2 Мб, 4032x3024Как говорят китайцы (вроде) – бойся своих желаний. Я хотел стать крутым, сильным, как Дольф Лундгрен, суровый мужик с внушительными мускулами. Хотел писать, как Тургенев, Ильф и Петров. Хотел крутую тачку. Джип, чтобы здоровый, салон в коже, весь черный, под капотом лошадей как в цыганском таборе.
Сегодня у меня здоровенная черная тачка, престижная работа журналиста и стальные мышцы, разряд по борьбе, пара ножевых, все как положено. Квадратная, нахмуренная харя всем своим видом намекает: «Откушу пол задницы, не лезь, моя бабка была питбулем, а отец автоматом Калашникова».
Но больше всего я мечтал о свободе. Интересная жизнь, полная приключений. Что легко (теоретически), с той профессией, которую я выбрал.
Ну вот я опять травлю легкие. Полночь, холодный камень точно застудит мне почки, но пойму я это позже. Я работаю грузчиком, в перекурах думаю о жизни и легонько матерюсь на свои достижения.
Шрамы ноют в грозу, полученные на борьбе травмы в совокупности делают меня почти инвалидом. Утром у меня болит шея, днем колени, вечером спина и почти всегда – голова (совершенно адские боли). На основной журналиста я получаю больше стресса, чем денег. Последние три текста – реклама разных полит партий, часть из них я открыто терпеть не могу, а другая часть вообще мне не известны. Видавшие виды «Гранту», уже испускавшую дух, я сменил на крутой джип. Влез в такие долги, что пришлось пойти на вторую работу. Я и раньше мало спал, теперь еще и третью грыжу зарабатываю, весело.
Резюмируя, мы имеем невротика-паралимпийца, склонного к меланхолии и пространственным размышлениям. Живу я в чужом пристрое, долгая история. На пристрой на жалуюсь, вполне комфортно, жалуюсь на все остальное.
Раньше я пытался понять – что не так. Должна же быть причина, по которой все, за чтобы я ни брался – выходит дерьмово? Знаете как это происходит, ищешь себе оправдание, а после убеждаешь себя в том, что это правда. И вот ты вовсе не криворукий еблан, а жертва обстоятельств и вообще вокруг все дураки.
А потом я просто устал. Устал и понял – это жизнь, а я в ней – бесталанный балбес. Это как сначала удивляться, как отец, в машине, слушая какой-нибудь «Радио-релакс» прибавляет звук на блюзовой мелодии. А потом однажды ровно так же прибавляешь звук и делаешь протяжное: «А, вот оно как», обязательно на выдохе.
Это жизнь. Никогда не получишь то, чего хочешь. В крайнем случае в какой-то момент поймешь, что вкус совсем не тот.
Вздохнув, я встал. Ну, хотя бы не скучно, подумал я двигаясь к черному джипу, под мат начальника смены. Сегодня я хочу закончить день под хороший джаз, в любимом баре, будучи в дрызг пьян.
Как однажды сказал Иисус: «Завтра, будет завтра».
Сегодня у меня здоровенная черная тачка, престижная работа журналиста и стальные мышцы, разряд по борьбе, пара ножевых, все как положено. Квадратная, нахмуренная харя всем своим видом намекает: «Откушу пол задницы, не лезь, моя бабка была питбулем, а отец автоматом Калашникова».
Но больше всего я мечтал о свободе. Интересная жизнь, полная приключений. Что легко (теоретически), с той профессией, которую я выбрал.
Ну вот я опять травлю легкие. Полночь, холодный камень точно застудит мне почки, но пойму я это позже. Я работаю грузчиком, в перекурах думаю о жизни и легонько матерюсь на свои достижения.
Шрамы ноют в грозу, полученные на борьбе травмы в совокупности делают меня почти инвалидом. Утром у меня болит шея, днем колени, вечером спина и почти всегда – голова (совершенно адские боли). На основной журналиста я получаю больше стресса, чем денег. Последние три текста – реклама разных полит партий, часть из них я открыто терпеть не могу, а другая часть вообще мне не известны. Видавшие виды «Гранту», уже испускавшую дух, я сменил на крутой джип. Влез в такие долги, что пришлось пойти на вторую работу. Я и раньше мало спал, теперь еще и третью грыжу зарабатываю, весело.
Резюмируя, мы имеем невротика-паралимпийца, склонного к меланхолии и пространственным размышлениям. Живу я в чужом пристрое, долгая история. На пристрой на жалуюсь, вполне комфортно, жалуюсь на все остальное.
Раньше я пытался понять – что не так. Должна же быть причина, по которой все, за чтобы я ни брался – выходит дерьмово? Знаете как это происходит, ищешь себе оправдание, а после убеждаешь себя в том, что это правда. И вот ты вовсе не криворукий еблан, а жертва обстоятельств и вообще вокруг все дураки.
А потом я просто устал. Устал и понял – это жизнь, а я в ней – бесталанный балбес. Это как сначала удивляться, как отец, в машине, слушая какой-нибудь «Радио-релакс» прибавляет звук на блюзовой мелодии. А потом однажды ровно так же прибавляешь звук и делаешь протяжное: «А, вот оно как», обязательно на выдохе.
Это жизнь. Никогда не получишь то, чего хочешь. В крайнем случае в какой-то момент поймешь, что вкус совсем не тот.
Вздохнув, я встал. Ну, хотя бы не скучно, подумал я двигаясь к черному джипу, под мат начальника смены. Сегодня я хочу закончить день под хороший джаз, в любимом баре, будучи в дрызг пьян.
Как однажды сказал Иисус: «Завтра, будет завтра».
Одновременно и исповедь и проба пера. После долгого перерыва возвращаться к деятельности – геморрой. Оцените рассказ, пожалуйста.
>>28157 (OP)
Как говорят китайцы (если это вообще были китайцы) – бойся своих желаний. Странная штука: ты что-то хочешь, а потом это вдруг появляется у тебя, и ты уже не понимаешь – это ты его хотел или оно тебя? Я хотел быть крутым, сильным, как Дольф Лундгрен, который как будто сошёл с постера 80-х. Хотел писать, как Тургенев или хотя бы как Ильф и Петров, чтобы строчки текли, как сознание персонажа в конце сюжета. Хотел тачку — чёрный джип, чтобы он выглядел, как олицетворение апокалипсиса на колёсах. Железная лошадь, под капотом табун, как у шаманов в кочевьях.
Ну что ж, привет реальность. У меня есть эта чёрная тачка — точнее, она есть у банка, который я теперь кормлю. Есть «престижная» работа журналиста, которая выглядит как адская симуляция осмысленности. Мышцы есть — ну, то, что осталось после всех тренировок и этих бесконечных «ножевых». Лицо квадратное, суровое, такое, будто мой дедушка был танком, а отец — автоматом Калашникова, и все, кто видит, понимают, что со мной лучше не спорить.
А ещё я мечтал о свободе. О жизни, полной приключений и открытий, ведь журналистика, как мне казалось, должна была дать это на блюдечке с голубой каёмочкой. Ну да, как же.
Сейчас я сижу, курю, точнее, травлю себя, как сигарета травит воздух. Полночь, холодный камень под жопой, и этот холод растекается по телу, как осознание собственной бесполезности. Работаю грузчиком, как в параллельной реальности, где моё «престижное» журналистское прошлое — просто крошечная голограмма. В перекурах размышляю о жизни и тихо матерю все свои достижения, которые теперь кажутся лишь ошибками в коде симуляции.
Шрамы ноют, как только погода решает сыграть в режим «шторм». Полученные в борьбе травмы напоминают о себе, как незваные гости, которым по ошибке открыли дверь. Утром болит шея, днём колени, вечером спина, а почти всегда голова, как будто мой мозг подключён к чужому Wi-Fi и постоянно теряет сигнал. Деньги? На основной работе журналиста больше стресса, чем зарплаты. Последние три текста — это реклама политических партий, половину из которых я презираю, а о другой половине даже не слышал. Мою старую «Гранту», которая буквально молила о покое, я сменил на джип. И, разумеется, влез в долги, как в новый уровень игры. Только в этом уровне я всё меньше сплю и зарабатываю себе третью грыжу, и эта гонка никуда не ведёт.
Вот и результат: невротик, инвалид в процессе, склонный к меланхолии и пространственным рассуждениям. Живу в каком-то пристрое, который сам по себе — неплохая метафора моего существования. На пристрой не жалуюсь, там хотя бы уютно. Жалуюсь на всё остальное.
Когда-то я пытался понять, что не так. Почему всё, к чему я прикасаюсь, оборачивается в полный крах? Начал искать оправдания, как будто это было программное задание. Легче ведь поверить, что это всё просто обстоятельства — мир виноват, а ты не при делах. Вот так легко превращаешься в жертву симуляции, где ты лишь криворукий баг.
Но однажды я устал. Устал искать ответы. Это жизнь, понял я. И я в ней – такой себе неудачный код. Как когда включаешь «Радио-релакс», и сначала думаешь, зачем люди это слушают. А потом прибавляешь звук и говоришь себе на выдохе: «Ну вот, дошло».
Это жизнь. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь — то вкус окажется не тот, да и смысл давно потерялся где-то на уровне загрузки.
Я вздохнул, встал. «По крайней мере, не скучно», — подумал я, направляясь к своему чёрному джипу под мат начальника смены. Сегодняшний план — хороший джаз и полный заплыв в алкоголе. Всё как надо.
