Оливейра вспомнил, что ему дали программку. На плохо отпечатанном листке бумаги с некоторым трудом можно было разобрать, что мадам Трепа, золотая медаль, исполнит «Три прерванных движения», автор Роз Боб (исполняется впервые), «Павану в честь генерала Леклерка», автор Аликс Аликс (исполняется впервые для гражданских лиц), и «Синтез: Делиб — Сен-Санс», сочинения Делиба, Сен-Санса и Берт Трепа.

«Мать твою, — подумал Оливейра. — Вместе с этой долбаной программой».

У рояля появился непонятно откуда взявшийся господин с отвислым двойным подбородком и белой как лунь шевелюрой. Он был одет в черную пару и розовыми пальцами поглаживал цепочку, украшавшую затейливого фасона жилет. Оливейре показалось, что жилет был довольно засаленный. Раздались жидкие хлопки, инициированные сеньоритой в лиловом плаще и очках в золотой оправе. Модулируя голосом, необыкновенно похожим на голос попугая, старик с двойным подбородком предварил концерт вступительным словом, благодаря чему публике стало известно, что Роз Боб — бывшая ученица мадам Берт Трепа, что «Павана» Аликс Аликса была создана бравым офицером действующей армии, который скрывает свое имя под этим скромным псевдонимом, и что в обоих упомянутых произведениях используются в сжатой форме наиболее современные приемы музыкального письма. Что же касается «Синтеза: Делиб — Сен-Санс» (тут старик в экстазе закатил глаза), то это сочинение представляет собой квинтэссенцию современной музыки, одну из самых глубоких новаций автора, то есть мадам Трепа, которая назвала его «пророческий синкретизм». Эта характеристика справедлива в той мере, в какой музыкальный гений Делиба и Сен-Санса тяготеет к космосу, к интерфузии и интерфонии, парализованным чрезмерным индивидуализмом Запада и обреченным так никогда и не состояться в произведении высшего синтеза, если бы не гениальная интуиция мадам Трепа. В самом деле, благодаря своей сверхчувствительности она сумела уловить такие тонкости, которые ускользают от большинства слушателей, и, таким образом, взяла на себя благородную, хотя и тяжелую миссию стать медиумическим мостом, который может соединить двух великих сынов Франции. Будет не лишним заметить, что мадам Берт Трепа, помимо своей деятельности на посту преподавателя музыки, вскоре отметит серебряную свадьбу с занятиями композицией. Оратор не берет на себя смелость в кратком вступлении к концерту, которого публика, учитывая все вышесказанное, ждет с живейшим нетерпением, более глубоко анализировать музыкальное творчество мадам Трепа, как оно, несомненно, того заслуживает. Тем не менее, взяв на вооружение данную ментальную пентаграмму, те, кто будет слушать произведения Роз Боб и мадам Трепа впервые, смогут прийти к выводу, что их эстетика заключается в антиструктуралистских конструкциях, иначе говоря, это автономные звуковые ячейки, плод чистого вдохновения, связанные общим замыслом произведения, однако совершенно свободные от классических форм как додекакофонических, так и атональных (последние два термина он подчеркнул особо). Так, например, «Три прерванных движения» Роз Боб, любимой ученицы мадам Трепа, созданы под впечатлением, которое произвел на душу артистки звук громко захлопнувшихся дверей. И те тридцать два аккорда, из которых состоит первое движение, есть не что иное, как отражение этого звука, перенесенное в плоскость эстетики; оратор не претендует на открытие секрета, если поведает столь образованной аудитории, что техника композиции «Синтеза: Делиб — Сен-Санс» исходит из самых первоосновных, эзотерических источников творчества. Он никогда не забудет, как был удостоен высокой чести присутствовать во время одной из фаз синтеза, помогая мадам Трепа работать с рабдоманическим маятником над партитурами обоих великих мастеров с целью выявить те пассажи, влияние которых на маятник подтверждало потрясающую интуицию, присущую этой артистке. И хотя можно было бы еще много чего добавить к сказанному, оратор считает своим долгом удалиться, как только он поприветствует в лице мадам Трепа один из маяков французской духовности и примеров высокой гениальности, не понятой широкой публикой.

