или двадцать, я мимоходом зашел проведать Адмирала, к тому времени уже постаревшего, и застал его за чтением какой-то книги. Я спросил: «А что вы это читаете?» – «Не читаю, а перечитываю», – ответил он и показал мне обложку. Я сказал: «Охота вам тратить время на всякую чепуху». Он взглянул на меня не без иронии: «А вы что, плохо относитесь к автору?» – «Да я к нему никак не отношусь», – пожал я плечами. И тогда Адмирал – вот злопамятный человек! – попросил подвинуть к нему стоявшую на другом конце стола старинную рассохшуюся шкатулку, со злорадной усмешкой открыл ее, достал какую-то бумагу и протянул мне, спросив: «Вам знаком этот почерк?»

Кровь, как говорится, ударила мне в лицо. Я не мог себе представить, что память моя сыграет со мной такую злую шутку. Я совершенно забыл, что именно этого писателя искренне обожал и ставил в самый высокий ряд мировых классиков.

Пожалуй, это одно из самых для меня неприятных признаний, но, будучи человеком исключительно честным, я не могу его не сделать. Тем более что из этого я извлек некое умозаключение. Что, произведя живого человека в кумиры, мы только таким его признаем. А как только усомнились в его божественных качествах, то сразу свергаем его в пропасть, уже даже и действительных достоинств в нем не замечая.

Уходя от Адмирала в большом смущении, я ему сказал: ну да, конечно, я тогда в определенных обстоятельствах, может быть, преувеличил, стыжусь, но вы-то зачем сейчас это читаете?

– Ну, – сказал Адмирал с кроткой улыбкой, – я это читаю, потому что это написано местами очень даже неплохо."