Как говорят китайцы (если это вообще были китайцы) – бойся своих желаний. Странная штука: ты что-то хочешь, а потом это вдруг появляется у тебя, и ты уже не понимаешь – это ты его хотел или оно тебя? Я хотел быть крутым, сильным, как Дольф Лундгрен, который как будто сошёл с постера 80-х. Хотел писать, как Тургенев или хотя бы как Ильф и Петров, чтобы строчки текли, как сознание персонажа в конце сюжета. Хотел тачку — чёрный джип, чтобы он выглядел, как олицетворение апокалипсиса на колёсах. Железная лошадь, под капотом табун, как у шаманов в кочевьях.
Ну что ж, привет реальность. У меня есть эта чёрная тачка — точнее, она есть у банка, который я теперь кормлю. Есть «престижная» работа журналиста, которая выглядит как адская симуляция осмысленности. Мышцы есть — ну, то, что осталось после всех тренировок и этих бесконечных «ножевых». Лицо квадратное, суровое, такое, будто мой дедушка был танком, а отец — автоматом Калашникова, и все, кто видит, понимают, что со мной лучше не спорить.
А ещё я мечтал о свободе. О жизни, полной приключений и открытий, ведь журналистика, как мне казалось, должна была дать это на блюдечке с голубой каёмочкой. Ну да, как же.
Сейчас я сижу, курю, точнее, травлю себя, как сигарета травит воздух. Полночь, холодный камень под жопой, и этот холод растекается по телу, как осознание собственной бесполезности. Работаю грузчиком, как в параллельной реальности, где моё «престижное» журналистское прошлое — просто крошечная голограмма. В перекурах размышляю о жизни и тихо матерю все свои достижения, которые теперь кажутся лишь ошибками в коде симуляции.
Шрамы ноют, как только погода решает сыграть в режим «шторм». Полученные в борьбе травмы напоминают о себе, как незваные гости, которым по ошибке открыли дверь. Утром болит шея, днём колени, вечером спина, а почти всегда голова, как будто мой мозг подключён к чужому Wi-Fi и постоянно теряет сигнал. Деньги? На основной работе журналиста больше стресса, чем зарплаты. Последние три текста — это реклама политических партий, половину из которых я презираю, а о другой половине даже не слышал. Мою старую «Гранту», которая буквально молила о покое, я сменил на джип. И, разумеется, влез в долги, как в новый уровень игры. Только в этом уровне я всё меньше сплю и зарабатываю себе третью грыжу, и эта гонка никуда не ведёт.
Вот и результат: невротик, инвалид в процессе, склонный к меланхолии и пространственным рассуждениям. Живу в каком-то пристрое, который сам по себе — неплохая метафора моего существования. На пристрой не жалуюсь, там хотя бы уютно. Жалуюсь на всё остальное.
Когда-то я пытался понять, что не так. Почему всё, к чему я прикасаюсь, оборачивается в полный крах? Начал искать оправдания, как будто это было программное задание. Легче ведь поверить, что это всё просто обстоятельства — мир виноват, а ты не при делах. Вот так легко превращаешься в жертву симуляции, где ты лишь криворукий баг.
Но однажды я устал. Устал искать ответы. Это жизнь, понял я. И я в ней – такой себе неудачный код. Как когда включаешь «Радио-релакс», и сначала думаешь, зачем люди это слушают. А потом прибавляешь звук и говоришь себе на выдохе: «Ну вот, дошло».
Это жизнь. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь — то вкус окажется не тот, да и смысл давно потерялся где-то на уровне загрузки.
Я вздохнул, встал. «По крайней мере, не скучно», — подумал я, направляясь к своему чёрному джипу под мат начальника смены. Сегодняшний план — хороший джаз и полный заплыв в алкоголе. Всё как надо.
>>28157 (OP)
Как говорят китайцы (если это вообще были китайцы) – бойся своих желаний. Странная штука: ты что-то хочешь, а потом это вдруг появляется у тебя, и ты уже не понимаешь – это ты его хотел или оно тебя? Я хотел быть крутым, сильным, как Дольф Лундгрен, который как будто сошёл с постера 80-х. Хотел писать, как Тургенев или хотя бы как Ильф и Петров, чтобы строчки текли, как сознание персонажа в конце сюжета. Хотел тачку — чёрный джип, чтобы он выглядел, как олицетворение апокалипсиса на колёсах. Железная лошадь, под капотом табун, как у шаманов в кочевьях.
Ну что ж, привет реальность. У меня есть эта чёрная тачка — точнее, она есть у банка, который я теперь кормлю. Есть «престижная» работа журналиста, которая выглядит как адская симуляция осмысленности. Мышцы есть — ну, то, что осталось после всех тренировок и этих бесконечных «ножевых». Лицо квадратное, суровое, такое, будто мой дедушка был танком, а отец — автоматом Калашникова, и все, кто видит, понимают, что со мной лучше не спорить.
А ещё я мечтал о свободе. О жизни, полной приключений и открытий, ведь журналистика, как мне казалось, должна была дать это на блюдечке с голубой каёмочкой. Ну да, как же.
Сейчас я сижу, курю, точнее, травлю себя, как сигарета травит воздух. Полночь, холодный камень под жопой, и этот холод растекается по телу, как осознание собственной бесполезности. Работаю грузчиком, как в параллельной реальности, где моё «престижное» журналистское прошлое — просто крошечная голограмма. В перекурах размышляю о жизни и тихо матерю все свои достижения, которые теперь кажутся лишь ошибками в коде симуляции.
Шрамы ноют, как только погода решает сыграть в режим «шторм». Полученные в борьбе травмы напоминают о себе, как незваные гости, которым по ошибке открыли дверь. Утром болит шея, днём колени, вечером спина, а почти всегда голова, как будто мой мозг подключён к чужому Wi-Fi и постоянно теряет сигнал. Деньги? На основной работе журналиста больше стресса, чем зарплаты. Последние три текста — это реклама политических партий, половину из которых я презираю, а о другой половине даже не слышал. Мою старую «Гранту», которая буквально молила о покое, я сменил на джип. И, разумеется, влез в долги, как в новый уровень игры. Только в этом уровне я всё меньше сплю и зарабатываю себе третью грыжу, и эта гонка никуда не ведёт.
Вот и результат: невротик, инвалид в процессе, склонный к меланхолии и пространственным рассуждениям. Живу в каком-то пристрое, который сам по себе — неплохая метафора моего существования. На пристрой не жалуюсь, там хотя бы уютно. Жалуюсь на всё остальное.
Когда-то я пытался понять, что не так. Почему всё, к чему я прикасаюсь, оборачивается в полный крах? Начал искать оправдания, как будто это было программное задание. Легче ведь поверить, что это всё просто обстоятельства — мир виноват, а ты не при делах. Вот так легко превращаешься в жертву симуляции, где ты лишь криворукий баг.
Но однажды я устал. Устал искать ответы. Это жизнь, понял я. И я в ней – такой себе неудачный код. Как когда включаешь «Радио-релакс», и сначала думаешь, зачем люди это слушают. А потом прибавляешь звук и говоришь себе на выдохе: «Ну вот, дошло».
Это жизнь. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь — то вкус окажется не тот, да и смысл давно потерялся где-то на уровне загрузки.
Я вздохнул, встал. «По крайней мере, не скучно», — подумал я, направляясь к своему чёрному джипу под мат начальника смены. Сегодняшний план — хороший джаз и полный заплыв в алкоголе. Всё как надо.
Как говорят китайцы (если это вообще были китайцы) – бойся своих желаний. Странная штука: ты что-то хочешь, а потом это вдруг появляется у тебя, и ты уже не понимаешь – это ты его хотел или оно тебя? Я хотел быть крутым, сильным, как Дольф Лундгрен, который как будто сошёл с постера 80-х. Хотел писать, как Тургенев или хотя бы как Ильф и Петров, чтобы строчки текли, как сознание персонажа в конце сюжета. Хотел тачку — чёрный джип, чтобы он выглядел, как олицетворение апокалипсиса на колёсах. Железная лошадь, под капотом табун, как у шаманов в кочевьях.
Ну что ж, привет реальность. У меня есть эта чёрная тачка — точнее, она есть у банка, который я теперь кормлю. Есть «престижная» работа журналиста, которая выглядит как адская симуляция осмысленности. Мышцы есть — ну, то, что осталось после всех тренировок и этих бесконечных «ножевых». Лицо квадратное, суровое, такое, будто мой дедушка был танком, а отец — автоматом Калашникова, и все, кто видит, понимают, что со мной лучше не спорить.
А ещё я мечтал о свободе. О жизни, полной приключений и открытий, ведь журналистика, как мне казалось, должна была дать это на блюдечке с голубой каёмочкой. Ну да, как же.
Сейчас я сижу, курю, точнее, травлю себя, как сигарета травит воздух. Полночь, холодный камень под жопой, и этот холод растекается по телу, как осознание собственной бесполезности. Работаю грузчиком, как в параллельной реальности, где моё «престижное» журналистское прошлое — просто крошечная голограмма. В перекурах размышляю о жизни и тихо матерю все свои достижения, которые теперь кажутся лишь ошибками в коде симуляции.
