>>54945
В начале апреля 1793 года администрация Парижского департамента в лице прокурора-синдика Люлье (фр. Louis-Marie Lullier) выступила с инициативой о введении максимума цен на зерно. Это предложение получило поддержку якобинцев Робеспьера, Шометта и других, но встретило возражение со стороны жирондистов. 27 апреля Барбару утверждал в Конвенте, что введение единого максимума цен (таксы) на зерно приведёт к сокращению посевов. Реаль[фр.] указывал, что купцы перестанут скупать в провинциях хлеб, чтобы не быть принуждёнными продавать его с убытком в Париже. Дюко говорил о трудности установить цену для разных мест, о невозможности для правительства установить справедливое вознаграждение производителям и купцам и о неминуемом сокращении посевов. 28 апреля якобинец Филиппо возражал на это, что рост цен на зерно является следствием политических заговоров и что нет другого способа борьбы с этим, кроме установления максимума[1][2].

1 мая 1793 года в Конвент явилась депутация от города Версаля, требовавшая введения максимума; за этой депутацией последовала другая, от Сент-Антуанского предместья, и под давлением народных угроз явился декрет 3 мая: все владельцы хлеба обязаны заявить об имеющихся у них количествах его; хлеб продавать можно лишь на общественных рынках, в присутствии особых надсмотрщиков; в каждом департаменте устанавливается максимум, выведенный из средней рыночной ценности с 1 января по 1 мая 1793 года; он должен уменьшаться на 1/10 в месяц с 1 июня по 1 сентября; за нарушение закона и порчу хлеба назначается конфискация запасов и смерть. Дальнейшим шагом был декрет 11 сентября, устанавливавший единообразный максимум для всей Франции на время до 1 октября 1794 года (14 ливров за квинтал); он был издан также под давлением парижской бедноты.

Ввиду вздорожания всех товаров понадобился новый декрет 29 сентября 1793 года, устанавливавший цены на все предметы первой необходимости; за нарушение его назначались штраф и занесение в список подозрительных. Ввиду потерь, которые несли розничные торговцы, в их защиту появился декрет от 11 брюмера II г. (1 ноября 1793 года), устанавливавший прибыль оптового торговца в 5 %, а розничного в 10 % и определявший вознаграждение за провоз; разорившимся купцам назначалось пособие от государства. В силу того же закона особая комиссия выработала на новых началах трёхтомный «Tableau général du maximum de la République française» (закон 6 вантоза II г. — 24 февраля 1794 года), с целью «представить гражданам род сельскохозяйственной, мануфактурной, промышленной и экономической топографии».

Жан-Жак Руссо
Jean-Jacques Rousseau
Рассуждение по вопросу: Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов? (1749)

Из предыдущего следует, что общая воля неизменно направлена прямо к одной цели и стремится всегда к пользе общества, но из этого не следует, что решения народа имеют всегда такое же верное направление. Люди всегда стремятся к своему благу, но не всегда видят, в чем оно. Народ не подкупишь, но часто его обманывают и притом лишь тогда, когда кажется, что он желает дурного.

Часто существует немалое различие между волею всех и общею волею. Эта вторая блюдет только общие интересы; первая-интересы частные и представляет собою лишь сумму изъявлении воли частных лиц. Но отбросьте из этих изъявлений воли взаимно уничтожающиеся крайности; в результате сложения оставшихся расхождений получится общая воля.

Когда в достаточной мере осведомленный народ выносит решение, то, если граждане не вступают между собою ни в какие сношения, из множества незначительных различий вытекает всегда общая воля и решение всякий раз оказывается правильным. Но когда в ущерб основной ассоциации образуются сговоры, частичные ассоциации, то воля каждой из этих ассоциаций становится общею по отношению к ее членам и частною по отношению к Государству; тогда можно сказать, что голосующих не столько же, сколько людей, но лишь столько, сколько ассоциаций. Различия становятся менее многочисленными и дают менее общий результат. Наконец, когда одна из этих ассоциаций настолько велика, что берет верх над всеми остальными, в результате получится уже не сумма незначительных расхождений, но одно-единственное расхождение. Тогда нет уже больше общей воли, и мнение, которое берет верх, есть уже не что иное, как мнение частное.

