131 Кб, 965x614Сап аноны. Сегодня за очередной сессией прослушивания музыки, столкнулся с тем что куда то пропали эмоции, ощущения, что были раньше.
Я говорю не просто о впечталении от какой нибудь композиции, что в душу запала. Я говорю о таком чувстве когда эмоции бьют через край, когда в груди всё сжимается, когда ты понимаешь что это сильнее любого оргазма в 1000х раз. У меня такое чувство вызывало определенная последовательность каких либо аккордов, нот как вокальных так и мелодических ну и на крайняк просто "момент" в песне.
Сегодня же я понял, а понял ужасную вещь. Это чувство у меня будто атрофировалось. Будто возникла большая толерантность и я не получаю былого кайфа, максимум мурашки по спине, ничего более. Конечно от песен которые я слушал раньше я не получу таких эмоций, так как заслушал их до дыр, но просто даже при поиске новых групп, новой музыки в жанрах любимых - ничего и близко не получается ощутить. Сейчас же пишу вам, анонасы, чтобы узнать кто испытывал подобное и как возможно решить данный трабл?
Слушается практически всё, широкий спектр в предпочтениях. Фавориты - метал, грув метал, спид метал, так же очень люблю разные поджанры рока, эйсид блюз, эйсид рок и тп. Алсо люблю слушать и электронщину типо рейв, эйсид хаус и что либо ещё наподобии, но выщеописанных чувств такое пока что почти не вызывало.
Я говорю не просто о впечталении от какой нибудь композиции, что в душу запала. Я говорю о таком чувстве когда эмоции бьют через край, когда в груди всё сжимается, когда ты понимаешь что это сильнее любого оргазма в 1000х раз. У меня такое чувство вызывало определенная последовательность каких либо аккордов, нот как вокальных так и мелодических ну и на крайняк просто "момент" в песне.
Сегодня же я понял, а понял ужасную вещь. Это чувство у меня будто атрофировалось. Будто возникла большая толерантность и я не получаю былого кайфа, максимум мурашки по спине, ничего более. Конечно от песен которые я слушал раньше я не получу таких эмоций, так как заслушал их до дыр, но просто даже при поиске новых групп, новой музыки в жанрах любимых - ничего и близко не получается ощутить. Сейчас же пишу вам, анонасы, чтобы узнать кто испытывал подобное и как возможно решить данный трабл?
Слушается практически всё, широкий спектр в предпочтениях. Фавориты - метал, грув метал, спид метал, так же очень люблю разные поджанры рока, эйсид блюз, эйсид рок и тп. Алсо люблю слушать и электронщину типо рейв, эйсид хаус и что либо ещё наподобии, но выщеописанных чувств такое пока что почти не вызывало.
112 Кб, 604x453БАМП
БАМП
БАМП
БАМП
БАМП
>>537 (OP)
Это ты стареешь чувак
Это ты стареешь чувак
У меня такое иногда бывает, но через несколько дней отпускает.
>>537 (OP)
Давно не встречал такую музыку, которая способна вызвать такие чувства
Уже и забыл, как он ощущается в целом
Давно не встречал такую музыку, которая способна вызвать такие чувства
Уже и забыл, как он ощущается в целом
а потому что нехуй использовать музыку для причинения себе оргазма всякого, не в этом её назначение
>>602
А в чём же тогда назначение музыки, как не дать слушателю чувство кайфа? Это блять не видосик на трубе смотреть, музыка должна цеплять все твои нейромедиаторы чтобы ты чуть ли не корячился на полу от крутости сего момента, а не сидел с унылой рожей подпевая "нанана снег... Серый лет..."
А в чём же тогда назначение музыки, как не дать слушателю чувство кайфа? Это блять не видосик на трубе смотреть, музыка должна цеплять все твои нейромедиаторы чтобы ты чуть ли не корячился на полу от крутости сего момента, а не сидел с унылой рожей подпевая "нанана снег... Серый лет..."
>>599
Зе сейм, алсо бывает аморфное чувство кайфа, но опять же кроме мурашек ничего больше не испытывалось.
Зе сейм, алсо бывает аморфное чувство кайфа, но опять же кроме мурашек ничего больше не испытывалось.