Шрамы ноют, как только погода решает сыграть в режим «шторм». Полученные в борьбе травмы напоминают о себе, как незваные гости, которым по ошибке открыли дверь. Утром болит шея, днём колени, вечером спина, а почти всегда голова, как будто мой мозг подключён к чужому Wi-Fi и постоянно теряет сигнал. Деньги? На основной работе журналиста больше стресса, чем зарплаты. Последние три текста — это реклама политических партий, половину из которых я презираю, а о другой половине даже не слышал. Мою старую «Гранту», которая буквально молила о покое, я сменил на джип. И, разумеется, влез в долги, как в новый уровень игры. Только в этом уровне я всё меньше сплю и зарабатываю себе третью грыжу, и эта гонка никуда не ведёт.
Вот и результат: невротик, инвалид в процессе, склонный к меланхолии и пространственным рассуждениям. Живу в каком-то пристрое, который сам по себе — неплохая метафора моего существования. На пристрой не жалуюсь, там хотя бы уютно. Жалуюсь на всё остальное.
Когда-то я пытался понять, что не так. Почему всё, к чему я прикасаюсь, оборачивается в полный крах? Начал искать оправдания, как будто это было программное задание. Легче ведь поверить, что это всё просто обстоятельства — мир виноват, а ты не при делах. Вот так легко превращаешься в жертву симуляции, где ты лишь криворукий баг.
Но однажды я устал. Устал искать ответы. Это жизнь, понял я. И я в ней – такой себе неудачный код. Как когда включаешь «Радио-релакс», и сначала думаешь, зачем люди это слушают. А потом прибавляешь звук и говоришь себе на выдохе: «Ну вот, дошло».
Это жизнь. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь — то вкус окажется не тот, да и смысл давно потерялся где-то на уровне загрузки.
Я вздохнул, встал. «По крайней мере, не скучно», — подумал я, направляясь к своему чёрному джипу под мат начальника смены. Сегодняшний план — хороший джаз и полный заплыв в алкоголе. Всё как надо.
>>28160
Дженерик нейросеть пишет лучше тебя.
Как говорят китайцы, или кто там ещё — бойся своих желаний. Да херня это всё, если честно. Ну, я тоже хотел. Хотел быть крутым, сильным, как этот чёртов Лундгрен с его тупыми мускулами. Хотел писать, как Тургенев или хоть как Ильф с Петровым — красиво и с приколом. Хотел себе джип — здоровенный, чёрный, чтобы салон весь в коже и под капотом лошади, как в проклятом цыганском таборе.
И вот оно, всё, что я хотел. Чёрная тачка, да такая, что прохожие башки сворачивают. Престижная работа — ну, журналист, типа важный чувак с ручкой и блокнотом. Мышцы стальные, да ещё разряд по борьбе, ножевые — да всё как надо. Хмурое, квадратное ебало с таким взглядом, что любой поймёт: лучше не связываться, отгрызу задницу напополам, у меня отец автомат, а мать — чертов питбуль.
Но, чёрт побери, свободы я хотел больше всего. Жизни интересной, полной всякого дерьма и приключений, как будто это вообще возможно в мире, где работаешь в грёбанной журналистике. Думал, профессия мне это даст — ага, щас.
Сижу, курю, травлю легкие, как обычно. Полночь, холодный камень под задницей, скоро почки застужу, и это будет самая натуральная метафора. Работаю, мать её, грузчиком. И в перекурах проклинаю все свои достижения — те, что в голове держу, как хрупкий фарфор. Всё это фуфло.
Шрамы ноют, когда погода хреновая. На борьбе всё перетянул, теперь это херово сказывается на всём — почти инвалид. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова — она всегда болит, как будто кто-то с утра её молотком херачит. Журналистика? Да какая нахрен журналистика? Тексты пишу для каких-то политических придурков, половину из которых ненавижу, а другую и не знаю вообще. Мою старую «Гранту», которая уже давно просила о покое, сменил на джип. Только теперь такие долги на мне, что чёртям бы стало плохо. Пошёл на вторую работу, сплю пару часов в день, да ещё и новую грыжу подхватил. Весело, мать вашу.
Резюме? Ну, вот оно: перед вами невротик, почти инвалид, склонный к депрессии и дерьмовым рассуждениям о жизни. Живу в каком-то пристрое, на пристрой мне плевать — главное, крыша есть, хрен с ним. Но на всё остальное жалуюсь, потому что оно того стоит.
Раньше думал: почему всё выходит через жопу? Почему всё, чего касаюсь, превращается в говно? И, конечно, начал придумывать себе оправдания, как любой нормальный еблан. Думал: ну, это мир вокруг дерьмовый, а я-то ни при чём. Так проще жить, конечно. Ты — жертва обстоятельств, а не тупой криворукий урод.
Но потом понял — устал. Устал искать оправдания, устал думать. Это жизнь. Я в ней просто бездарь. Как включаешь радио, там блюз, и ты вдруг понимаешь, что старики что-то знали. Прибавляешь звук и вздыхаешь: «Ну вот оно как».
Так вот, жизнь — это просто дерьмо. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь, то уже плевать будет.
Я вздохнул, встал. «Ну хоть не скучно», — подумал я, направляясь к чёртову джипу под ор начальника. Сегодня напьюсь до чертиков в каком-нибудь баре под джаз.
Как однажды сказал Иисус: «Завтра будет завтра, но оно тебя тоже выебет».
Дженерик нейросеть пишет лучше тебя.
Как говорят китайцы, или кто там ещё — бойся своих желаний. Да херня это всё, если честно. Ну, я тоже хотел. Хотел быть крутым, сильным, как этот чёртов Лундгрен с его тупыми мускулами. Хотел писать, как Тургенев или хоть как Ильф с Петровым — красиво и с приколом. Хотел себе джип — здоровенный, чёрный, чтобы салон весь в коже и под капотом лошади, как в проклятом цыганском таборе.
И вот оно, всё, что я хотел. Чёрная тачка, да такая, что прохожие башки сворачивают. Престижная работа — ну, журналист, типа важный чувак с ручкой и блокнотом. Мышцы стальные, да ещё разряд по борьбе, ножевые — да всё как надо. Хмурое, квадратное ебало с таким взглядом, что любой поймёт: лучше не связываться, отгрызу задницу напополам, у меня отец автомат, а мать — чертов питбуль.
Но, чёрт побери, свободы я хотел больше всего. Жизни интересной, полной всякого дерьма и приключений, как будто это вообще возможно в мире, где работаешь в грёбанной журналистике. Думал, профессия мне это даст — ага, щас.
Сижу, курю, травлю легкие, как обычно. Полночь, холодный камень под задницей, скоро почки застужу, и это будет самая натуральная метафора. Работаю, мать её, грузчиком. И в перекурах проклинаю все свои достижения — те, что в голове держу, как хрупкий фарфор. Всё это фуфло.
Шрамы ноют, когда погода хреновая. На борьбе всё перетянул, теперь это херово сказывается на всём — почти инвалид. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова — она всегда болит, как будто кто-то с утра её молотком херачит. Журналистика? Да какая нахрен журналистика? Тексты пишу для каких-то политических придурков, половину из которых ненавижу, а другую и не знаю вообще. Мою старую «Гранту», которая уже давно просила о покое, сменил на джип. Только теперь такие долги на мне, что чёртям бы стало плохо. Пошёл на вторую работу, сплю пару часов в день, да ещё и новую грыжу подхватил. Весело, мать вашу.
Резюме? Ну, вот оно: перед вами невротик, почти инвалид, склонный к депрессии и дерьмовым рассуждениям о жизни. Живу в каком-то пристрое, на пристрой мне плевать — главное, крыша есть, хрен с ним. Но на всё остальное жалуюсь, потому что оно того стоит.
Раньше думал: почему всё выходит через жопу? Почему всё, чего касаюсь, превращается в говно? И, конечно, начал придумывать себе оправдания, как любой нормальный еблан. Думал: ну, это мир вокруг дерьмовый, а я-то ни при чём. Так проще жить, конечно. Ты — жертва обстоятельств, а не тупой криворукий урод.
Но потом понял — устал. Устал искать оправдания, устал думать. Это жизнь. Я в ней просто бездарь. Как включаешь радио, там блюз, и ты вдруг понимаешь, что старики что-то знали. Прибавляешь звук и вздыхаешь: «Ну вот оно как».
Так вот, жизнь — это просто дерьмо. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь, то уже плевать будет.
Я вздохнул, встал. «Ну хоть не скучно», — подумал я, направляясь к чёртову джипу под ор начальника. Сегодня напьюсь до чертиков в каком-нибудь баре под джаз.
Как однажды сказал Иисус: «Завтра будет завтра, но оно тебя тоже выебет».
>>28160
Дженерик нейросеть пишет лучше тебя.
Как говорят китайцы, или кто там ещё — бойся своих желаний. Да херня это всё, если честно. Ну, я тоже хотел. Хотел быть крутым, сильным, как этот чёртов Лундгрен с его тупыми мускулами. Хотел писать, как Тургенев или хоть как Ильф с Петровым — красиво и с приколом. Хотел себе джип — здоровенный, чёрный, чтобы салон весь в коже и под капотом лошади, как в проклятом цыганском таборе.
И вот оно, всё, что я хотел. Чёрная тачка, да такая, что прохожие башки сворачивают. Престижная работа — ну, журналист, типа важный чувак с ручкой и блокнотом. Мышцы стальные, да ещё разряд по борьбе, ножевые — да всё как надо. Хмурое, квадратное ебало с таким взглядом, что любой поймёт: лучше не связываться, отгрызу задницу напополам, у меня отец автомат, а мать — чертов питбуль.