Двойной подбородок сильно заколыхался, и старик, задыхаясь от эмоций и кашля, скрылся среди софитов. Двадцать пар рук издали жидкие аплодисменты, зажглось несколько спичек, Оливейра поудобнее вытянулся в кресле и почувствовал себя лучше. Должно быть, старик, сбитый машиной, тоже чувствует себя лучше на больничной койке, погрузившись в дремоту, всегда наступавшую после шока, блаженное междуцарствие, когда перестаешь распоряжаться собой и кровать становится твоим кораблем, неоплатным отпуском, чем-то, что нарушает рутину повседневной жизни. «Я почти что готов навестить его на днях, — подумал Оливейра. — Но тогда я, наверное, вторгнусь на его необитаемый остров, стану следами на песке. Че, ты становишься таким деликатным».

Аплодисменты заставили его открыть глаза и следить за тем, как трудно давались мадам Трепа поклоны, которыми она благодарила публику. Прежде чем он посмотрел на ее лицо, его парализовало зрелище ее ботинок — это были абсолютно мужские ботинки, которые никакая юбка не могла скрыть. С квадратными носами, без каблуков, правда, со шнурками от женской обуви, но это ничего не меняло. Над ними виднелось нечто плотное и широкое, что-то громоздкое, втиснутое в негнущийся корсет. Но Берт Трепа не была толстой, ее скорее можно было назвать несгибаемой. Видимо, у нее был ишиас или люмбаго, поскольку она могла двигаться только всем телом сразу, сейчас она стояла лицом к публике, с трудом отвечая на приветствия, потом повернулась боком, протиснулась между табуретом и роялем и, сложившись точно под прямым углом, водрузила себя на табурет. Оттуда артистка, резко повернув голову, еще раз кивнула залу, хотя уже никто не аплодировал. «Как будто сверху ее кто-то дергает за ниточки», — подумал Оливейра. Ему нравились марионетки и автоматы, и он ждал каких угодно чудес от пророческого синкретизма. Берт Трепа еще раз взглянула в зал, на ее круглом, будто обсыпанном мукой лице, казалось, отпечатались все страдания мира, а губы, ярко накрашенные киноварью, растянулись, приняв форму египетской ладьи. Она снова повернулась в профиль, маленький нос, похожий на клюв попугая, обратился на клавиатуру, а руки, лежавшие на клавишах от до до си, были похожи на две сумочки из потертой замши. Раздались начальные аккорды из тех тридцати двух, которые составляли первое прерванное движение. Между первым и вторым аккордом прошло пять секунд, между вторым и третьим — пятнадцать. Дойдя до 15-го аккорда, Роз Боб назначила паузу в двадцать пять секунд. Оливейра, который в первый момент оценил с толком примененную Роз Боб веберновскую трактовку пауз, заметил, что повторение его быстро утомило. Между аккордами 7-м и 8-м раздались покашливания, между 12-м и 13-м кто-то энергично чиркнул спичкой, между 14-м и 15-м ясно послышалось восклицание «Ну и дерьмо!», высказанное юной блондинкой. К 20-му аккорду одна из дам в самом потертом пальто, типичная старая дева, энергично взялась за зонтик и уже открыла рот, собираясь что-то сказать, но тут 21-й аккорд всемилостиво пригвоздил ее к месту. Оливейра развлекался вовсю, глядя на Берт Трепа, он сделал вывод, что пианистка следит за публикой, как говорится, краем глаза. И этим краем серо-голубого глаза над едва заметным клювообразным носом несчастная пианистка, как догадался Оливейра, пытается произвести подсчет присутствующих согласно купленным билетам. В момент 23-го аккорда сеньор с круглой лысиной возмущенно поднялся с места, после чего, сопя и фыркая, вышел из зала, четко печатая шаг во время паузы в восемь секунд, заготовленной Роз Боб. Начиная с 24-го аккорда паузы стали уменьшаться, так что между 28-м и 32-м аккордом установился ритм похоронного марша, однако общая идея при этом не пострадала. Берт Трепа сняла ботинки с педалей, положила левую руку на колено и принялась за второе движение. Второе движение длилось всего лишь четыре такта, в каждом из которых было три ноты одинаковой длительности. Третье движение состояло главным образом из хроматической гаммы, нисходящей от верхних регистров, после чего операция повторялась в обратном порядке, причем все это перемежалось трелями и другими украшениями. В самый неожиданный момент, когда никто ничего такого не ожидал, пианистка перестала играть и резко выпрямилась, кивнув залу почти вызывающе, но Оливейре показалось, что он различает в этом взгляде неуверенность, даже страх. Какая-то пара бешено зааплодировала, Оливейра в свою очередь тоже стал аплодировать, сам не зная почему (а когда понял, то разозлился и перестал). Берт Трепа почти в тот же миг обрела положение в профиль и отстраненно провела пальцем по клавишам в ожидании тишины. Она приступила к исполнению «Паваны в честь генерала Леклерка».