Важно, следовательно, дабы получить выражение именно общей воли, чтобы в Государстве не было ни одного частичного сообщества и чтобы каждый гражданин высказывал только свое собственное мнение; таково было единственное в своем роде и прекрасное устроение, данное великим Ликургом. Если же имеются частичные сообщества, то следует увеличить их число и тем предупредить неравенство между ними, как это сделали Солон, Нума, Сервий. Единственно эти предосторожности пригодны для того, чтобы просветить общую волю, дабы народ никогда не ошибался.

Британские рабочие полагали, что в разрушении традиционного цехового производства виноваты машины
В этом году исполняется 225 лет с того времени, как манчестерские ткачи начали громить станки для прядения хлопка. Через три десятилетия движение луддитов — так стали называть борцов с машинами,— обретя защитников и певцов (луддитские гимны писал не кто иной, как лорд Байрон), прогремело на всю Англию, а затем постепенно сошло на нет. И тем не менее имя легендарного дебошира Неда Лудда вспоминают всегда, если возникает необходимость потопить ту или иную технологическую новинку. А набрав в "Яндексе" слово "луддит", мы обнаруживаем тексты не про английских ткачей, а про антиглобалистов, генетически модифицированные продукты и происки Билла Гейтса.
Конец золотого века
С XV века изготовление ткани из овечьей шерсти было бюджетообразующей отраслью английской экономики. Ткачи обеспечивали порядка 50% доходов страны, а потому история британской экономики напрямую связана с историей ткацкого станка. Технологические новинки приводили к тому, что в XVIII веке доходы от легкой промышленности ежегодно увеличивались на 7-8%, в то время как ежегодный прирост населения не превышал 1%. Поэтому не стоит удивляться тому, что ткачи пользовались массой привилегий, а их заработки были заметно больше, чем, например, у английских фермеров.
Покровительство, которое короли оказывали ткачам и прядильщикам, привело к тому, что вплоть до конца XVIII века английская промышленность была организована в духе традиций средневековых цехов. Основные законы, регламентирующие работу этих производств, были приняты в 1563 году, то есть еще во времена Елизаветы I. Эти законы были направлены на то, чтобы ограничить число мастеров, сохраняя на высоком уровне их доходы и качество выпускаемой продукции. Закон запрещал организовывать самостоятельное производство, не отработав семь лет в качестве ученика. И одновременно с этим закон ограничивал число учеников у каждого мастера.
Однако с появлением станков в производстве смогли участвовать и рабочие, не обладающие высокой квалификацией. И одновременно с этим постоянно рос спрос на продукцию текстильной промышленности. Что произошло дальше, догадаться нетрудно: в огромном количестве стали появляться нелегальные ремесленники, работающие, как бы сейчас сказали, без лицензии. Нелегалы сбивали цены, поэтому законопослушные мастера стали объединяться для борьбы со сбивающими цены конкурентами. Блюстители традиций апеллировали к закону, однако палата общин предпочитала устраняться от участия в разрешении производственных конфликтов.
Текстиль составлял одну из основных статей английского экспорта, поэтому разрушение ткацких станков грозило стране серьезными экономическими проблемами
В итоге малоквалифицированные рабочие, по закону не имеющие права заниматься профессиональной деятельностью, стали вытеснять своих более квалифицированных, но и требующих более высокой платы конкурентов. Традиционная система ученичества умирала: в 1803 году в городе Пристли из 800 учеников только 4 имели законные контракты.
Англия, как известно, обладает давней традицией решать производственные конфликты цивилизованным путем, поэтому ткачи не отправились бить морду своим конкурентам, а организовывали митинги, а затем слали петиции в парламент. Так, состоявшийся в 1805 году митинг ткачей-суконщиков принял требование, "чтобы семилетний срок обучения был признан безусловно необходимым для того, чтобы могли вырабатываться хорошие и искусные работники, которые могли бы получить право заниматься шерстяным производством".
Общественное недовольство нарастало, и для начала массовых беспорядков не хватало только врага, того, кто во всем виноват. И английские ткачи нашли вполне нетривиальное решение, начав военные действия не против людей, а против станков.