Но, чёрт побери, свободы я хотел больше всего. Жизни интересной, полной всякого дерьма и приключений, как будто это вообще возможно в мире, где работаешь в грёбанной журналистике. Думал, профессия мне это даст — ага, щас.
Сижу, курю, травлю легкие, как обычно. Полночь, холодный камень под задницей, скоро почки застужу, и это будет самая натуральная метафора. Работаю, мать её, грузчиком. И в перекурах проклинаю все свои достижения — те, что в голове держу, как хрупкий фарфор. Всё это фуфло.
Шрамы ноют, когда погода хреновая. На борьбе всё перетянул, теперь это херово сказывается на всём — почти инвалид. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова — она всегда болит, как будто кто-то с утра её молотком херачит. Журналистика? Да какая нахрен журналистика? Тексты пишу для каких-то политических придурков, половину из которых ненавижу, а другую и не знаю вообще. Мою старую «Гранту», которая уже давно просила о покое, сменил на джип. Только теперь такие долги на мне, что чёртям бы стало плохо. Пошёл на вторую работу, сплю пару часов в день, да ещё и новую грыжу подхватил. Весело, мать вашу.
Резюме? Ну, вот оно: перед вами невротик, почти инвалид, склонный к депрессии и дерьмовым рассуждениям о жизни. Живу в каком-то пристрое, на пристрой мне плевать — главное, крыша есть, хрен с ним. Но на всё остальное жалуюсь, потому что оно того стоит.
Раньше думал: почему всё выходит через жопу? Почему всё, чего касаюсь, превращается в говно? И, конечно, начал придумывать себе оправдания, как любой нормальный еблан. Думал: ну, это мир вокруг дерьмовый, а я-то ни при чём. Так проще жить, конечно. Ты — жертва обстоятельств, а не тупой криворукий урод.
Но потом понял — устал. Устал искать оправдания, устал думать. Это жизнь. Я в ней просто бездарь. Как включаешь радио, там блюз, и ты вдруг понимаешь, что старики что-то знали. Прибавляешь звук и вздыхаешь: «Ну вот оно как».
Так вот, жизнь — это просто дерьмо. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь, то уже плевать будет.
Я вздохнул, встал. «Ну хоть не скучно», — подумал я, направляясь к чёртову джипу под ор начальника. Сегодня напьюсь до чертиков в каком-нибудь баре под джаз.
Как однажды сказал Иисус: «Завтра будет завтра, но оно тебя тоже выебет».
Дженерик нейросеть пишет лучше тебя.
Как говорят китайцы, или кто там ещё — бойся своих желаний. Да херня это всё, если честно. Ну, я тоже хотел. Хотел быть крутым, сильным, как этот чёртов Лундгрен с его тупыми мускулами. Хотел писать, как Тургенев или хоть как Ильф с Петровым — красиво и с приколом. Хотел себе джип — здоровенный, чёрный, чтобы салон весь в коже и под капотом лошади, как в проклятом цыганском таборе.
И вот оно, всё, что я хотел. Чёрная тачка, да такая, что прохожие башки сворачивают. Престижная работа — ну, журналист, типа важный чувак с ручкой и блокнотом. Мышцы стальные, да ещё разряд по борьбе, ножевые — да всё как надо. Хмурое, квадратное ебало с таким взглядом, что любой поймёт: лучше не связываться, отгрызу задницу напополам, у меня отец автомат, а мать — чертов питбуль.
Но, чёрт побери, свободы я хотел больше всего. Жизни интересной, полной всякого дерьма и приключений, как будто это вообще возможно в мире, где работаешь в грёбанной журналистике. Думал, профессия мне это даст — ага, щас.
Сижу, курю, травлю легкие, как обычно. Полночь, холодный камень под задницей, скоро почки застужу, и это будет самая натуральная метафора. Работаю, мать её, грузчиком. И в перекурах проклинаю все свои достижения — те, что в голове держу, как хрупкий фарфор. Всё это фуфло.
Шрамы ноют, когда погода хреновая. На борьбе всё перетянул, теперь это херово сказывается на всём — почти инвалид. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова — она всегда болит, как будто кто-то с утра её молотком херачит. Журналистика? Да какая нахрен журналистика? Тексты пишу для каких-то политических придурков, половину из которых ненавижу, а другую и не знаю вообще. Мою старую «Гранту», которая уже давно просила о покое, сменил на джип. Только теперь такие долги на мне, что чёртям бы стало плохо. Пошёл на вторую работу, сплю пару часов в день, да ещё и новую грыжу подхватил. Весело, мать вашу.
Резюме? Ну, вот оно: перед вами невротик, почти инвалид, склонный к депрессии и дерьмовым рассуждениям о жизни. Живу в каком-то пристрое, на пристрой мне плевать — главное, крыша есть, хрен с ним. Но на всё остальное жалуюсь, потому что оно того стоит.
Раньше думал: почему всё выходит через жопу? Почему всё, чего касаюсь, превращается в говно? И, конечно, начал придумывать себе оправдания, как любой нормальный еблан. Думал: ну, это мир вокруг дерьмовый, а я-то ни при чём. Так проще жить, конечно. Ты — жертва обстоятельств, а не тупой криворукий урод.
Но потом понял — устал. Устал искать оправдания, устал думать. Это жизнь. Я в ней просто бездарь. Как включаешь радио, там блюз, и ты вдруг понимаешь, что старики что-то знали. Прибавляешь звук и вздыхаешь: «Ну вот оно как».
Так вот, жизнь — это просто дерьмо. Никогда не получишь то, чего хочешь. А если и получишь, то уже плевать будет.
Я вздохнул, встал. «Ну хоть не скучно», — подумал я, направляясь к чёртову джипу под ор начальника. Сегодня напьюсь до чертиков в каком-нибудь баре под джаз.
Как однажды сказал Иисус: «Завтра будет завтра, но оно тебя тоже выебет».
>>30318
Как говорят китайцы (или кто-то другой) — бойся своих желаний. Но мне-то что? Я не боялся. Я хотел. Хотел стать мощным, как Лундгрен, да не просто мощным, а правильным таким мужиком с идеальными мускулами, настоящим бетоном. Хотел писать, как Тургенев, или хотя бы как Ильф и Петров — так, чтобы текст плавал, чтобы смысл из каждой строки лился, как масло из кастрюли на раскалённой сковороде. Хотел себе машину — джип, чёрный, блестящий, с кожаным салоном и под капотом лошадей столько, что цыганский табор нервно курит в сторонке.
Сегодня у меня это всё есть. Тачка такая чёрная, что даже ночь на фоне неё кажется серой. Престижная работа — журналист, пишу про всякое дерьмо. Мышцы стальные, борьбой занимался, и даже несколько ножевых в придачу. Всё как положено — гойда! Квадратное лицо, суровая мина, и по мне видно: не лезь, отгрызу тебе задницу. Бабка у меня была питбулем, а отец — Калашниковым. Генетика тут всё решила, что уж.
Но больше всего я хотел свободы. Свободы настоящей, такой, чтобы можно было дышать полной грудью, двигаться легко, как в фильме. Хотел жизни, полной приключений. Что ж, наивный был. Жизнь оказалась сложной штукой. И профессия моя — журналистика — только добавила ей цинизма. Вроде бы и свобода, но это только иллюзия.
А на деле я сейчас стою на перекуре, полночь, холодно, и этот чёртов камень под жопой выжимает из меня тепло, как если бы хотел застыдить. Я работаю грузчиком — вот тебе и престижная журналистская карьера. Грузчиком, мать его. И пока курю, думаю о своей жизни, проклиная все свои тупые желания.
Шрамы у меня такие, что в грозу они ноют, как будто собираются устроить переворот в моём теле. Травмы от борьбы сделали из меня почти инвалида. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова болит почти всегда, как будто кто-то специально вбил в неё гвоздь. Работы много, стресса ещё больше, денег мало. Последние тексты были рекламой для политиков, которых я ненавижу всем своим нутром. Мою старую «Гранту» я сменил на джип, но взял на него такие долги, что даже Вован с Ваней, мои «коллеги» по работе, ржут — мол, скоро ты опять на «Гранту» пересаживаешься, но уже на чужую. Работаю на двух работах, сплю несколько часов в сутки, грыжа уже третья на подходе. Весело.
И вот что я понял. Вся эта маскулинная игра в сильного мужика — она пустая. Вроде ты и мужик, а вроде и нет. Время от времени по ночам, когда особенно холодно, я начинаю думать о другом. О том, как легко можно было бы сломать себя. Поддаться… И тут приходит Вован. Он тоже работает грузчиком, и тоже не по своей воле. Мы стоим, курим, а я замечаю, как его взгляд медленно сползает на мой чёртов джип. Глаза у него блестят, в них что-то тёплое, как будто внутри него разгорается костёр. И я не отвожу взгляд.
— Гойда, — говорю я, и Вован улыбается.
Днём — борьба, ножевые, качалка, маскулинность, все дела. А ночью, когда особенно хреново, Вован заходит ко мне в пристрой. Мы молчим. Смотрим на этот чёртов джип, на звёзды над головой, а потом… Ну, дальше сами понимаете.
Это и есть свобода? Да хер его знает. Может, это просто другой уровень несвободы, где ты сидишь в клетке, но решаешь сам, кто будет в этой клетке с тобой. Гойда.