В последующие две-три минуты Оливейра с некоторым трудом переключал свое внимание с невероятной мешанины, которой Берт Трепа оголтело вспарывала воздух, на передвижения в зале — юные и пожилые, кто потихоньку, кто решительно, удирали с концерта. В «Паване», представлявшей собой смесь Листа и Рахманинова, без устали повторялись две или три темы, которые вскоре затерялись среди вариаций, бравурных пассажей (весьма неважно исполненных, со множеством заштопанных дырок), кусков, напоминающих своей торжественностью катафалк на лафете и прерываемых оглушительными пиротехническими эффектами, которым таинственный Аликс Аликс отдавался с особенным наслаждением. Пару раз Оливейре показалось, что высокая прическа Берт Трепа а-ля Саламбо вот-вот развалится, но кто знает, сколько шпилек поддерживали ее во всеоружии среди шума и грохота «Паваны». Настала очередь оргии из арпеджио, предвещавшей финал, прозвучали все три темы (одна из них была содрана из «Дон Жуана» Штрауса), и Берт Трепа разразилась ливнем аккордов, один громче другого, которые забивало истерическое напоминание первой темы, после чего прозвучали два аккорда в самом низком регистре, причем в последнем была фальшивая нота в правой руке, но такое может случиться с каждым, и Оливейра, который развлекался от души, горячо захлопал в ладоши.

Пианистка выпрямилась несколько странным движением, будто распрямилась пружина, и поклонилась публике. Поскольку глазами она пересчитывала присутствующих, она не могла не заметить, что осталось не более восьми-девяти человек. Берт Трепа с достоинством ушла в левый выход, и капельдинерша, задернув занавеску, предложила публике леденцы.

С одной стороны, пора было уходить, но что-то в атмосфере этого концерта притягивало Оливейру. В конце концов, бедняжка Трепа пыталась представить эти произведения впервые, одно это уже само по себе является достоинством в мире великих полонезов, Лунной сонаты и Танца огня. Было что-то трогательное в этом лице тряпичной куклы, в этой велюровой черепахе, в этой необъятной дуре, которая оказалась в затхлом мире щербатых чайников, старух, еще помнивших концерты Рислера, вечеров музыки и поэзии в залах с выцветшими обоями и месячным бюджетом в сорок тысяч франков и обращенной к друзьям тайной мольбе прийти в конце месяца туда, где царит культ на-сто-я-ще-го искусства в стиле Академии Раймонда Дункана, и нетрудно было представить себе, как выглядят Аликс Аликс и Роз Боб, как они подсчитывали скудные средства на аренду зала для концерта, как кто-то из учеников по доброй воле отпечатал программку, как составлялись списки приглашенных, которые в результате не пришли, и это отчаяние среди софитов при виде пустого зала — ведь все равно нужно выходить на сцену, золотая медаль, — и все равно нужно выходить на сцену. Все это было похоже на главу из Селина, и Оливейра понял, что не способен думать больше ни о чем, кроме как об этой атмосфере убогой и бесполезной борьбы за выживание артистической деятельности, рассчитанной на кого-то, такого же убогого и бесполезного. «И конечно, именно меня угораздило ткнуться в этот траченный молью веер, — со злостью подумал Оливейра. — Сначала старик попал под машину, теперь эта Трепа. Уже не говоря о паскудной погоде и о моем состоянии. Особенно о моем состоянии».