*Последствия неудачного свидания
Истории, которые рассказывают об изобретении первых станков, кажутся заимствованными из рыцарских романов. Согласно легенде, Вильям Ли из Ноттингема изобрел свой станок для вязания чулок после неудачного свидания. Оскорбленный тем, что возлюбленная вяжет чулок вместо того, чтобы говорить с ним о любви, Ли поклялся, что изобретет такую машину, которая сделает ее труд ненужным.
Вильям Ли был далеко не единственным изобретателем, и на протяжении XVIII века количество всевозможных станков и приспособлений постоянно увеличивалось, а новинки быстро получали широкое распространение. Если в 1669 году в стране имелось 660 станков, то в 1782-м их было уже 20 000, а в 1812-м — 29 590. Машинное производство в корне меняло быт английских рабочих. Если старинный ткацкий станок можно было разместить в собственном доме и параллельно с ткачеством заниматься возделыванием огорода, то теперь на смену кустарному производству приходит фабрика.
Едва возникнув, фабричное производство стало предметом всеобщей ненависти. Фабрика разрушала привычный образ жизни. "Единодушно решено,— писали участники одного из бесчисленных антифабричных митингов,— что домашняя промышленность в высшей степени благоприятна развитию родительских, сыновних и братских чувств, процветанию семейного счастья и развитию нравственных и домашних чувств, составляющих залог общественного спокойствия; что фабричная система стремится к разрушению этих чувств и устоев, вводит молодых людей очень рано в самый дурной соблазн, угрожающий полным развращением, и ведет, следовательно, к гибели".
Скрывавшиеся в Шервудском лесу луддиты широко использовали письменную агитацию. На этой листовке написано: "Никакой генерал, кроме Лудда, не принесет бедняку счастья"
Фабричное производство разрушало ремесленные традиции. Теперь настоящие мастера были никому не нужны, поскольку для работы на станках особая квалификация не требовалась. На фабрики охотно принимали женщин и детей, которые соглашались работать за невысокую зарплату. В результате дети ткачей вместо того, чтобы в течение многих лет проходить путь от ученика до мастера, становились к станкам, где ни о каком профессиональном росте не приходилось и говорить.
Борясь с фабричным производством, ткачи, естественно, не имели ничего против механизации их труда. Их требования сводились лишь к тому, чтобы современная техника сочеталась со средневековыми формами организации работ. Новые машины всячески приветствовались, но лишь такие, которыми можно пользоваться в домашних условиях. А те станки, которые могли работать только на фабриках, ткачи объявляли вне закона. Погромы неугодных видов оборудования начались уже в конце XVIII века. О том, как это происходило, рассказывают английские газеты. Например, в одной из газет того времени можно прочесть рассказ о борьбе с только что появившимся прядильным станком "Дженни": "10 июля 1776 года в Шептон-Маллете, в графстве Уильтшир, собрались большие толпы рабочих, многие из других городов — Верминстера, Фрома. Они двинулись к зданию городской думы и потребовали от городских властей запретить употребление 'Дженни', так как они для них убыточны. Военной силы в городе было немного, а угрожающий вид толпы привел властителей в такое смятение, что многие из них выехали из города. Рабочие, увидя, что на их просьбы не отвечают, бросились к исправительному дому, где заключенные пряли при помощи 'Дженни', и пытались проникнуть туда. Небольшой отряд, отразивший их нападение, в конце концов уступил силе, и рабочие ворвались в помещение — ненавистные 'Дженни' были разбиты на тысячи кусков. Собравшиеся вновь войска оттеснили нападавших, причем пять зачинщиков поломки машин были арестованы. По дороге в тюрьму арестованных пытались силой освободить, но неудачно. Это не сломило упорства мятежников, они продолжали сохранять воинственное настроение. Джон Строд, советник думы, убеждал их разойтись, обещая полное помилование и забвение их проступков, но толпа не расходилась. Этим временем власти пришли в себя, были собраны войска, и по рабочим был дан залп. Шесть человек были убиты, а остальные после этого разошлись".