>>619
В мае 2000-го, под самый конец учебного года, я заболел. Что-то было с головой, с сосудами — в общем, я лежал и буквально встать не мог. Мама моя, посмотрев с неделю на меня, приняла единственное верное для нее, абсолютно провинциальной по складу ума женщины, решение — везти меня в санаторий. Санаторий не простой, а Васильевский — известный на весь Татарстан, с соснами и грязями, дешевыми детскими путевками и спокойным, сохранившимся с застойных времен, складом жизни. Мама выросла в городе Зеленодольске, под Казанью, там же жили (и сейчас живут) многочисленные мои родственники, к которым я отправлялся — поэтому выбор места для лечения был для нее абсолютно естественным. Мы вообще все прошлые годы летом как раз в Татарию и ездили, да и в 2000-м бы поехали — но только, как всегда, поехали бы в июне. А так пришлось собираться на месяц раньше.
Сели мы в поезд до Москвы — денег на самолет не было, как не было их никогда, — доехали до Колы и встали. На ночь. Чтобы вы понимали: Кола — это совсем-совсем рядом с Мурманском, буквально в двух шагах; граница между двумя городами — дорога на холм и с него, длинной меньше километра. Выяснилось, что дальше, где-то посередине области, на железной дороге произошла авария — то ли рельсы размыло паводками, то ли просто они где-то в землю вошли, то ли еще что-то. Утром нас отогнали обратно, посадили в автобусы и отвезли в Оленегорск — часа два пути на машине от Мурманска. Там мы до вечера ютились на местном вокзале, пока, наконец, нам не подали поезд до Москвы. Мою маму в ту ночь и в тот день окутало ее привычное в таких сложных моментах состояние. Вместо того, чтобы плакать, волноваться за меня и пытаться как-то успокоить своего сына, она стиснула зубы и стала крайне скупа на слова — лишь руку мою в своей руке стала сжимать куда крепче, так, что болело.
Добрались мы до Москвы вечером 24-го мая — и сразу отправились к друзьям нашей семьи в привычный наш пересадочный пункт на путешествиях из Москвы в Казань, в квартиру на Бакунинской улице. Друзьями была уже тогда совсем пожилая пара откуда-то из-под Астрахани, сто лет назад перебравшаяся в столицу: он — дядя Коля — татарин, она — тетя Нина — русская. Простые люди. Дачники. Ложились рано, вставали рано. Связи с ними по пути у нас не было, поэтому они, прождав нас весь день, уже к тому моменту легли спать. В глазах тети Нины, в ночном халате открывшей нам дверь по внезапному звонку, читалось удивление — и радость. Дядя Коля, уже, в отличие от своей жены, давно лежащий где-то на Калитниковском, проявлял разве что только раздражение. Мужик он был суровый, хотя и отходчивый.
Тут мне следовало бы как-то сразу лечь спать — тем более, что поездка меня предсказуемо вымотала до такого состояния, когда передвигаться я мог чуть ли не ползком. Но была деталь: тем вечером, 24 мая 2000 года, был финал Лиги Чемпионов. Играл «Реал» с «Валенсией». Последней я тогда почему-то страшно переживал, следил за всеми их матчами — и, понятное дело, хотел этот финал увидеть своими глазами. Полубредовым голосом я как-то убедил окружавших меня взрослых включить телевизор. А там — 88-я минута, «Реал» побеждает, 3:0.
Поездка и так, мягко говоря не задалась, и ворчание и явное недовольство дяди Коли — всю свою жизнь наживавшему меня «директор» и отпускавшим в мой адрес ехидные замечания и шутки — никак не делало обстановку краше. Но проигрывающая «Валенсия» стала последним ударом. Посмотрев с полминуты на телевизор, я рухнул в глубокий обморок — так, что очнулся утром, в какой-то московской больнице. Врачи через несколько дней сказали — размещать больше не можем. Пришлось выписываться — но маме было ясно, что до Казани ехать опасно. Неделю я отлеживался на Бакунинской и приходи, насколько это было возможно, в себя.
Сколько я его помню, дядя Коля постоянно слушал музыку. Врубит кассету — и весь день она играет в его квартирке. Вот и я, лежа, слушал вместе с ним — какие-то татарские инструментальные народные мелодии, сыгранные на синтезаторе.
Одна и та же кассета с ними все играла, и играла, и играла по кругу — и забралась мне в душу настолько, что я, в конце концов, вставал с кровати, доходил до кассетника и сам уже перематывал ее на начало. Через неделю я прыгал и бегал. Врачи Васильевского санатория, когда мы уже к ним доехали, встали между своих сосен и своих грязей и развели перед мамой руками — мол, а что вы это его, женщина, привезли? Он же здоровый.
