>>13017 (OP)
До начала XIX в., даже на дискурсивном уровне, другие сословия в эту «нацию» не допускались, в особенности крестьянство, составлявшее более 90% населения России. В дворянском самосознании XVIII столетия господствовало представление, что «благородное сословие» - «единственное правомочное сословие, обладающее гражданскими и политическими правами, настоящий народ в юридическом смысле слова <…>, через него власть и правит государством; остальное население - только управляемая и трудящаяся масса, платящая за то и другое, и за управление ею, и за право трудиться; это - живой государственный инвентарь. Народа в нашем смысле слова [то есть нации] <…> не понимали или не признавали». Это представление достаточно адекватно отражало социально-политическую реальность, ибо «общие правительственные учреждения ведали свободными, только высшим сословием» - «ничтожной кучкой народа, может быть миллионом с небольшим душ; вся остальная масса ведалась своими особыми властями <…> Один администратор того времени, принявши в расчет численное неравенство между свободными и несвободными людьми, рассчитал, что <…> Русское государство <…> в 45 раз меньше Франции». Ср.: «Империя вполне могла насчитывать 15 млн. человек к 1725 году, 36 млн. - к моменту смерти Екатерины [II]; с конца XVII века Россия была всего лишь Россией дворян (все больше и больше) и городов (все меньше и меньше). Для 30 мил. крестьян в 1790 году крупные поместья являлись единственной экономической и политической реальностью, которая их касалась. <…> Государство касается в среднем 2 млн. душ - чуть меньше, чем в Пруссии. Зачастую оно оказывает вооруженную поддержку десятку тысяч микро-государств, подвергшихся народным восстаниям». Или: «Российское государство эпохи Просвещения - реальность, но реальность более чем ограниченная. Екатерина [II] управляла подзаконной Россией, реальной Россией из 2 или 3 млн. подданных. Она отдала на откуп 100 тыс. помещиков и нескольким десяткам тысяч чиновников 15-25 мил. крестьян. <…> Екатерина II ничего не сделала для интеграции крестьянских масс в состав нации; этот процесс начался лишь в XIX веке, после реформ царя-освободителя». Это хорошо видели и современники: «Россия слывет монархиею. Самодержавный государь постановляет законы основанием и мерою властью своей. А внутри что? Тысячи господ больших и малых владеют неограниченно третьею, может быть, частию народа!».

Д.И. Фонвизин определял дворянство как «состояние», «долженствующее оборонять Отечество купно с государем и корпусом своим представлять нацию». По сути, сословно-классовая идентичность отождествлялась дворянами с национальной. И это вполне естественно, трудно признать единоплеменников и сограждан в тех, кто и социально, и культурно не имеет с тобой практически ничего общего.

Предельной степени социокультурный разрыв дворян с подавляющим большинством русского этноса достигает в его взаимоотношениях с крепостными крестьянами, фактический статус которых нельзя определить иначе как рабский. Собственно, долгое время их и называли открыто рабами, в частности, Екатерина II в Наказе Уложенной комиссии. «Когда известный поэт А.П. Сумароков стал возражать, утверждая, что "между крепостным и невольником есть разность: один привязан к земле, а другой - к помещику", Екатерина воскликнула: "Как это сказать можно, отверзните очи!". Однако желание "прилично выглядеть" перед Европой побудило императрицу в 1786 году запретить использовать слово "раб" по отношению к своим подданным - хотя в секретных документах и приватных беседах императоры часто называли крестьян рабами. Ввиду цензурных требований, русские историки были вынуждены избегать упоминаний о рабстве и называли помещичьих крестьян "крепостными"».

И дело не только в тех или иных проявлениях помещичьей жестокости (пресловутая Салтычиха, садистски замучившая до смерти 39 человек, конечно, принадлежала к исключениям, а не к правилу, но все же «злоупотребления власти помещиков были весьма велики и составляли обыденное явление») или в невыносимо тяжелых барщине и оброке, но и в «овеществлении» крепостных, совершенно аналогичном «овеществлению» рабов в классических рабовладельческих обществах (ведь и там далеко не все рабовладельцы были бесчеловечными истязателями). Крепостные (вместе со своим имуществом) фактически являлись частной собственностью помещиков, «составной частью сельскохозяйственного помещичьего инвентаря», которую можно было продать, подарить, обменять, проиграть в карты - с землей и без земли, семьями и «поштучно», «как скотов, чего во всем свете не водится», по выражению Петра I; крепостными платили долги, давали взятки, платили врачам за лечение, их крали… Объявления о продаже крепостных, открыто печатавшиеся в отечественных газетах конца XVIII столетия, производят сильнейшее впечатление именно своим спокойным, обыденным (а иногда добродушно-юмористическим) тоном. Когда одна часть этноса в буквальном смысле слова торгует другой, они (эти части) никак не могут образовать единой нации, несмотря на генетически-антропологическую близость их представителей.