В зале оставалось четыре человека, и он решил, что лучше, пожалуй, пересесть в первый ряд, чтобы как-то поддержать исполнительницу. Его самого смешило подобное проявление солидарности, но он все равно пересел вперед и, закурив сигарету, ждал начала. Так получилось, что какая-то дама решила покинуть зал как раз в тот момент, когда на сцене снова появилась Берт Трепа, и та, прежде чем с огромным трудом приветствовать поклоном почти совсем опустевший партер, пригвоздила ее взглядом. Оливейра подумал, что дама, которая вознамерилась уйти, заслуживает хорошего пинка под зад. И вдруг он понял, что все его реакции исходят оттого, что Берт Трепа ему симпатична, даже несмотря на «Павану» и на Роз Боб. «Давно со мной такого не было, — подумал он. — Видимо, с годами я становлюсь мягче. Столько всяких метафизических рек — и вдруг нападает желание то навестить старика в больнице, то аплодировать этой ненормальной в корсете. Странно. Должно быть, это у меня от холода, ботинки-то промокли».

«Синтез: Делиб — Сен-Санс» длился уже минуты три или около того, когда пара, составлявшая основу оставшейся публики, встала и демонстративно вышла. Оливейре снова показалось, что Берт Трепа украдкой взглянула в партер, но, кроме того, впечатление было такое, что ей сводит пальцы, перегнувшись над роялем, она играла с огромным трудом, используя любую паузу, чтобы искоса взглянуть в партер, где Оливейра и еще один добросердечный сеньор слушали, всем своим видом изображая углубленное внимание. Пророческий синкретизм не замедлил открыть свой секрет, даже для такого невежды, как Оливейра; за первыми четырьмя тактами из «Прялки Омфалы» последовали другие четыре такта из «Девушек Кадиса», затем левая рука изобразила «Раскрылось сердце тебе навстречу», а правая в это время в спазматическом ритме добавила сюда же тему колокольчиков из «Лакме», потом обе прошлись по «Пляске смерти» и «Коппелии», что же касается других тем, которые в программке были обозначены как «Гимн Виктору Гюго», «Жан де Нивель» и «На берегах Нила», то они совершенно очевидно сочетались с другими, более известными, и, так как пророческий смысл всего этого невозможно было представить себе более ясно, добросердечный господин начал тихонечко хихикать, затыкая себе рот перчаткой, и Оливейра вынужден был признать, что тот имеет на это право и нельзя требовать от него, чтобы он замолчал, и Берт Трепа, видимо, тоже это подозревала, потому что ошибалась все чаще, казалось, пальцы у нее парализованы, она продвигалась все дальше, встряхивая руками и выставляя локти вперед, словно курица, которая устраивается в гнезде, «И сердце ликует…», потом снова «Куда идет индуска молодая?». Пара синкретических аккордов, куцее арпеджио, «Девушки Кадиса», тра-ля-ля, похожее на икоту, несколько нот подряд в стиле (вот неожиданность) Пьера Булеза, и у добросердечного с виду сеньора вырвалось что-то вроде мычания, после чего он бросился к выходу, зажимая себе рот перчатками, в тот самый момент, когда Берт Трепа опустила руки, уставясь на клавиатуру, и пошла долгая секунда, секунда без конца, момент безнадежной пустоты между Оливейрой и Берт Трепа, которые остались в зале одни.

— Браво, — сказал Оливейра, понимая, что аплодисменты были бы сейчас просто неприличны. — Браво, мадам.

Не поднимаясь с места, Берт Трепа чуть повернулась вместе с табуретом и ткнулась локтем в ля первой октавы. Они смотрели друг на друга. Оливейра встал и подошел к краю сцены.

— Очень интересно, — сказал он. — Поверьте мне, мадам, я прослушал ваш концерт с подлинным интересом.