История эта вспомнилась в прошедшую пятницу, вечером. Дома было решено послушать почему-то полное собрание сочинений Рэндала МакКлеллана — американского профессора Истменовской школы музыки, в восьмидесятых свихнувшегося на северо-индийских рагах и начавшего записывать нечто, якобы на них похожее, только при помощи синтезаторов, разумеется. Посреди четырех часов ровного, одномерного и плоского гула на этих записях вдруг возникает голос самого МакКлеллана — и не исчезает следующие сорок минут. За эти сорок минут профессор говорит о мифе западной классической музыки, о движениях земных пластов, об умерших цивилизациях, и в самом конце подводит к главному тезису своей лекции — музыка может лечить. Ее истинное и первоначальное предназначение, говорит МакКлеллан, не в том, чтобы приносить удовольствие или развлекать — а лечить. В этот момент моя девушка, уже почти сутки носившая на себе два аппарата — один меряет пульс, другой получает ЭКГ — сообщила, что у нее снизился пульс, со ста десяти до ста.
Не то, чтобы я поверил в какую-то лечебную силу музыки МакКлеллана. Просто сразу многое пронеслось в голове. Слова антерпренера Соколова из фильма про Артура Расселла о том, что Расселл, будучи больным СПИДом, продолжал записываться, потому что верил — от музыки ему будет лучше. История о Габриэле Форе, потерявшим под самый конец жизни и слух, и зрение, но умершим только тогда, когда ему удалось закончить свой единственный струнный квартет — и окончательно отпустить музыку, звучавшую в мозгу, из своей головы. Рассказ моей прабабушки о том, что, когда в войну пришлось сутки сидеть раненой в сугробе, она пела частушки, чтоб не заснуть — и обмороженные ноги ей удивительным образом не ампутировали. Те самые татарские мелодии с кассеты дяди Коли.
Может быть, музыка правда лечит? Ей только стоит появиться, дать о себе знать в нужный момент — и она не отпустит тебя, как не отпускает мать из своей руки руку своего сына, когда тому плохо. Может, поэтому мы на самом деле ее слушаем — а не потому, что она просто приносит счастье или облегчение в горе, заставляет почувствовать себя одухотворенным или дает лекарство от усталости? Может, она на самом деле способна лечить?
Конечно нет. Это все фикция. Совпадения. Хорошие, подчас сентиментальные, истории. Музыка не способна вылечить. Примеров этого — примеров обратных всему тому, что я только что рассказал — у меня много. Как раз после того случая с татарской кассетой я и начал — ну, через пару месяцев — интересоваться музыкой. Ни от чего не вылечился. Но подсознательно я, может быть, возвращался к тому эпизоду из своей жизни, к той самой квартире на Бакунинской — возвращался много раз и продолжаю возвращаться и сейчас. Только где найти музыку, которая вылечит? А то голова болит. Ноги подкашиваются. Хочется лечь. Надо бы в санаторий.
В мае 2000-го, под самый конец учебного года, я заболел. Что-то было с головой, с сосудами — в общем, я лежал и буквально встать не мог. Мама моя, посмотрев с неделю на меня, приняла единственное верное для нее, абсолютно провинциальной по складу ума женщины, решение — везти меня в санаторий. Санаторий не простой, а Васильевский — известный на весь Татарстан, с соснами и грязями, дешевыми детскими путевками и спокойным, сохранившимся с застойных времен, складом жизни. Мама выросла в городе Зеленодольске, под Казанью, там же жили (и сейчас живут) многочисленные мои родственники, к которым я отправлялся — поэтому выбор места для лечения был для нее абсолютно естественным. Мы вообще все прошлые годы летом как раз в Татарию и ездили, да и в 2000-м бы поехали — но только, как всегда, поехали бы в июне. А так пришлось собираться на месяц раньше.
Сели мы в поезд до Москвы — денег на самолет не было, как не было их никогда, — доехали до Колы и встали. На ночь. Чтобы вы понимали: Кола — это совсем-совсем рядом с Мурманском, буквально в двух шагах; граница между двумя городами — дорога на холм и с него, длинной меньше километра. Выяснилось, что дальше, где-то посередине области, на железной дороге произошла авария — то ли рельсы размыло паводками, то ли просто они где-то в землю вошли, то ли еще что-то. Утром нас отогнали обратно, посадили в автобусы и отвезли в Оленегорск — часа два пути на машине от Мурманска. Там мы до вечера ютились на местном вокзале, пока, наконец, нам не подали поезд до Москвы. Мою маму в ту ночь и в тот день окутало ее привычное в таких сложных моментах состояние. Вместо того, чтобы плакать, волноваться за меня и пытаться как-то успокоить своего сына, она стиснула зубы и стала крайне скупа на слова — лишь руку мою в своей руке стала сжимать куда крепче, так, что болело.