Луддиты боролись не со станками, на которых можно было работать дома, а с прядильным производством, которое, по их мнению, развращало подрастающее поколение
В 1779 году аналогичные волнения произошли в Манчестере. Самым трогательным во всем этом было то, что после введения "Дженни" зарплата прядильщиков выросла в два раза. Такая судьба постигла довольно многие изобретения тех лет: первые образцы разбивала возмущенная толпа, а спустя несколько десятилетий новинка успешно внедрялась.
Подмастерье с дурным характером
Разрушители машин стали называть себя луддитами в честь полулегендарного подмастерья, который проживал в городе Лестере где-то в середине XVIII века. Про Неда Лудда известно лишь одно: его характер оставлял желать лучшего. Однажды, когда после чересчур уж эмоциональной беседы подмастерья с хозяином мастерской была вызвана полиция, Нед Лудд так обиделся, что схватил молот и разбил свой станок. С тех пор появилась поговорка: "Поступить как Нед Лудд", то есть разбить свой станок. Вот, собственно, и все, что мы знаем о человеке, давшем имя движению, которое достигло своего апогея в начале XIX века.
Трудно сказать, что оказало большее влияние на появление легенд о "короле Лудде": рост цен, появление кометы или плохой урожай. Но в 1811 году газеты стали все чаще публиковать сообщения о Лудде и его последователях — луддитах, которые входили в дома и ломали машины, а заодно, чтобы не терять времени даром, и грабили. Параллельно с газетными сообщениями распространялись слухи о том, что луддиты хотят уничтожить фабрики и вернуть ушедший золотой век.
"Наклонность к открытому и дисциплинированному мятежу,— говорится в справке, подготовленной для палаты лордов,— проявилась впервые в ноябре 1811 года в окрестностях города Ноттингема... Этот дух недовольства... вызвало применение новых машин, давших предпринимателям возможность нанимать вместо мужчин женщин и детей и платить низкую заработную плату... Первыми начали беспорядки чулочно-вязальщики, постепенно число мятежников, называвших себя луддитами, увеличилось, действия их сделались более опасными: многие из них были вооружены и разбиты на отряды... ломая почти без всякого сопротивления машины, они возмутили всю область между Ноттингемом и Мэнсфилдом".
Луддиты боролись не с машинным производством как таковым, а с вполне конкретными технологическими идеями. Само название "луддиты" впервые прогремело во время войны против так называемых широких ткацких станков. Вообще-то широкие станки изначально были предназначены для изготовления дорогих изделий, идущих в основном на экспорт. Однако, когда в результате Континентальной блокады Англии экспорт практически прекратился, такие станки стали использовать для изготовления низкокачественной и очень дешевой продукции. Это "нецелевое" использование широких станков вело к снижению доходов по всей отрасли. Поэтому толпы, направляющиеся громить широкие станки, менее всего походили на пьяных погромщиков, крушащих все что попадется.
Властитель Шервудского леса-2
Центром борьбы с широкими станками стал Ноттингем, расположенный неподалеку от того самого Шервудского леса, в котором некогда скрывался Робин Гуд. Появившиеся в Ноттингеме прокламации распространялись от имени "конторы Неда Лудда в Шервудском лесу". Каждый владелец широких станков получал уведомление, что если он будет продолжать использовать эти станки для изготовления дешевых, низкокачественных изделий, то оборудование его мастерской будет уничтожено.
В судебных отчетах того времени содержится, например, рассказ о том, что 14 ноября 1811 года одному предпринимателю в Бельвэле луддиты направили предупредительное письмо. В письме был указан срок, после которого борцы с машинами перейдут к активным действиям, поэтому хозяин успел вооружить своих слуг и домочадцев. Ночью к дому подошли вооруженные луддиты и потребовали или впустить их в мастерскую, или выдать станки. Получив отказ, нападавшие начали обстреливать дом, но были встречены залпами, причем одного из нападавших подстрелили. Однако в конце концов удалось выломать дверь, проникнуть в помещение и уничтожить оборудование.
Через два дня луддиты напали на транспорт, перевозивший станки, и сожгли их. А на следующий день им удалось разбить еще 55 станков. Ни предприниматели, ни городские власти были не в состоянии защитить разбросанные по разным мастерским широкие станки. Как и во времена Робина Гуда, шериф ноттингемский не мог справиться с неуловимыми мстителями. Тем более что в его распоряжении было всего лишь 30 защитников порядка. "Во многих городах этого графства... — рассказывал современник,— тревога и страх жителей настолько велики, что они боятся ночью спать и по очереди несут дежурства для охраны своей собственности". Не спасло положение и прибытие регулярной армии, поскольку охранять одновременно все мастерские все равно было невозможно. Никакого труда не составляло дождаться того момента, когда охрана уйдет, и разгромить все, что следует. При этом владельцы тех мастерских, которые выигрывали от разорения конкурентов, организовывали сбор средств в пользу луддитов.
Газетные репортажи тех лет кажутся ремейком баллад о Робине Гуде. "В конце января,— читаем мы в относящемся к 1812 году отчете,— они переправились через реку Трент, вошли в селение Реддингтон и сломали там четырнадцать станков, оттуда они направились в Клифтон и разрушили там все станки, оставив в целости только два. Клифтонские власти в страхе послали извещение в Ноттингем и просили прислать эскадрон гусар. Там собрали сколько могли людей, и они выехали в Клифтон с наивозможной скоростью: одна часть их пустилась в погоню за луддитами, а другая осталась сторожить все переправы через Трент в полном убеждении, что луддитам не удастся ни за что скрыться. Но разрушители машин были настолько организованны, что нисколько не растерялись: взяли лодку, о которой никто и не подозревал, и под шумок в полной безопасности переехали через реку".
После того как лудиты стали уничтожать не только станки, но и хозяев мастерских, британский парламент принял закон о смертной казни для разрушителей машин
Действия луддитов носили откровенно издевательский характер (то, что они вытворяли, сейчас назвали бы перформансом). Например, неожиданно напав на охранявших мастерскую солдат, борцы с машинами разбили все, что считали нужным, а затем, разрядив ружья охранников, вежливо пожелали солдатам приятных сновидений и удалились. В другой раз разбитый станок был, к восторгу публики, помещен на крышу местной тюрьмы.
Газеты радостно рассказывали про то, как в результате облавы удалось поймать трех человек, однако при ближайшем рассмотрении двое из них оказались потерпевшими предпринимателями, а третий — местным сумасшедшим. "Много смеха,— сообщает автор заметки,— вызвала у окружающих эта картина: на телеге оборванный сумасшедший, а кругом конвой из десяти бравых гусар и офицера. Бедняга, вероятно, был схвачен во время своих скитаний и, по обыкновению, отказался назвать себя".
Выступления ноттингемских луддитов были совершенно бескровными. Они ломали машины, но принципиально никого не убивали. Стоит ли удивляться тому, что их действия пользовались широкой поддержкой населения? Поймать и осудить разрушителей машин никак не удавалось, поэтому пришлось пойти навстречу ткачам и повысить им заработную плату. Эти уступки широко рекламировались через газеты. К тому же сообщения об увеличении зарплат развозили специальные гонцы. Увеличение доходов примирило ноттингемских луддитов с тем, что машинное производство плохо влияет на общественную нравственность.
Подражатели
Успех ноттингемских луддитов не мог не вызвать желания подражать им. В Йоркшире машины громили суконщики, в Ланкашире — ткачи. Однако теперь луддиты были куда больше похожи на боевиков, чем на героев баллад. Милым шуткам вроде разбитого станка на крыше тюрьмы больше места не было. Боевые отряды были прекрасно организованы, хорошо вооружены, но действовали намного менее эффективно, чем ноттингемские луддиты. Теперь борцы с машинами предпочитали прятать свои лица, измазав их сажей.