Нет ничего удивительного, что в сознании даже наиболее просвещенных представителей дворянства (исключения единичны) по отношению к крестьянам (а отчасти и к другим сословиям) царил самый настоящий социальный расизм. Только дворяне признавались «благородными», остальной же народ считался «подлым». В законодательных актах «подлыми» именовались низшие, податные слои населения, и там это слово не несло уничижительного значения. «Но на языке шляхетства выражение это <…> несомненно имело другой смысл - париев, или по крайней мере французского слова саnaille - сволочь, чернь». Сумароков полагал, что у господина и холопа даже совести разные, ибо «низкий народ никаких благородных чувствий не имеет». Г.Р. Державин не скрывал презрения к «грубым и глупым мужикам». Д.И. Фонвизин «считал только дворян честными, а остальных тварями, которые родились служить, а не господствовать; мысль о преимуществах дворянской породы проникает все сочинения» автора «Недоросля». Показательна популярность переведенной в 1717 г. с немецкого книги «Юности честное зерцало», выдержавшей затем несколько изданий, поучавшей российское шляхетство «видеть в слугах не людей, но существ другой породы, чем их господа: "нет того мерзостнее, как убогий слуга".

Современная исследовательница, проанализировав огромный массив частной переписки дворянской элиты последней трети XVIII в., пришла к выводу, что «по отношению к крестьянству у авторов писем преобладал взгляд помещиков-душевладельцев, которые видели в зависимом сословии в первую очередь рабочую силу, источник доходов, «…> живую собственность, <> объект руководства и эксплуатации <…> Авторы писем не видели в зависимом населении ни народа, ни сословия, ни класса, а различали лишь особую группу иного, худшего социального качества. "Народом", "публикой", "российскими гражданами", то есть единственно полноценной частью общества было дворянство, а крестьянское сословие представлялось
"простым, низким народом", "чернью". <…> Крестьянину, олицетворявшему "низкую чернь", была свойственна грубость поведения, примитивность языка, ограниченность чувств, интеллектуальная ущербность». Если это не социальный расизм, то что же?

>>13027
Замечательно, что «мужикам» запрещалось иметь общие фамилии с дворянами, в 1766 г. было принято официальное постановление о том, что рекрутов, носящих дворянские фамилии «писать отчествами». «Генерал-майор Чорбай, шеф гусарского полка при Павле I, так ревностно преследовал дворянские фамилии своих солдат, что их всех почти назвал Петровыми, Ивановыми, Семеновыми и т.д., отчего даже произошли большие затруднения для военной коллегии». Дворяне всячески стремились отгородиться от «черни», в частности, Московский университет долгое время не считался среди них престижным учебным заведением, ибо был открыт для представителей всех сословий. Ему предпочитали закрытые дворянские училища и пансионы. Социальное неравенство могло проникать даже через стены святых обителей: известны монастыри, где постригались только благородные.

О культурной отгороженности дворянства от «народа» как об опасном для национального бытия расколе, нуждающемся в срочном преодолении, много писалось с начала XIX в., но в XVIII столетии в этом не видели трагедии (что заметно, в том числе, и по критике данного явления: достаточно сравнить насмешки Н.И. Новикова и Фонвизина со скорбными ламентаиями славянофилов). Упоминавшееся выше «Юности честное зерцало», напротив, «поучало, что младые шляхетские отроки должны всегда между собой говорить иностранными языками, дабы можно было их от других незнающих болванов распознать, дабы можно было им говорить так, чтобы слуги их не понимали». Это наставление было с энтузиазмом подхвачено, даже накануне войны 1812 г. «высшее общество <…> говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке», за исключением наиболее экспрессивной части «великого и могучего», которая использовалась для общения с подлым народом. А.М. Тургенев, по его словам, «знал толпу князей Трубецких, Долгоруких Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, - да всех не упомнишь и не сочтешь, - которые не могли написать на русском языке двух строчек, но все умели красноречиво говорить по-русски» непечатные слова. «Иначе и быть не могло: русские учители были не в моде, их избегали, предпочитая иностранцев. Дошло до того, что француз, живший некоторое время в России и возвратившийся в свое отечество, публиковал в "Московских ведомостях", что близ Парижа он завел пансион специально для русских молодых дворян», где обещал их учить «особливо же языку русскому».

