Аноны, есть ли фильмы со структурой пелевинского S.N.U.F.F.-а?

- в фильме есть настоящий секс между актёрами, показанный в анатомических деталях
- есть сцены убийств (в идеале настоящих убийств) или хотя бы более-менее реалистичная их имитация

Фильм состоит из настоящих любви и смерти в долях примерно 50/50.

Любовь и смерть это по сути уже сейчас основные мотивы фильмов мейнстрима, но они показываются там не в живую, а в виде симуляркров – ухаживания и имитация секса между актерами и имитация смерти героев фильма.

Никто не пытался пробить это моральное и юридическое ограничение и снять ленту, к которой стремится человеческое естество?

Для читавших книгу – мне кажется, что что современные «снафы» вроде отрезания голов в Чечне, казней ИГИЛовцев, расстрелов бабахов с воздуха (видеорелейт) – суть зародыши будущей медакультуры. Будто это все полигоны западной цивилизации, цирк для сьемок настоящей смерти необходимой обществу.

Пример современной половинки S.N.U.F.F.-а
https://2ch.hk/wm/src/1622927/14356019181450.webm

Секс мы снимаем в порнофильмах уже давно, а смерть тоже появилась на видео. До их объединения в подлинный S.N.U.F.F. осталось сделать буквально полшага.

Отрывки из книги Пелевина «S.N.U.F.F.»

— Древние книги говорили — чтобы попасть под власть кино, человек должен
шагнуть ему навстречу. Он должен совершить действие, которое называлось на
церковноанглийском «suspend disbelief» — «отбросить недоверие». Зритель как бы
соглашался: «я на время поверю, что это происходит в действительности, а вы возьмете меня в волнующее удивительное путешествие». Пока у магов древности была сила, все получалось. Но потом общественный договор потерял силу и здесь.
— Почему? Люди разучились отбрасывать недоверие?
— Нет. Появилась другая проблема. Когда они смотрели кино, им все сложнее становилось «suspend belief» — «отбросить уверенность». Они даже на время не могли забыть, что все фильмы на самом деле рассказывают одну и ту же историю — как шайка жуликов пытается превратить ссуженные ростовщиками триста миллионов в один миллиард, окуная деньги в сознание зрителей. Эта суть проступала сквозь все костюмы и сюжеты, сквозь все психологические и технические ухищрения магов древности и все спонсируемые ими критические отзывы, и в конце концов полностью вытеснила все иные смыслы. Но это случилось не потому, что изменились фильмы. Изменилась жизнь.

Древние фильмы чаще всего были двухмерными вухчасовыми историями. Их темы могли быть какими угодно — про колдунов и нечисть, которой молились и поклонялись
люди до прихода Антихриста, про одинокого героя в поисках денег, про любовь и сопутствующую ей смерть, про жителей бетонного ада, пытающихся продать большому городу свой усталый секс, про космические демократуры и диктатории, и так далее.

Хлоя смотрела фильмы выпучив глаза, но сам Грым быстро потерял к ним интерес. Возможно, мешало то, что он услышал от Бернара-Анри. Ему и правда трудно было
осуществить внутренний волевой акт, который тот назвал «suspend disbelief». Даже если Грым сознательно пытался отбросить недоверие, идиотизм происходящего на маниту
неизменно возвращал это чувство назад. Особенно неприятными были секунды, когда сквозь картинку просвечивали интенции создателей.

Древний человек был счастливым ребенком — он мог поверить в реальность наскальных изображений, вокруг которых танцевал с копьем, или в придуманные и разыгранные другими истории, снятые двухмерной пленочной камерой и кое-как подкрашенные электронной косметикой на тихоходном маниту.

А Грым уже не мог этого сделать. Он знал, что наваждение может быть каким угодно, и цена ему грош. Смотреть Древние Фильмы было неинтересно — как будто зараженный
ложью свет, пойманный когда-то пленкой, успел за века протухнуть в круглых жестяных коробках, где хранились ее рулоны. Любой сон был в сто раз интересней и реальней,
потому что за ним стояли не расчетливо лгущие люди, а великолепно непоследовательный Маниту.

Существовала еще одна причина, по которой старинные истории было неприятно смотреть.

Люди на экране все время попадали в тяжелые и неловкие ситуации. Они испытывали (вернее, изображали) унижение, неловкость и страх. Было понятно — так устроено, чтобы
у действия было какое-то логическое обоснование, энергия развития, и сюжет мог двигаться дальше. Но Грыму было наплевать на логику экранного вранья — принимать ее
всерьез могли только проплаченные киномафией критики. На его взгляд, лучше бы древние тени действовали без всякой причины вообще, чем вытягивали ему кишки своим
инженерным драматизмом.

Изображаемые актерами негативные эмоции перекидывались на его душу не потому, что он им верил, а просто по закону резонанса. Каждый раз, когда герои попадали в очередное муторное положение, Грым непроизвольно нажимал паузу: таким способом можно было остановить собственную муку, которая, в отличие от фальшивой экранной, была настоящей. Выходило, что он мучается даже не вместе с героями, а вместо них.

Любовь и смерть имели такую природу, что заниматься ими понарошку было невозможно. Не играло роли, верят ли участники процедуры в то, чем заняты — важно было, что это действительно с ними происходит. Спариваться и умирать можно было только всерьез, хоть в домашнем уединении, хоть перед сотней камер на арене. Поэтому «отбрасывать недоверие», как говорил покойный Бернар-Анри, уже не было необходимости.

Медиакратуры прошлого были непрочными, потому что угнетали человека, ограничивая либидо и мортидо. Маниту Антихрист запретил это под страхом любви и смерти…»

С точки зрения монтажа или сюжета снафы были римитивнее и проще, чем фильмы древности. Но смотреть их было куда интересней — и самый скучный снаф захватывал сильнее, чем самый увлекательный фильм.

Грыму казалось, что свет, который запечатлел недавнюю историю на храмовый целлулоид, все еще был живым и свежим, и до сих пор летел где-то в пространстве — в отличие от мертвого света Древних Фильмов, угасшего навсегда. Великие битвы, проплывавшие по экрану, были настоящими. Цир тоже — Грым только что прошел
сквозь него сам, и просто поразительно было, как мало изменилось за века.

В Древних Фильмах все было враньем и игрой. А в снафах все было правдой. И не потому, что за века люди стали честнее