Вот как описывают современники действия луддитов нового поколения: "Приблизительно в 12 часов фабрика Дж. Форстера была окружена большой толпой замаскированных и вооруженных лиц. Они поставили сторожевых у всех входов и выходов и, обезопасив себя таким образом, вломились в ворсильные отделения. Здесь они изломали на мелкие куски стригальные машины, потом направились в другие отделения и уничтожили всю пряжу и еще побили все окна. В самом начале действий от главного отряда отделилась небольшая группа и направилась к квартире сыновей фабриканта. Выбив двери, нападавшие вошли в комнату молодых людей и потребовали под страхом немедленной смерти выдать им ключи от фабричных зданий; двух жильцов они связали и положили на пол, а остальным приказали сопровождать их с ключами. После того как машины были разбиты, луддиты подожгли все постройки и удалились. Предварительно они, однако, собрались неподалеку в открытом поле; начальник отряда сделал перекличку, причем каждый назвал себя не по имени, а номером. Убедившись, что все обстоит благополучно, предводитель сказал: 'Работа выполнена, расходитесь, ребята'. Приказание его было тотчас исполнено".
Как ни странно, с такими военизированными отрядами справиться было легче. Война с луддитами приобрела черты обычной борьбы с рабочим движением: власти стали внедрять в отряды осведомителей, по доносам которых впоследствии и производились аресты. Вскоре уже никто не мог понять, какие погромы организуют настоящие луддиты, а какие — полицейские провокаторы. Парламент принял закон о смертной казни для разрушителей машин. Это означало, что руководители движения должны перейти на нелегальное положение. А нелегалы автоматически становились профессионалами, то есть требовали за свое руководство отдельной платы. Да и погромы постепенно превращались в самостоятельное развлечение. Теперь громили не только машины, а все, что попадалось под руку. Когда хаос, вызванный выступлениями луддитов, привел к перебоям с продовольствием, их жены отправились громить и грабить картофельный рынок. Разрушение машин постепенно превращалось в разгром магазинов.
Лорд-антиглобалист
Политиков, желающих сделать себе имя на выступлениях ткачей, просто не могло не появиться. Интересно не то, что такой политик появился, а то, что им оказался лорд Джордж Гордон Байрон. Причина политических выступлений Байрона была проста: в начале XIX века литература считалась занятием, недостойным аристократа. А политическая карьера недоуменных вопросов не вызывала. Экстравагантный лорд умел красиво говорить, а права человека всегда были выигрышной темой для парламентских речей. К тому же Байрон, как и все романтические поэты, больше всего на свете ненавидел буржуазную цивилизацию. В разрушителях машин он видел борцов с ненавистным ему капитализмом.
Начинающий политик готовился к своему выступлению, как к спектаклю, предварительно написав речь, а затем выучив ее наизусть. Сам Байрон считал это выступление вполне удачным. Через несколько дней он вспоминал: "Я произносил резкие обвинения с некоторым наивным нахальством, оскорблял всех и вся и поставил лорда-канцлера... в крайне неловкое положение; судя по отзывам, я не умалил своего положения этим дерзким экспериментом".
Никаких результатов эмоциональное выступление Байрона, как водится, не имело, и закон о смертной казни для разрушителей машин был принят. Но скандал получился первоклассный. "Его речь,— вспоминал симпатизирующий Байрону лорд Холланд,— кипела умом, страстью и праведным гневом, но не обладала ни логикой, ни строгим порядком, не подходя под обычные стандарты парламентского красноречия. Я думаю, именно его упрямство, наигранность и чрезмерная раздражительность помешали ему преуспеть в парламенте".