«Простонародное» отождествлялось с «допетровским», «неевропейским», «нецивилизованным». А.М. Кутузов в письме 1790 г. иронизируя над «странными варварскими правилами» «праотцев», резюмировал: «Но оставим сих грубых невежд; нечто подобное сему мы видим ныне токмо между некоторыми крестьянами». Даже Карамзин, написавший уже «Бедную Лизу», в одном из писем 1793 г., иронизируя над «дебелым мужиком, который чешется неблагопристойным образом или утирает рукавом мокрые усы свои, говоря, ай парень! что за квас! », констатирует: «надобно признаться, что тут нет ничего интересного для души нашей». Кстати, «если "Бедная Лиза" была принята с чувствительным умилением и молодые московские барышни приходили со своего рода паломничеством к пруду у Симонова монастыря, то пьеса Н.И. Ильина "Великодушие, или Рекрутский набор" (1803) - слезная драма с сюжетом из крестьянской жизни - хотя и пользовалась определенным успехом, однако могла шокировать своими социальными параметрами. Замечательно, что критика исходила от убежденных руссоистов. B.В. Измайлов, карамзинист и почитатель Руссо, упрекал Ильина за то, "что он выводил на сцену тех людей, которых состояние есть последнее в обществе, которых мысли, чувства и самый язык весьма ограничены и которых дела не могут служить нам ни наставлением, ни примером"».

Можно дискутировать на тему, был ли культурный отрыв «благородных» от «подлых» следствием (и легитимацией) усиления социального неравенства или же, напротив, последнее было порождено первым. Но ясно одно: оба эти явления шли рука об руку, взаимно дополняя и усиливая друг друга. Ничего удивительного нет в том, что «подлые» тоже не считали «благородных» своими. Крестьяне не оставили на сей счет письменных источников, ибо в большинстве своем были неграмотными, но убедительнее любых слов этот тезис доказывает жестокая и кровавая резня («прекровожаждущий на благородных рыск», по выражению Державина), устроенная «господам» «рабами» во время восстания под руководством Емельяна Пугачева, когда «было убито в общей сложности около 1600 помещиков, включая их жен и детей, около 1 тысячи офицеров и чиновников и больше 200 священников».

Дворяне и восприняли пугачевщину как движение, цель которого заключалась в истреблении «благородного сословия» и в превращении России в мужицкое царство. Среди них царила настоящая паника, боялись в том числе, как бы солдаты не сложили оружие перед «мятежниками». В принципе, перед нами ситуация гражданской войны, тем любопытнее, что в дворянском сознании она не мыслится как братоубийство (что было бы типично для националистического дискурса), а как бунт «злодеев», «скотов», «злодейской сволочи», «извергов», «шакалов», «изменников», «немысленной и грубой черни», погрязшей «в слепоте и невежестве». Кстати, и в пушкинской «Капитанской дочке», стилизованной под записки дворянина екатерининской эпохи, в полном соответствии с исторической правдой, Гринев также не воспринимает борьбу с Пугачевым (при всей симпатии к последнему) как гражданскую войну.

>>13028
Каждый помещик был почти неограниченным государем в своем имении. К.П. Победоносцев писал: «Помещичье село представляется как бы маленьким государством посреди большого; нельзя не заметить, каких усилий и трудов стоит центральной власти проникнуть в это маленькое государство, утвердить там свою силу, исполнить свое распоряжение. Сплошь да рядом мы видим, что помещик в своем имении в течение нескольких лет безнаказанно упорствует в неисполнении всех требований правительства, господствует с полным произволом над своими крестьянами и даже, с помощью этого господства, открыто восстает против общественной власти… Сильный помещик всех посыльных от суда встречает так, как домохозяин встречает шайку грабителей; с бранью и ругательством, с дубьем и оружием "собрався со своими крестьяны"». Например, богатый воронежский помещик граф Девиер «в конце царствования Екатерины II перестрелял из двух пушек весь ехавший к нему земский суд». Дворянская корпорация фактически контролировала власть в провинции и «для того, чтобы сделаться могущественным политическим сословием и властно влиять на судьбы русского народа и Русского государства, дворянству не хватало лишь одного - ограничения прав самодержавной власти монарха и участия в законодательстве и верховном государственном управлении».

В многоэтничной империи, что не удивительно, «так называемые инородцы составляли около половины всего потомственного российского дворянства». По переписи 1897 г. русский язык назвали родным около 53% потомственных дворян, польский - 28,6; грузинский - 5,9; турецко- татарский - 5,3; литовско-латышский - 3,4; немецкий - 2,04; другие - 3. Любопытно в этой связи заметить, что и само русское дворянство в Московский период формировалось из представителей разных этносов: Ключевский подсчитал по Бархатной книге (конец XVII в.), что из 930 фамилий столбовых дворян, в ней перечисленных, «фамилий русских, то есть великорусских, оказывается 33%, происхождения польско-литовского, то есть в значительной степени западнорусского, - 24%, происхождения немецкого, западноевропейского - 25%, происхождения татарского и вообще восточного - 17% и 1% остается неопределим». Этот пестрый конгломерат, однако, переплавился в некое единство, но то, что удавалось в донационалистическую эпоху, не могло получиться в эпоху торжества национализма. Впрочем, большой (и видимо неразрешимый) вопрос: а не сыграла ли этническая многосоставность русского дворянства определенную роль в его социокультурном отчуждении от остального народа?