Я вздохнул и встал. «Ну, хотя бы не скучно», — подумал я, направляясь к джипу. Вован шёл рядом.
Как говорят китайцы (или кто-то другой) — бойся своих желаний. Но мне-то что? Я не боялся. Я хотел. Хотел стать мощным, как Лундгрен, да не просто мощным, а правильным таким мужиком с идеальными мускулами, настоящим бетоном. Хотел писать, как Тургенев, или хотя бы как Ильф и Петров — так, чтобы текст плавал, чтобы смысл из каждой строки лился, как масло из кастрюли на раскалённой сковороде. Хотел себе машину — джип, чёрный, блестящий, с кожаным салоном и под капотом лошадей столько, что цыганский табор нервно курит в сторонке.
Сегодня у меня это всё есть. Тачка такая чёрная, что даже ночь на фоне неё кажется серой. Престижная работа — журналист, пишу про всякое дерьмо. Мышцы стальные, борьбой занимался, и даже несколько ножевых в придачу. Всё как положено — гойда! Квадратное лицо, суровая мина, и по мне видно: не лезь, отгрызу тебе задницу. Бабка у меня была питбулем, а отец — Калашниковым. Генетика тут всё решила, что уж.
Но больше всего я хотел свободы. Свободы настоящей, такой, чтобы можно было дышать полной грудью, двигаться легко, как в фильме. Хотел жизни, полной приключений. Что ж, наивный был. Жизнь оказалась сложной штукой. И профессия моя — журналистика — только добавила ей цинизма. Вроде бы и свобода, но это только иллюзия.
А на деле я сейчас стою на перекуре, полночь, холодно, и этот чёртов камень под жопой выжимает из меня тепло, как если бы хотел застыдить. Я работаю грузчиком — вот тебе и престижная журналистская карьера. Грузчиком, мать его. И пока курю, думаю о своей жизни, проклиная все свои тупые желания.
Шрамы у меня такие, что в грозу они ноют, как будто собираются устроить переворот в моём теле. Травмы от борьбы сделали из меня почти инвалида. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова болит почти всегда, как будто кто-то специально вбил в неё гвоздь. Работы много, стресса ещё больше, денег мало. Последние тексты были рекламой для политиков, которых я ненавижу всем своим нутром. Мою старую «Гранту» я сменил на джип, но взял на него такие долги, что даже Вован с Ваней, мои «коллеги» по работе, ржут — мол, скоро ты опять на «Гранту» пересаживаешься, но уже на чужую. Работаю на двух работах, сплю несколько часов в сутки, грыжа уже третья на подходе. Весело.
И вот что я понял. Вся эта маскулинная игра в сильного мужика — она пустая. Вроде ты и мужик, а вроде и нет. Время от времени по ночам, когда особенно холодно, я начинаю думать о другом. О том, как легко можно было бы сломать себя. Поддаться… И тут приходит Вован. Он тоже работает грузчиком, и тоже не по своей воле. Мы стоим, курим, а я замечаю, как его взгляд медленно сползает на мой чёртов джип. Глаза у него блестят, в них что-то тёплое, как будто внутри него разгорается костёр. И я не отвожу взгляд.
— Гойда, — говорю я, и Вован улыбается.
Днём — борьба, ножевые, качалка, маскулинность, все дела. А ночью, когда особенно хреново, Вован заходит ко мне в пристрой. Мы молчим. Смотрим на этот чёртов джип, на звёзды над головой, а потом… Ну, дальше сами понимаете.
Это и есть свобода? Да хер его знает. Может, это просто другой уровень несвободы, где ты сидишь в клетке, но решаешь сам, кто будет в этой клетке с тобой. Гойда.
Я вздохнул и встал. «Ну, хотя бы не скучно», — подумал я, направляясь к джипу. Вован шёл рядом.
>>30318
Как говорят китайцы (или кто-то другой) — бойся своих желаний. Но мне-то что? Я не боялся. Я хотел. Хотел стать мощным, как Лундгрен, да не просто мощным, а правильным таким мужиком с идеальными мускулами, настоящим бетоном. Хотел писать, как Тургенев, или хотя бы как Ильф и Петров — так, чтобы текст плавал, чтобы смысл из каждой строки лился, как масло из кастрюли на раскалённой сковороде. Хотел себе машину — джип, чёрный, блестящий, с кожаным салоном и под капотом лошадей столько, что цыганский табор нервно курит в сторонке.
Сегодня у меня это всё есть. Тачка такая чёрная, что даже ночь на фоне неё кажется серой. Престижная работа — журналист, пишу про всякое дерьмо. Мышцы стальные, борьбой занимался, и даже несколько ножевых в придачу. Всё как положено — гойда! Квадратное лицо, суровая мина, и по мне видно: не лезь, отгрызу тебе задницу. Бабка у меня была питбулем, а отец — Калашниковым. Генетика тут всё решила, что уж.
Но больше всего я хотел свободы. Свободы настоящей, такой, чтобы можно было дышать полной грудью, двигаться легко, как в фильме. Хотел жизни, полной приключений. Что ж, наивный был. Жизнь оказалась сложной штукой. И профессия моя — журналистика — только добавила ей цинизма. Вроде бы и свобода, но это только иллюзия.
А на деле я сейчас стою на перекуре, полночь, холодно, и этот чёртов камень под жопой выжимает из меня тепло, как если бы хотел застыдить. Я работаю грузчиком — вот тебе и престижная журналистская карьера. Грузчиком, мать его. И пока курю, думаю о своей жизни, проклиная все свои тупые желания.
Шрамы у меня такие, что в грозу они ноют, как будто собираются устроить переворот в моём теле. Травмы от борьбы сделали из меня почти инвалида. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова болит почти всегда, как будто кто-то специально вбил в неё гвоздь. Работы много, стресса ещё больше, денег мало. Последние тексты были рекламой для политиков, которых я ненавижу всем своим нутром. Мою старую «Гранту» я сменил на джип, но взял на него такие долги, что даже Вован с Ваней, мои «коллеги» по работе, ржут — мол, скоро ты опять на «Гранту» пересаживаешься, но уже на чужую. Работаю на двух работах, сплю несколько часов в сутки, грыжа уже третья на подходе. Весело.
И вот что я понял. Вся эта маскулинная игра в сильного мужика — она пустая. Вроде ты и мужик, а вроде и нет. Время от времени по ночам, когда особенно холодно, я начинаю думать о другом. О том, как легко можно было бы сломать себя. Поддаться… И тут приходит Вован. Он тоже работает грузчиком, и тоже не по своей воле. Мы стоим, курим, а я замечаю, как его взгляд медленно сползает на мой чёртов джип. Глаза у него блестят, в них что-то тёплое, как будто внутри него разгорается костёр. И я не отвожу взгляд.
— Гойда, — говорю я, и Вован улыбается.
Днём — борьба, ножевые, качалка, маскулинность, все дела. А ночью, когда особенно хреново, Вован заходит ко мне в пристрой. Мы молчим. Смотрим на этот чёртов джип, на звёзды над головой, а потом… Ну, дальше сами понимаете.
Это и есть свобода? Да хер его знает. Может, это просто другой уровень несвободы, где ты сидишь в клетке, но решаешь сам, кто будет в этой клетке с тобой. Гойда.
Я вздохнул и встал. «Ну, хотя бы не скучно», — подумал я, направляясь к джипу. Вован шёл рядом.
Как говорят китайцы (или кто-то другой) — бойся своих желаний. Но мне-то что? Я не боялся. Я хотел. Хотел стать мощным, как Лундгрен, да не просто мощным, а правильным таким мужиком с идеальными мускулами, настоящим бетоном. Хотел писать, как Тургенев, или хотя бы как Ильф и Петров — так, чтобы текст плавал, чтобы смысл из каждой строки лился, как масло из кастрюли на раскалённой сковороде. Хотел себе машину — джип, чёрный, блестящий, с кожаным салоном и под капотом лошадей столько, что цыганский табор нервно курит в сторонке.
Сегодня у меня это всё есть. Тачка такая чёрная, что даже ночь на фоне неё кажется серой. Престижная работа — журналист, пишу про всякое дерьмо. Мышцы стальные, борьбой занимался, и даже несколько ножевых в придачу. Всё как положено — гойда! Квадратное лицо, суровая мина, и по мне видно: не лезь, отгрызу тебе задницу. Бабка у меня была питбулем, а отец — Калашниковым. Генетика тут всё решила, что уж.
Но больше всего я хотел свободы. Свободы настоящей, такой, чтобы можно было дышать полной грудью, двигаться легко, как в фильме. Хотел жизни, полной приключений. Что ж, наивный был. Жизнь оказалась сложной штукой. И профессия моя — журналистика — только добавила ей цинизма. Вроде бы и свобода, но это только иллюзия.
А на деле я сейчас стою на перекуре, полночь, холодно, и этот чёртов камень под жопой выжимает из меня тепло, как если бы хотел застыдить. Я работаю грузчиком — вот тебе и престижная журналистская карьера. Грузчиком, мать его. И пока курю, думаю о своей жизни, проклиная все свои тупые желания.
