Я расстегиваю ваши некрасивые штаны, совсем не от хуйго босс, спускаю их до застиранных носков в катышках и припадаю носом и губами к трусам, которые еще хранят запах старой закалки и советского союза, такие, наверное, были у моего бати, его бати и даже у самого легендарного Яшина, как мне повезло играть в его клубе... Вы устало заполняете кроссворд и не обращаете на меня внимания, а когда я затрагиваю скользкую пуговичку, из под которой так и лезут лобковые седые волосы, наконец тяжело вздыхаете, роняя карандаш, и задаете вопрос: "Тём, как называется в народе педераст пассивный?" Я задумываюсь на секунду, и Вы с силой роняете меня в объятия своих теплых чресел, которые так напоминают те мешочки с песком, что мне в детстве прикладывала мама к гайморовым пазухам, когда я болел. И все забывается, тренировки, неудачные игры, порванный Ананидзе, все плывет в едином танце, и нет уже разницы, кто был у меня первым, Морозов ли, Кокоша, Смолов с подозрительно мутной бутылкой, или Вы, Станислав Саламыч, меня так ведет от Вашего мускуса и мочевины, я как-то пытался в раздевалке нюхать трусы других ребят, меня тогда избили, но у них все слишком по-другому. А у Вас даже муди пахнут величественно, со знанием дела и, я бы даже сказал, торжественно. "Тёма, соси. Тебе не идет думать." - долетает до меня сверху. И я послушно открываю рот, надеясь, что Вас не поцарапают мои щербины. И сосу. И учусь. Когда-нибудь, я стану таким же Великим тренером, с Большой Буквы, как Вы, Станислав Саламыч. А вот Зобнин не хочет быть тренером. Он опасный, взрывной, скалится как шакал, лодку раскачивает, хочет то уехать, то вообще из футбола податься в малый бизнес. Как же. Он плохой. И за что Вы его так любите, Станислав Саламыч? Он же бесталанный. Меня за лицо укусил. А я Вам яйца посасываю.
Вы, кажется, опять заскучали, потянулись к выпавшему карандашу на диване и листкам на столе, и я перехожу ниже. У Вас везде так много волос, Вы бы только знали, Станислав Саламыч! Но Вам, человеку Вашего масштаба, наверное, не интересно слушать такое. А зря, я бы перед всем руководством клуба мог бы выступить и похвалить Вас с интересной стороны, попросил бы оставить. Но Вы и сами, наверное, хотите уйти. Эх, Станислав Саламыч, не любите Вы своих игроков, не бережете, что же будет с их чувствами? Вы хорошенько, подумали, какие незатягивающиеся дыры Вы вероломно бросите на произвол судьбы? Нас же заебут! Из под Вашего члена мне Вас совсем не видно, едкий секрет жжет глаза и в мозгах тяжелеет, хотя Вы говорите, что у меня их совсем нет, но так даже лучше, ведь "настоящим, прирожденным футболистам и проституткам мозги не нужны". Это все Ваши слова. Вроде бы с какой-то тренировки. Но Вы уже, наверное, и не вспомните, старенький стали, на кроссворды больше времени уходит, хотя хуй все так же стоит. Или это я стал работать лучше? Вы хоть бы чуть-чуть ответили, откомментировали, дали оценку. Сказали бы что-нибудь, кроме "Тём, хорош, завязывай." И все это без малейшего изменения в тоне. Вы Ромку Зобнина горячее ругаете. И стонете сильнее, когда ноги сводит от долгого сидения. Неужели я Вас совсем не удовлетворяю? Хотя Вы вроде исправно каждый раз кончаете, забрызгивая мне спермой все лицо и воротник формы, мне потом так неудобно сдавать ее в прачечную, кажется, все уже знают. Вы ведь понимаете, как это может сказаться на сыгранности и атмосфере в команде? Меня и так порой лупят мокрым полотенцем по жопе после игры. Больно, знаете ли. Хотя откуда Вам знать? Я смотрю на Ваши старые фотографии, найденные в интернете, Вы же сами мне не показываете, и от них исходит точно такая же непогрешимая мощь и неизбывное достоинство. Говорят, что все футболисты педики, даже мой отец так говорил, когда передавал меня тренерам Сраптака, но Ваш случай, я уверен, стал первым в истории исключением. Я понимаю это по плотному мохнатому очку, когда прикасаюсь к нему языком. Я уже когда-то, и не раз, лизал ребят. Разница в ощущениях колоссальная! Их можно было буквально трахать ртом, и все гладкое и никакое, как подмышка. С Вами - другой разговор, и Ваш анус достойный собеседник, умудренный жизнью, с бородой, привыкший сжиматься за времена советского союза и он никогда не научится мне доверять, никогда не откроется. Но так интересней, ловить языком только слабые волны говна, находить в окаменелых складках неожиданные предметы, вроде семечек, кусочков бумаги и треклятых катышков, но точно не с Ваших носков, вкус слишком другой. Я помню, как Вы засовывали мне их в рот, чтобы я не орал, молодой тогда еще был, глупый. Эти катышки такие колючие и одновременно мягкие, похоже, они с Вашего домашнего свитера, какого-нибудь сентиментального розового цвета, я Вас никогда в таком не видел и уже не увижу. Мне нравиться гадать, какой Вы внутри, хочется верить, что все-таки нежный и человечный, но верится с трудом. Скорее, везде памятник советской закалке, и умрете Вы достойно, с сожжатым анусом, когда другие позорно обосрутся.
Вы гладите меня по затылку, чисто на ощупь, совершенно не глядя, но впервые так искренне нежно, как любимую, преданную собаку. Я бы готов был вам тапочки носить и бегать с веником в жопе, протирать пузом лакированные деревянные полы и спать у Вас под кроватью. Лишь бы Вы только остались, лишь бы взяли меня к себе. Вы кончаете, как всегда горячо, с душой, и весомо, но впервые с таким тяжелым, свистящим сквозь усы и зубы выдохом. Неужели годы берут свое? Или мне только показалось это? За ухом скрепит, посвистывая, дверь. И я уже не уверен, что точно слышал. Оборачиваюсь, оглушенно, как от выстрела, и сразу вижу того, кто стрелял - Ромка Зобнин - и кровь приливает к моему белому лицу.