Старик Брудеренг жил брадолюбом, густые волнистые локоны опускались до живота и были цвета пасмурного дня. Тощая фактура плоти ещё более угнетала старостильный лик, творя усталый, мрачный, иссохшийся образ: кожа облегала рёбра так, что их можно было пересчитать с десяти шагов, лицо же было будто в туго затянутом пергаменте, с бороздками бесчисленных морщин и одним крупным, неровным и неаккуратным, каналом рваного шрама на левой щеке. Казалось, что череп облили горячим воском человеческого мяса, подождали, когда он застынет тончайшим слоем, после чего упорно ковыряли кошачьими когтями. Голый по пояс, Брудеренг вызывал не то отвращение, не то страх, а иногда жалость. Венозность на рабочих руках, сухопарых от природы и коричневых от труда, была до того сильной, что мизинец был всего лишь раза в два толще мощнейших из сосудов, яростно обозначившихся на запястьях. При всём при этом, живот старого человека немного выпирал, словно холмик на плоскогорье, но было это, конечно, не полнотой, а неприятным свойством вздутия и желудочных колик. Он стоял босой и нагой, не считая одних лишь холщовых штанов чёрного цвета, посреди обширной светлой комнаты, почти пустой. Три стены были белы, на четвёртой же висел огромный гобелен с лицом Иисуса Оскопителя, чей взгляд был направлен на высокий дубовый стул, стоявший в центре комнаты. Он был отлакирован, а также идеально чист, поблескивал. На сиденье зияло пустотой круглое отверстие, вырез диаметром 4 дюйма. Между ножек стула, на полу, разместилось серебряное судно. В дверь постучали.
- Входите, - уверенным, жёстким и одновременно с этим доброжелательным, родственным даже, голосом сказал Брудеренг.

Дверь отворилась, на пороге показались две фигуры: молодой отец, с виду лет тридцати, ухоженный, но немного беспокоящийся, в дорогом пальто смесовой ткани с воротом из баргузинского соболя; и мальчик лет шести-семи, но уж точно не старше восьми, в шубке из камчатского калана, затянутой на поясе полоской редкой волчьей шагрени, в тёмных плисовых штанишках и американских ботинках, которые стоили целое состояние, как и все импортные вещи, да и не только импортные. Ведь, не смотря на все обещания новоиспечённого Правительства князя Львова, купить нельзя было ничего: плохую еду меняли на плохую одежду, плохую одежду - на плохую еду, в конечном счёте теряли и это на очередном невыгодном обмене, в результате чего голодали и мерзли. Была очень холодная весна.

Мальчик, звали его Менаше, в отличие от отца не волновался, напротив, улыбался и нетерпеливо озирался, будто вот-вот должно произойти нечто долгожданное, о чём мечтаешь во снах и наяву. Он происходил из семьи зажиточных евреев-купцов, мессианских иудеев, уверовавших во Христа и нашедших истину в великом очищении, которым родители Менаше уже никак не могли воспользоваться - у них был ребёнок, грех совершён, а потому они надеялись обрести искупление через своего сына, освободив его нынешнюю жизнь от плотского погубления, а будущую - от адовых мук.

Брудеренг услышал эту историю декаду тому назад, когда к нему пожаловали отец с матерью и согласился ввести их чадо в Мир Господень, где всё вершит ласковая Десница Божия, но ничто иное. Сегодня Менаше пришёл с отцом, матери же не было - старик Брудеренг хорошо понимал эту слабость, замаскированную под необходимость в этот же день найти умелого врачующего лекаря, дабы тот наблюдал процессы заживления и общего поправления в ближайшие недели. Именно этими поисками и занималась сейчас мать.
- Освободите дитя от всего мешающего, одежду бросайте здесь же, когда же предстанет в том виде, в каком был рождён, пусть подойдёт, - медленно и уверенно сказал Брудеренг.