Шрамы у меня такие, что в грозу они ноют, как будто собираются устроить переворот в моём теле. Травмы от борьбы сделали из меня почти инвалида. Утром шея болит, днём — колени, вечером — спина, а голова болит почти всегда, как будто кто-то специально вбил в неё гвоздь. Работы много, стресса ещё больше, денег мало. Последние тексты были рекламой для политиков, которых я ненавижу всем своим нутром. Мою старую «Гранту» я сменил на джип, но взял на него такие долги, что даже Вован с Ваней, мои «коллеги» по работе, ржут — мол, скоро ты опять на «Гранту» пересаживаешься, но уже на чужую. Работаю на двух работах, сплю несколько часов в сутки, грыжа уже третья на подходе. Весело.
И вот что я понял. Вся эта маскулинная игра в сильного мужика — она пустая. Вроде ты и мужик, а вроде и нет. Время от времени по ночам, когда особенно холодно, я начинаю думать о другом. О том, как легко можно было бы сломать себя. Поддаться… И тут приходит Вован. Он тоже работает грузчиком, и тоже не по своей воле. Мы стоим, курим, а я замечаю, как его взгляд медленно сползает на мой чёртов джип. Глаза у него блестят, в них что-то тёплое, как будто внутри него разгорается костёр. И я не отвожу взгляд.
— Гойда, — говорю я, и Вован улыбается.
Днём — борьба, ножевые, качалка, маскулинность, все дела. А ночью, когда особенно хреново, Вован заходит ко мне в пристрой. Мы молчим. Смотрим на этот чёртов джип, на звёзды над головой, а потом… Ну, дальше сами понимаете.
Это и есть свобода? Да хер его знает. Может, это просто другой уровень несвободы, где ты сидишь в клетке, но решаешь сам, кто будет в этой клетке с тобой. Гойда.
Я вздохнул и встал. «Ну, хотя бы не скучно», — подумал я, направляясь к джипу. Вован шёл рядом.
>>30320
Прошло несколько недель с тех пор, как я с Вованом стали встречаться чаще. Сначала это были просто перекуры на сменах — разговоры о бабах, о машинах, которые так и мерцали в нашей серой реальности, как старые телевизоры с помехами. Обсуждали, как жизнь нас гнобит, как вляпались в долги, как, казалось, всё, к чему мы прикасались, оборачивалось разочарованием. Но между нами существовало нечто иное — какое-то почти биологическое напряжение, словно вокруг нас витали молекулы желания, обжигая воздух, как перегретая печь в заброшенном доме.
Однажды ночью Вован пришёл ко мне в пристрой. Лето уже начинало умирать, воздух стал тягучим, в нём смешивались запахи пыли, гнили и чего-то ещё, похожего на старое, потёртое воспоминание. Я сидел на полу, спина ломила от смены, на столе пустая бутылка водки — и вдруг Вован стоит в дверях, опёршись о косяк, и кажется, что он больше, чем есть на самом деле. Как будто весь этот чёртов мир не может его удержать, он выбивается из контекста, как кадр из чёрно-белого фильма, где все остальные персонажи только и делают, что бродят в серых тенях.
— Ну чё, сидим? — произносит он, усмехнувшись, и заходит внутрь, как будто перешагивает границу между мирами.
Он плюхнулся на диван, снял ботинки и раскинул ноги, как будто это было его законное право. Мы закурили. Я смотрел на него — ничего особенного, но в этот миг что-то внутри меня сдвинулось. Его взгляд стал медленным, словно время натянулось до предела, и я почувствовал, как внутри меня шевелится нечто. Желание. Первоначально я думал, что это просто злость — на жизнь, на работу, на всё это дерьмо, окружавшее нас, но это было что-то большее, чем просто ярость.
Мы молчали. Сидели рядом, курили и смотрели в пустоту, и в какой-то момент я почувствовал, как его рука легла мне на плечо. Я замер. Это было неожиданно мягко, словно всё напряжение, накопившееся за эти месяцы, вылилось в этот маленький жест. Словно два предмета, не имеющие никакого значения, вдруг соединились в едином порыве.
Я обернулся к нему, и наши взгляды встретились. Внутри меня что-то рухнуло. Маски слетели, и в этот момент мы стали не просто мужчинами, но символами — символами усталости от этой жизни, от самих себя. Мы нашли что-то странное, но живое, в этих мгновениях, когда не надо ни от кого прятаться.
Мы поцеловались. Грубый, неловкий поцелуй, как будто мы оба боялись сделать что-то не так. Но, чёрт возьми, это было реально. Не было ничего искусственного, ни вины, ни стыда — только пустота вокруг и это чувство внутри, которое вырывалось наружу, как воскрешение в покосившемся мире.
— Гойда, — прошептал он, и я просто кивнул, как если бы это было предначертано звёздами.
На следующее утро мы не обсуждали, что произошло. Всё шло своим чередом, как в старом фильме. Мы грузили ящики, смеялись над начальником, дрались в шутку — всё как обычно. Но это было не то. Ночью Вован снова приходил ко мне. И снова. Каждый раз это была другая реальность. Мы сбрасывали свои человеческие оболочки и становились чем-то иным, чем-то, что не требует объяснений и оправданий.
Мы поняли, что так теперь и будет. Наше тайное существование — словно миф о двух героях, которые нашли убежище в этой серой, жестокой действительности, где маски надевали при всех, но ночами, когда оставались наедине, молчание говорило больше, чем любые слова.
Прошло несколько недель с тех пор, как я с Вованом стали встречаться чаще. Сначала это были просто перекуры на сменах — разговоры о бабах, о машинах, которые так и мерцали в нашей серой реальности, как старые телевизоры с помехами. Обсуждали, как жизнь нас гнобит, как вляпались в долги, как, казалось, всё, к чему мы прикасались, оборачивалось разочарованием. Но между нами существовало нечто иное — какое-то почти биологическое напряжение, словно вокруг нас витали молекулы желания, обжигая воздух, как перегретая печь в заброшенном доме.
Однажды ночью Вован пришёл ко мне в пристрой. Лето уже начинало умирать, воздух стал тягучим, в нём смешивались запахи пыли, гнили и чего-то ещё, похожего на старое, потёртое воспоминание. Я сидел на полу, спина ломила от смены, на столе пустая бутылка водки — и вдруг Вован стоит в дверях, опёршись о косяк, и кажется, что он больше, чем есть на самом деле. Как будто весь этот чёртов мир не может его удержать, он выбивается из контекста, как кадр из чёрно-белого фильма, где все остальные персонажи только и делают, что бродят в серых тенях.
— Ну чё, сидим? — произносит он, усмехнувшись, и заходит внутрь, как будто перешагивает границу между мирами.
Он плюхнулся на диван, снял ботинки и раскинул ноги, как будто это было его законное право. Мы закурили. Я смотрел на него — ничего особенного, но в этот миг что-то внутри меня сдвинулось. Его взгляд стал медленным, словно время натянулось до предела, и я почувствовал, как внутри меня шевелится нечто. Желание. Первоначально я думал, что это просто злость — на жизнь, на работу, на всё это дерьмо, окружавшее нас, но это было что-то большее, чем просто ярость.
Мы молчали. Сидели рядом, курили и смотрели в пустоту, и в какой-то момент я почувствовал, как его рука легла мне на плечо. Я замер. Это было неожиданно мягко, словно всё напряжение, накопившееся за эти месяцы, вылилось в этот маленький жест. Словно два предмета, не имеющие никакого значения, вдруг соединились в едином порыве.
Я обернулся к нему, и наши взгляды встретились. Внутри меня что-то рухнуло. Маски слетели, и в этот момент мы стали не просто мужчинами, но символами — символами усталости от этой жизни, от самих себя. Мы нашли что-то странное, но живое, в этих мгновениях, когда не надо ни от кого прятаться.
Мы поцеловались. Грубый, неловкий поцелуй, как будто мы оба боялись сделать что-то не так. Но, чёрт возьми, это было реально. Не было ничего искусственного, ни вины, ни стыда — только пустота вокруг и это чувство внутри, которое вырывалось наружу, как воскрешение в покосившемся мире.
— Гойда, — прошептал он, и я просто кивнул, как если бы это было предначертано звёздами.
На следующее утро мы не обсуждали, что произошло. Всё шло своим чередом, как в старом фильме. Мы грузили ящики, смеялись над начальником, дрались в шутку — всё как обычно. Но это было не то. Ночью Вован снова приходил ко мне. И снова. Каждый раз это была другая реальность. Мы сбрасывали свои человеческие оболочки и становились чем-то иным, чем-то, что не требует объяснений и оправданий.
Мы поняли, что так теперь и будет. Наше тайное существование — словно миф о двух героях, которые нашли убежище в этой серой, жестокой действительности, где маски надевали при всех, но ночами, когда оставались наедине, молчание говорило больше, чем любые слова.
>>30320
Прошло несколько недель с тех пор, как я с Вованом стали встречаться чаще. Сначала это были просто перекуры на сменах — разговоры о бабах, о машинах, которые так и мерцали в нашей серой реальности, как старые телевизоры с помехами. Обсуждали, как жизнь нас гнобит, как вляпались в долги, как, казалось, всё, к чему мы прикасались, оборачивалось разочарованием. Но между нами существовало нечто иное — какое-то почти биологическое напряжение, словно вокруг нас витали молекулы желания, обжигая воздух, как перегретая печь в заброшенном доме.