Добрались мы до Москвы вечером 24-го мая — и сразу отправились к друзьям нашей семьи в привычный наш пересадочный пункт на путешествиях из Москвы в Казань, в квартиру на Бакунинской улице. Друзьями была уже тогда совсем пожилая пара откуда-то из-под Астрахани, сто лет назад перебравшаяся в столицу: он — дядя Коля — татарин, она — тетя Нина — русская. Простые люди. Дачники. Ложились рано, вставали рано. Связи с ними по пути у нас не было, поэтому они, прождав нас весь день, уже к тому моменту легли спать. В глазах тети Нины, в ночном халате открывшей нам дверь по внезапному звонку, читалось удивление — и радость. Дядя Коля, уже, в отличие от своей жены, давно лежащий где-то на Калитниковском, проявлял разве что только раздражение. Мужик он был суровый, хотя и отходчивый.
Тут мне следовало бы как-то сразу лечь спать — тем более, что поездка меня предсказуемо вымотала до такого состояния, когда передвигаться я мог чуть ли не ползком. Но была деталь: тем вечером, 24 мая 2000 года, был финал Лиги Чемпионов. Играл «Реал» с «Валенсией». Последней я тогда почему-то страшно переживал, следил за всеми их матчами — и, понятное дело, хотел этот финал увидеть своими глазами. Полубредовым голосом я как-то убедил окружавших меня взрослых включить телевизор. А там — 88-я минута, «Реал» побеждает, 3:0.
Поездка и так, мягко говоря не задалась, и ворчание и явное недовольство дяди Коли — всю свою жизнь наживавшему меня «директор» и отпускавшим в мой адрес ехидные замечания и шутки — никак не делало обстановку краше. Но проигрывающая «Валенсия» стала последним ударом. Посмотрев с полминуты на телевизор, я рухнул в глубокий обморок — так, что очнулся утром, в какой-то московской больнице. Врачи через несколько дней сказали — размещать больше не можем. Пришлось выписываться — но маме было ясно, что до Казани ехать опасно. Неделю я отлеживался на Бакунинской и приходи, насколько это было возможно, в себя.
Сколько я его помню, дядя Коля постоянно слушал музыку. Врубит кассету — и весь день она играет в его квартирке. Вот и я, лежа, слушал вместе с ним — какие-то татарские инструментальные народные мелодии, сыгранные на синтезаторе.
Одна и та же кассета с ними все играла, и играла, и играла по кругу — и забралась мне в душу настолько, что я, в конце концов, вставал с кровати, доходил до кассетника и сам уже перематывал ее на начало. Через неделю я прыгал и бегал. Врачи Васильевского санатория, когда мы уже к ним доехали, встали между своих сосен и своих грязей и развели перед мамой руками — мол, а что вы это его, женщина, привезли? Он же здоровый.
История эта вспомнилась в прошедшую пятницу, вечером. Дома было решено послушать почему-то полное собрание сочинений Рэндала МакКлеллана — американского профессора Истменовской школы музыки, в восьмидесятых свихнувшегося на северо-индийских рагах и начавшего записывать нечто, якобы на них похожее, только при помощи синтезаторов, разумеется. Посреди четырех часов ровного, одномерного и плоского гула на этих записях вдруг возникает голос самого МакКлеллана — и не исчезает следующие сорок минут. За эти сорок минут профессор говорит о мифе западной классической музыки, о движениях земных пластов, об умерших цивилизациях, и в самом конце подводит к главному тезису своей лекции — музыка может лечить. Ее истинное и первоначальное предназначение, говорит МакКлеллан, не в том, чтобы приносить удовольствие или развлекать — а лечить. В этот момент моя девушка, уже почти сутки носившая на себе два аппарата — один меряет пульс, другой получает ЭКГ — сообщила, что у нее снизился пульс, со ста десяти до ста.