ПОЭТ ТОЛПЫ
Ода разрушителям
Речь, произнесенная Джорджем Гордоном Байроном в палате лордов 27 февраля 1812 года во время обсуждения билля против разрушителей станков
...Хотя сам я не известен ни палате в целом, ни даже кому-либо из отдельных ее членов, на чье внимание я имею смелость рассчитывать, все же я, как человек, в какой-то мере связанный с графством, где имели место эти прискорбные события, вынужден просить вас, милорды, оказать мне снисхождение и выслушать те несколько замечаний, которые я хотел бы сделать по данному вопросу, должен признаться, глубоко меня волнующему...
Ни один разрушитель станков не был застигнут на месте преступления, ни против кого не удалось собрать улик, достаточных для обвинительного приговора... Конечно, владельцы усовершенствованных станков потерпели значительные убытки. Эти машины должны были принести им большую выгоду, ибо каждая заменяла собой нескольких рабочих, а тем, стало быть, предоставлялось умирать с голоду... Эти рабочие не ломали своих станков, пока станки не стали бесполезными для них и даже хуже, чем бесполезными: пока еще не сделались для них прямым препятствием в их усилиях добыть себе кусок хлеба...
Как же беспомощно, до какой степени глупо проводились те меры, при помощи которых рассчитывали их усмирить! Если уж вызывать воинские части, то зачем делать из них посмешище? А вся эта экспедиция была проведена так, что превратилась в сущую пародию... Когда наконец воинские части прибыли к месту своего назначения во всем своем воинственном "величии и блеске, под трубный глас победы", они явились как раз вовремя, для того чтобы обнаружить, что преступления уже беспрепятственно совершились и виновные успели благополучно скрыться; после чего солдатам оставалось только собрать богатую добычу в виде изломанных станков и вернуться на свои квартиры под насмешки старух и улюлюканье мальчишек. Разумеется, в свободной стране армия вовсе не должна внушать страх, по крайней мере собственным своим согражданам; но я не вижу также необходимости ставить ее в смешное положение...
Но, не говоря уже о явной несправедливости и очевидной бесполезности этого билля, неужели в ваших законах еще недостаточно статей, карающих смертной казнью? Мало разве крови на вашем уголовном кодексе, что надо проливать ее еще, чтобы она вопияла к небу и свидетельствовала против вас? И каким образом намерены вы осуществить этот билль? Можно ли засадить целое графство в его собственные тюрьмы? А может быть, вы поставите по виселице на каждом поле и развешаете людей вместо пугал? Или, может быть (это неизбежно, если вы хотите выполнить собственные предписания), может быть, вы решите казнить каждого десятого? Ввести военное положение во всей стране? Обезлюдить и опустошить все вокруг? Сделать приятный подарок королю, вернув Шервудский лес в его прежнее состояние заповедника для королевской охоты и убежища для объявленных вне закона? Этими ли средствами вы надеетесь умиротворить голодное и доведенное до отчаяния население?..