Однажды ночью Вован пришёл ко мне в пристрой. Лето уже начинало умирать, воздух стал тягучим, в нём смешивались запахи пыли, гнили и чего-то ещё, похожего на старое, потёртое воспоминание. Я сидел на полу, спина ломила от смены, на столе пустая бутылка водки — и вдруг Вован стоит в дверях, опёршись о косяк, и кажется, что он больше, чем есть на самом деле. Как будто весь этот чёртов мир не может его удержать, он выбивается из контекста, как кадр из чёрно-белого фильма, где все остальные персонажи только и делают, что бродят в серых тенях.
— Ну чё, сидим? — произносит он, усмехнувшись, и заходит внутрь, как будто перешагивает границу между мирами.
Он плюхнулся на диван, снял ботинки и раскинул ноги, как будто это было его законное право. Мы закурили. Я смотрел на него — ничего особенного, но в этот миг что-то внутри меня сдвинулось. Его взгляд стал медленным, словно время натянулось до предела, и я почувствовал, как внутри меня шевелится нечто. Желание. Первоначально я думал, что это просто злость — на жизнь, на работу, на всё это дерьмо, окружавшее нас, но это было что-то большее, чем просто ярость.
Мы молчали. Сидели рядом, курили и смотрели в пустоту, и в какой-то момент я почувствовал, как его рука легла мне на плечо. Я замер. Это было неожиданно мягко, словно всё напряжение, накопившееся за эти месяцы, вылилось в этот маленький жест. Словно два предмета, не имеющие никакого значения, вдруг соединились в едином порыве.
Я обернулся к нему, и наши взгляды встретились. Внутри меня что-то рухнуло. Маски слетели, и в этот момент мы стали не просто мужчинами, но символами — символами усталости от этой жизни, от самих себя. Мы нашли что-то странное, но живое, в этих мгновениях, когда не надо ни от кого прятаться.
Мы поцеловались. Грубый, неловкий поцелуй, как будто мы оба боялись сделать что-то не так. Но, чёрт возьми, это было реально. Не было ничего искусственного, ни вины, ни стыда — только пустота вокруг и это чувство внутри, которое вырывалось наружу, как воскрешение в покосившемся мире.
— Гойда, — прошептал он, и я просто кивнул, как если бы это было предначертано звёздами.
На следующее утро мы не обсуждали, что произошло. Всё шло своим чередом, как в старом фильме. Мы грузили ящики, смеялись над начальником, дрались в шутку — всё как обычно. Но это было не то. Ночью Вован снова приходил ко мне. И снова. Каждый раз это была другая реальность. Мы сбрасывали свои человеческие оболочки и становились чем-то иным, чем-то, что не требует объяснений и оправданий.
Мы поняли, что так теперь и будет. Наше тайное существование — словно миф о двух героях, которые нашли убежище в этой серой, жестокой действительности, где маски надевали при всех, но ночами, когда оставались наедине, молчание говорило больше, чем любые слова.
Прошло несколько недель с тех пор, как я с Вованом стали встречаться чаще. Сначала это были просто перекуры на сменах — разговоры о бабах, о машинах, которые так и мерцали в нашей серой реальности, как старые телевизоры с помехами. Обсуждали, как жизнь нас гнобит, как вляпались в долги, как, казалось, всё, к чему мы прикасались, оборачивалось разочарованием. Но между нами существовало нечто иное — какое-то почти биологическое напряжение, словно вокруг нас витали молекулы желания, обжигая воздух, как перегретая печь в заброшенном доме.
Однажды ночью Вован пришёл ко мне в пристрой. Лето уже начинало умирать, воздух стал тягучим, в нём смешивались запахи пыли, гнили и чего-то ещё, похожего на старое, потёртое воспоминание. Я сидел на полу, спина ломила от смены, на столе пустая бутылка водки — и вдруг Вован стоит в дверях, опёршись о косяк, и кажется, что он больше, чем есть на самом деле. Как будто весь этот чёртов мир не может его удержать, он выбивается из контекста, как кадр из чёрно-белого фильма, где все остальные персонажи только и делают, что бродят в серых тенях.
— Ну чё, сидим? — произносит он, усмехнувшись, и заходит внутрь, как будто перешагивает границу между мирами.
Он плюхнулся на диван, снял ботинки и раскинул ноги, как будто это было его законное право. Мы закурили. Я смотрел на него — ничего особенного, но в этот миг что-то внутри меня сдвинулось. Его взгляд стал медленным, словно время натянулось до предела, и я почувствовал, как внутри меня шевелится нечто. Желание. Первоначально я думал, что это просто злость — на жизнь, на работу, на всё это дерьмо, окружавшее нас, но это было что-то большее, чем просто ярость.
Мы молчали. Сидели рядом, курили и смотрели в пустоту, и в какой-то момент я почувствовал, как его рука легла мне на плечо. Я замер. Это было неожиданно мягко, словно всё напряжение, накопившееся за эти месяцы, вылилось в этот маленький жест. Словно два предмета, не имеющие никакого значения, вдруг соединились в едином порыве.
Я обернулся к нему, и наши взгляды встретились. Внутри меня что-то рухнуло. Маски слетели, и в этот момент мы стали не просто мужчинами, но символами — символами усталости от этой жизни, от самих себя. Мы нашли что-то странное, но живое, в этих мгновениях, когда не надо ни от кого прятаться.
Мы поцеловались. Грубый, неловкий поцелуй, как будто мы оба боялись сделать что-то не так. Но, чёрт возьми, это было реально. Не было ничего искусственного, ни вины, ни стыда — только пустота вокруг и это чувство внутри, которое вырывалось наружу, как воскрешение в покосившемся мире.
— Гойда, — прошептал он, и я просто кивнул, как если бы это было предначертано звёздами.
На следующее утро мы не обсуждали, что произошло. Всё шло своим чередом, как в старом фильме. Мы грузили ящики, смеялись над начальником, дрались в шутку — всё как обычно. Но это было не то. Ночью Вован снова приходил ко мне. И снова. Каждый раз это была другая реальность. Мы сбрасывали свои человеческие оболочки и становились чем-то иным, чем-то, что не требует объяснений и оправданий.
Мы поняли, что так теперь и будет. Наше тайное существование — словно миф о двух героях, которые нашли убежище в этой серой, жестокой действительности, где маски надевали при всех, но ночами, когда оставались наедине, молчание говорило больше, чем любые слова.
>>30322
Всё шло своим чередом, как и положено, пока однажды на смене нас не застал начальник. Этот громила, словно скала, облокотился на косяк двери, сверкая глазами, полными ненависти и праведного гнева. Словно старый рыцарь, увидевший своих подданных, предающихся греху, он пронёсся сквозь тьму, и его тень заслонила всё светлое, что мы пытались создать в этой грязи.
— Чего это вы тут, пидарасины, устроили? — его голос был низким, как гул отдалённого грома. — Пошли бы лучше ящики грузить, а не хуи щупать!
Я замер, сердце забилось в унисон с ритмом пустоты, наполняющей это пространство. Мы, словно пойманные звери, знали, что момент настал. Секунды растянулись, как резина на старом покрышке, но мы стояли, замерев, в ожидании этого приговора.
Вован, сгорбившись, как будто приняв удар судьбы, направил взгляд на меня, и в его глазах мелькнуло то самое желание, которое мы друг другу открыли. Но его упрямый зад не знал, что ждёт нас дальше. Начальник, словно Бендер, собравший бравых молодцев, сразу же переключил свою ненависть на более важную цель.
— Вы, двое, сейчас же пиздуйте с работы! И не вздумайте мне тут больше показываться! — его слова, как холодный дождь, обрушились на нас.
И, как будто почувствовав ветер перемен, он вытащил свой телефон, начал набирать номер. Я догадывался, что это не просто разговор о том, как у нас всё плохо с производительностью. Нет, это была какая-то особая операция, которую он тщательно планировал, ожидая, что мы упадём на колени, умоляя о пощаде.
— Вы понимаете, что делаете? — спросил я, но он лишь усмехнулся, как дьявол, которому доверили ключи от рая.
— Доложу ахматовцам! — прошипел он, и на его губах заиграла зловещая улыбка. — Время менять это дерьмо! Пусть с вами разберутся. Двойное дно, всё это. Я не позволю, чтобы такое безобразие стало нормой!
В этот момент я осознал, что он как будто стал олицетворением системы, которая душит, сжимает и топчет всё живое, что пытается вырваться на свободу. Мы с Вованом, казалось, оказались на острие его ненависти — двух опарышей в его зловещей игре, которая должна была оказаться на поверхности.
Вован покачал головой, я понимал, что он в этот момент тоже догадывался, что наш тайный мир, который мы успели построить, накрывает чёрное облако.
Ветераны ахматовцы, наш заклятый враг, проявит себя, как лишь мог бы, в этой бесконечной игре со слезами, смехом и тенью подлых предателей. Они приходят, чтобы уничтожить всё, что не укладывается в их узкие рамки. Мы сбежим, но следы останутся, они всегда останутся, как остатки сигаретного дыма в этой комнате, где мы когда-то чувствовали себя свободными.
Мы вышли на улицу, где холодный воздух ударил по лицу, как плескание воды о камни. Но внутри меня уже не было той тёплой уверенности. Вместо этого остался лишь страх — страх, что теперь мы не просто изгнанники, а мишени, под прицелом со стороны тех, кто никогда не поймёт, что такое любовь.