Не то, чтобы я поверил в какую-то лечебную силу музыки МакКлеллана. Просто сразу многое пронеслось в голове. Слова антерпренера Соколова из фильма про Артура Расселла о том, что Расселл, будучи больным СПИДом, продолжал записываться, потому что верил — от музыки ему будет лучше. История о Габриэле Форе, потерявшим под самый конец жизни и слух, и зрение, но умершим только тогда, когда ему удалось закончить свой единственный струнный квартет — и окончательно отпустить музыку, звучавшую в мозгу, из своей головы. Рассказ моей прабабушки о том, что, когда в войну пришлось сутки сидеть раненой в сугробе, она пела частушки, чтоб не заснуть — и обмороженные ноги ей удивительным образом не ампутировали. Те самые татарские мелодии с кассеты дяди Коли.
Может быть, музыка правда лечит? Ей только стоит появиться, дать о себе знать в нужный момент — и она не отпустит тебя, как не отпускает мать из своей руки руку своего сына, когда тому плохо. Может, поэтому мы на самом деле ее слушаем — а не потому, что она просто приносит счастье или облегчение в горе, заставляет почувствовать себя одухотворенным или дает лекарство от усталости? Может, она на самом деле способна лечить?
Конечно нет. Это все фикция. Совпадения. Хорошие, подчас сентиментальные, истории. Музыка не способна вылечить. Примеров этого — примеров обратных всему тому, что я только что рассказал — у меня много. Как раз после того случая с татарской кассетой я и начал — ну, через пару месяцев — интересоваться музыкой. Ни от чего не вылечился. Но подсознательно я, может быть, возвращался к тому эпизоду из своей жизни, к той самой квартире на Бакунинской — возвращался много раз и продолжаю возвращаться и сейчас. Только где найти музыку, которая вылечит? А то голова болит. Ноги подкашиваются. Хочется лечь. Надо бы в санаторий.
>>619
В мае 2000-го, под самый конец учебного года, я заболел. Что-то было с головой, с сосудами — в общем, я лежал и буквально встать не мог. Мама моя, посмотрев с неделю на меня, приняла единственное верное для нее, абсолютно провинциальной по складу ума женщины, решение — везти меня в санаторий. Санаторий не простой, а Васильевский — известный на весь Татарстан, с соснами и грязями, дешевыми детскими путевками и спокойным, сохранившимся с застойных времен, складом жизни. Мама выросла в городе Зеленодольске, под Казанью, там же жили (и сейчас живут) многочисленные мои родственники, к которым я отправлялся — поэтому выбор места для лечения был для нее абсолютно естественным. Мы вообще все прошлые годы летом как раз в Татарию и ездили, да и в 2000-м бы поехали — но только, как всегда, поехали бы в июне. А так пришлось собираться на месяц раньше.
Сели мы в поезд до Москвы — денег на самолет не было, как не было их никогда, — доехали до Колы и встали. На ночь. Чтобы вы понимали: Кола — это совсем-совсем рядом с Мурманском, буквально в двух шагах; граница между двумя городами — дорога на холм и с него, длинной меньше километра. Выяснилось, что дальше, где-то посередине области, на железной дороге произошла авария — то ли рельсы размыло паводками, то ли просто они где-то в землю вошли, то ли еще что-то. Утром нас отогнали обратно, посадили в автобусы и отвезли в Оленегорск — часа два пути на машине от Мурманска. Там мы до вечера ютились на местном вокзале, пока, наконец, нам не подали поезд до Москвы. Мою маму в ту ночь и в тот день окутало ее привычное в таких сложных моментах состояние. Вместо того, чтобы плакать, волноваться за меня и пытаться как-то успокоить своего сына, она стиснула зубы и стала крайне скупа на слова — лишь руку мою в своей руке стала сжимать куда крепче, так, что болело.
Добрались мы до Москвы вечером 24-го мая — и сразу отправились к друзьям нашей семьи в привычный наш пересадочный пункт на путешествиях из Москвы в Казань, в квартиру на Бакунинской улице. Друзьями была уже тогда совсем пожилая пара откуда-то из-под Астрахани, сто лет назад перебравшаяся в столицу: он — дядя Коля — татарин, она — тетя Нина — русская. Простые люди. Дачники. Ложились рано, вставали рано. Связи с ними по пути у нас не было, поэтому они, прождав нас весь день, уже к тому моменту легли спать. В глазах тети Нины, в ночном халате открывшей нам дверь по внезапному звонку, читалось удивление — и радость. Дядя Коля, уже, в отличие от своей жены, давно лежащий где-то на Калитниковском, проявлял разве что только раздражение. Мужик он был суровый, хотя и отходчивый.