Изекиль, отец Менаше, сбросил пальто и направился к сыну, однако тот, услышав старика, с радостным оживлениям стал раздеваться сам, быстро, с нетерпением, спеша изо всех сил. Оказавшись нагим, вместе с отцом подошёл к Брудеренгу, а тот, в свою очередь, встал перед ним на колени, слегка похрустывая древними сухожилиями и костями. Он не торопился, впервые слегка улыбнулся и по-доброму взглянул на мальчика:
- Ты выучил молитву, о которой я рассказал твоему отцу, Мени?
- Да!
- Мени, ты знаешь, что тебе будет больно, но так нужно и ты должен перед тем, как станет больно, рассказать молитву? Когда ты закончишь её рассказывать, начнётся боль.
- Я знаю! Но так нужно и мне станет тогда так хорошо, как ласточкам хорошо, они летают, а люди не могут, и я буду летать, но ещё лучше, чем ласточки, моя душа будет летать, она будет делать всё-всё, что захочет, и Бог будет радоваться мне, сильнее, чем всем остальным. И с родителями всё будет хорошо, лучше, чем раньше, а мне будет совсем-совсем хорошо после этого. Я потерплю!!!
Брудеренг улыбнулся шире, он увидел Свет Божий в глазах ребёнка, которого давно уже не видел ни у кого, кроме других Свободных, но они уже выросли, хотя свет их столь же силён, как и раньше.
- Тогда терпи. Ты обещал маме и папе, но главное, ты обещал Богу.

Старик взял завязанную в круг бечёвку и просунул туда детородные уды мальчика, после чего одной рукой взял мешочек чуть повыше уд и потянул вниз, а другую руку с бечевой поднял вверх, ловко перехватив бечевую нить безымянным пальцем и мизинцем, резко потянул, тем самым туго, насколько это возможно, затянув узел. Менаше глубоко вздохнул. Продолжая одной рукой тянуть уды вниз, другой нащупал серебряную цепочку. На одном её конце был круг-лассо, на другом - четырёхфунтовый шар из чистого серебра. Затянув цепочку, как и бечёвку, старик при этом держал шар на весу.
- Пойдём.

Менаше шёл, широко расставляя ноги, Брудеренг - на коленях и сгорбившись. Когда они подошли к стулу, Брудеренг пропустил шар через отверстие в сидении, другой рукой быстро перехватив шар снизу.
- Садись до конца, ближе к спинке.
После этого он отпустил шар. Менаше прикусил нижнюю губу, руками со всей силы впившись в бока стула и дышал очень часто.

Здесь же, рядом, лежали широкие полотна шелковой материи, которыми Брудеренг обмотал вначале ноги Менаше с ножками стула, а после - туловище со спинкой стула. Это не создавало никакого давления, но встать сын Изекиля уже не смог бы.
- Когда серебро ударится о серебро, душа соединится с Духом, ты будешь ближе к Богу, чем твой папа и даже чем я. Читай молитву, когда будешь готов. И ты всегда, запомни, всё это время, должен смотреть прямо. Видишь Иисуса Оскопителя пред собою? Смотри ему в глаза.

Брудеренг взял остро заточенный финский охотничий нож и приставил к мешочку, выше серебряной цепи, но ниже затянутой бечевы.

Менаше начал, немного сбиваясь: «Г... Господи, Ииисусе Оскопителе, Оружие Божье, Единое с Ним, Посланное во освобождение наше, Дай мне дар Свой, в обмен на дар мой, отдаю Тебе т-тлен плоти мойй... ей, грехи и смердящее непотребство, чтобы размолол, испепелил Ты их, прошу же Тебя, ниспошли мне благодать Свою, и тем самым свободу Даруй. Аминь»...
Старик Брудеренг и отец Изекиль повторили: «Аминь»...

Брудеренг начал резать, одновременно с этим Менаше начал кричать, но уже через несколько секунд послышался серебряный звон удара.
- Господи, забери скверну, пусть выйдет она от начала и до конца своего, сегодня, сейчас, молю Тебя, Господи, - неслышно проговорил Брудеренг.

В судно с перекатывающимся серебряным шаром капала кровь, но совсем немного: бечева была крепко затянута. Менаше уже не кричал, но рот и глаза его были широко открыты, он дышал, как рысак, несущийся галопом, иногда выдыхая негромкое: «А... а-а...»

Листы шёлка размотали, Изекиль, взяв Менаше под локоть, поднял его. Брудеренг наложил повязку, после чего надел на мальчика узкие, сжимающие порты. Его одели, остальная одежда была та же, в которой он пришёл. Изекиль взял сына на руки, а тот крепко обнял его за шею. Он плакал, но почему-то, пусть через силу и едва, самую малость, но улыбался. Изекиль гладил подбородком его щёку.
- Я... чувствую, чувствую... я ближе к Богу... - прошептал Менаше.
Они вышли.