Всё шло своим чередом, как и положено, пока однажды на смене нас не застал начальник. Этот громила, словно скала, облокотился на косяк двери, сверкая глазами, полными ненависти и праведного гнева. Словно старый рыцарь, увидевший своих подданных, предающихся греху, он пронёсся сквозь тьму, и его тень заслонила всё светлое, что мы пытались создать в этой грязи.
— Чего это вы тут, пидарасины, устроили? — его голос был низким, как гул отдалённого грома. — Пошли бы лучше ящики грузить, а не хуи щупать!
Я замер, сердце забилось в унисон с ритмом пустоты, наполняющей это пространство. Мы, словно пойманные звери, знали, что момент настал. Секунды растянулись, как резина на старом покрышке, но мы стояли, замерев, в ожидании этого приговора.
Вован, сгорбившись, как будто приняв удар судьбы, направил взгляд на меня, и в его глазах мелькнуло то самое желание, которое мы друг другу открыли. Но его упрямый зад не знал, что ждёт нас дальше. Начальник, словно Бендер, собравший бравых молодцев, сразу же переключил свою ненависть на более важную цель.
— Вы, двое, сейчас же пиздуйте с работы! И не вздумайте мне тут больше показываться! — его слова, как холодный дождь, обрушились на нас.
И, как будто почувствовав ветер перемен, он вытащил свой телефон, начал набирать номер. Я догадывался, что это не просто разговор о том, как у нас всё плохо с производительностью. Нет, это была какая-то особая операция, которую он тщательно планировал, ожидая, что мы упадём на колени, умоляя о пощаде.
— Вы понимаете, что делаете? — спросил я, но он лишь усмехнулся, как дьявол, которому доверили ключи от рая.
— Доложу ахматовцам! — прошипел он, и на его губах заиграла зловещая улыбка. — Время менять это дерьмо! Пусть с вами разберутся. Двойное дно, всё это. Я не позволю, чтобы такое безобразие стало нормой!
В этот момент я осознал, что он как будто стал олицетворением системы, которая душит, сжимает и топчет всё живое, что пытается вырваться на свободу. Мы с Вованом, казалось, оказались на острие его ненависти — двух опарышей в его зловещей игре, которая должна была оказаться на поверхности.
Вован покачал головой, я понимал, что он в этот момент тоже догадывался, что наш тайный мир, который мы успели построить, накрывает чёрное облако.
Ветераны ахматовцы, наш заклятый враг, проявит себя, как лишь мог бы, в этой бесконечной игре со слезами, смехом и тенью подлых предателей. Они приходят, чтобы уничтожить всё, что не укладывается в их узкие рамки. Мы сбежим, но следы останутся, они всегда останутся, как остатки сигаретного дыма в этой комнате, где мы когда-то чувствовали себя свободными.
Мы вышли на улицу, где холодный воздух ударил по лицу, как плескание воды о камни. Но внутри меня уже не было той тёплой уверенности. Вместо этого остался лишь страх — страх, что теперь мы не просто изгнанники, а мишени, под прицелом со стороны тех, кто никогда не поймёт, что такое любовь.
>>30322
Всё шло своим чередом, как и положено, пока однажды на смене нас не застал начальник. Этот громила, словно скала, облокотился на косяк двери, сверкая глазами, полными ненависти и праведного гнева. Словно старый рыцарь, увидевший своих подданных, предающихся греху, он пронёсся сквозь тьму, и его тень заслонила всё светлое, что мы пытались создать в этой грязи.
— Чего это вы тут, пидарасины, устроили? — его голос был низким, как гул отдалённого грома. — Пошли бы лучше ящики грузить, а не хуи щупать!
Я замер, сердце забилось в унисон с ритмом пустоты, наполняющей это пространство. Мы, словно пойманные звери, знали, что момент настал. Секунды растянулись, как резина на старом покрышке, но мы стояли, замерев, в ожидании этого приговора.
Вован, сгорбившись, как будто приняв удар судьбы, направил взгляд на меня, и в его глазах мелькнуло то самое желание, которое мы друг другу открыли. Но его упрямый зад не знал, что ждёт нас дальше. Начальник, словно Бендер, собравший бравых молодцев, сразу же переключил свою ненависть на более важную цель.
— Вы, двое, сейчас же пиздуйте с работы! И не вздумайте мне тут больше показываться! — его слова, как холодный дождь, обрушились на нас.
И, как будто почувствовав ветер перемен, он вытащил свой телефон, начал набирать номер. Я догадывался, что это не просто разговор о том, как у нас всё плохо с производительностью. Нет, это была какая-то особая операция, которую он тщательно планировал, ожидая, что мы упадём на колени, умоляя о пощаде.
— Вы понимаете, что делаете? — спросил я, но он лишь усмехнулся, как дьявол, которому доверили ключи от рая.
— Доложу ахматовцам! — прошипел он, и на его губах заиграла зловещая улыбка. — Время менять это дерьмо! Пусть с вами разберутся. Двойное дно, всё это. Я не позволю, чтобы такое безобразие стало нормой!
В этот момент я осознал, что он как будто стал олицетворением системы, которая душит, сжимает и топчет всё живое, что пытается вырваться на свободу. Мы с Вованом, казалось, оказались на острие его ненависти — двух опарышей в его зловещей игре, которая должна была оказаться на поверхности.
Вован покачал головой, я понимал, что он в этот момент тоже догадывался, что наш тайный мир, который мы успели построить, накрывает чёрное облако.
Ветераны ахматовцы, наш заклятый враг, проявит себя, как лишь мог бы, в этой бесконечной игре со слезами, смехом и тенью подлых предателей. Они приходят, чтобы уничтожить всё, что не укладывается в их узкие рамки. Мы сбежим, но следы останутся, они всегда останутся, как остатки сигаретного дыма в этой комнате, где мы когда-то чувствовали себя свободными.
Мы вышли на улицу, где холодный воздух ударил по лицу, как плескание воды о камни. Но внутри меня уже не было той тёплой уверенности. Вместо этого остался лишь страх — страх, что теперь мы не просто изгнанники, а мишени, под прицелом со стороны тех, кто никогда не поймёт, что такое любовь.
Всё шло своим чередом, как и положено, пока однажды на смене нас не застал начальник. Этот громила, словно скала, облокотился на косяк двери, сверкая глазами, полными ненависти и праведного гнева. Словно старый рыцарь, увидевший своих подданных, предающихся греху, он пронёсся сквозь тьму, и его тень заслонила всё светлое, что мы пытались создать в этой грязи.
— Чего это вы тут, пидарасины, устроили? — его голос был низким, как гул отдалённого грома. — Пошли бы лучше ящики грузить, а не хуи щупать!
Я замер, сердце забилось в унисон с ритмом пустоты, наполняющей это пространство. Мы, словно пойманные звери, знали, что момент настал. Секунды растянулись, как резина на старом покрышке, но мы стояли, замерев, в ожидании этого приговора.
Вован, сгорбившись, как будто приняв удар судьбы, направил взгляд на меня, и в его глазах мелькнуло то самое желание, которое мы друг другу открыли. Но его упрямый зад не знал, что ждёт нас дальше. Начальник, словно Бендер, собравший бравых молодцев, сразу же переключил свою ненависть на более важную цель.
— Вы, двое, сейчас же пиздуйте с работы! И не вздумайте мне тут больше показываться! — его слова, как холодный дождь, обрушились на нас.
И, как будто почувствовав ветер перемен, он вытащил свой телефон, начал набирать номер. Я догадывался, что это не просто разговор о том, как у нас всё плохо с производительностью. Нет, это была какая-то особая операция, которую он тщательно планировал, ожидая, что мы упадём на колени, умоляя о пощаде.
— Вы понимаете, что делаете? — спросил я, но он лишь усмехнулся, как дьявол, которому доверили ключи от рая.
— Доложу ахматовцам! — прошипел он, и на его губах заиграла зловещая улыбка. — Время менять это дерьмо! Пусть с вами разберутся. Двойное дно, всё это. Я не позволю, чтобы такое безобразие стало нормой!
В этот момент я осознал, что он как будто стал олицетворением системы, которая душит, сжимает и топчет всё живое, что пытается вырваться на свободу. Мы с Вованом, казалось, оказались на острие его ненависти — двух опарышей в его зловещей игре, которая должна была оказаться на поверхности.
Вован покачал головой, я понимал, что он в этот момент тоже догадывался, что наш тайный мир, который мы успели построить, накрывает чёрное облако.
Ветераны ахматовцы, наш заклятый враг, проявит себя, как лишь мог бы, в этой бесконечной игре со слезами, смехом и тенью подлых предателей. Они приходят, чтобы уничтожить всё, что не укладывается в их узкие рамки. Мы сбежим, но следы останутся, они всегда останутся, как остатки сигаретного дыма в этой комнате, где мы когда-то чувствовали себя свободными.
Мы вышли на улицу, где холодный воздух ударил по лицу, как плескание воды о камни. Но внутри меня уже не было той тёплой уверенности. Вместо этого остался лишь страх — страх, что теперь мы не просто изгнанники, а мишени, под прицелом со стороны тех, кто никогда не поймёт, что такое любовь.
>>28157 (OP)
Повеяло прохладой пидорских яойных рассказов о петровичах, образца 2010-х.
Юр гонна гет вотс каминг ту ю. Все ходы у товарища майора записаны.
Повеяло прохладой пидорских яойных рассказов о петровичах, образца 2010-х.
>исповедь
Юр гонна гет вотс каминг ту ю. Все ходы у товарища майора записаны.