Тут мне следовало бы как-то сразу лечь спать — тем более, что поездка меня предсказуемо вымотала до такого состояния, когда передвигаться я мог чуть ли не ползком. Но была деталь: тем вечером, 24 мая 2000 года, был финал Лиги Чемпионов. Играл «Реал» с «Валенсией». Последней я тогда почему-то страшно переживал, следил за всеми их матчами — и, понятное дело, хотел этот финал увидеть своими глазами. Полубредовым голосом я как-то убедил окружавших меня взрослых включить телевизор. А там — 88-я минута, «Реал» побеждает, 3:0.
Поездка и так, мягко говоря не задалась, и ворчание и явное недовольство дяди Коли — всю свою жизнь наживавшему меня «директор» и отпускавшим в мой адрес ехидные замечания и шутки — никак не делало обстановку краше. Но проигрывающая «Валенсия» стала последним ударом. Посмотрев с полминуты на телевизор, я рухнул в глубокий обморок — так, что очнулся утром, в какой-то московской больнице. Врачи через несколько дней сказали — размещать больше не можем. Пришлось выписываться — но маме было ясно, что до Казани ехать опасно. Неделю я отлеживался на Бакунинской и приходи, насколько это было возможно, в себя.
Сколько я его помню, дядя Коля постоянно слушал музыку. Врубит кассету — и весь день она играет в его квартирке. Вот и я, лежа, слушал вместе с ним — какие-то татарские инструментальные народные мелодии, сыгранные на синтезаторе.
Одна и та же кассета с ними все играла, и играла, и играла по кругу — и забралась мне в душу настолько, что я, в конце концов, вставал с кровати, доходил до кассетника и сам уже перематывал ее на начало. Через неделю я прыгал и бегал. Врачи Васильевского санатория, когда мы уже к ним доехали, встали между своих сосен и своих грязей и развели перед мамой руками — мол, а что вы это его, женщина, привезли? Он же здоровый.
История эта вспомнилась в прошедшую пятницу, вечером. Дома было решено послушать почему-то полное собрание сочинений Рэндала МакКлеллана — американского профессора Истменовской школы музыки, в восьмидесятых свихнувшегося на северо-индийских рагах и начавшего записывать нечто, якобы на них похожее, только при помощи синтезаторов, разумеется. Посреди четырех часов ровного, одномерного и плоского гула на этих записях вдруг возникает голос самого МакКлеллана — и не исчезает следующие сорок минут. За эти сорок минут профессор говорит о мифе западной классической музыки, о движениях земных пластов, об умерших цивилизациях, и в самом конце подводит к главному тезису своей лекции — музыка может лечить. Ее истинное и первоначальное предназначение, говорит МакКлеллан, не в том, чтобы приносить удовольствие или развлекать — а лечить. В этот момент моя девушка, уже почти сутки носившая на себе два аппарата — один меряет пульс, другой получает ЭКГ — сообщила, что у нее снизился пульс, со ста десяти до ста.
Не то, чтобы я поверил в какую-то лечебную силу музыки МакКлеллана. Просто сразу многое пронеслось в голове. Слова антерпренера Соколова из фильма про Артура Расселла о том, что Расселл, будучи больным СПИДом, продолжал записываться, потому что верил — от музыки ему будет лучше. История о Габриэле Форе, потерявшим под самый конец жизни и слух, и зрение, но умершим только тогда, когда ему удалось закончить свой единственный струнный квартет — и окончательно отпустить музыку, звучавшую в мозгу, из своей головы. Рассказ моей прабабушки о том, что, когда в войну пришлось сутки сидеть раненой в сугробе, она пела частушки, чтоб не заснуть — и обмороженные ноги ей удивительным образом не ампутировали. Те самые татарские мелодии с кассеты дяди Коли.
Может быть, музыка правда лечит? Ей только стоит появиться, дать о себе знать в нужный момент — и она не отпустит тебя, как не отпускает мать из своей руки руку своего сына, когда тому плохо. Может, поэтому мы на самом деле ее слушаем — а не потому, что она просто приносит счастье или облегчение в горе, заставляет почувствовать себя одухотворенным или дает лекарство от усталости? Может, она на самом деле способна лечить?
Конечно нет. Это все фикция. Совпадения. Хорошие, подчас сентиментальные, истории. Музыка не способна вылечить. Примеров этого — примеров обратных всему тому, что я только что рассказал — у меня много. Как раз после того случая с татарской кассетой я и начал — ну, через пару месяцев — интересоваться музыкой. Ни от чего не вылечился. Но подсознательно я, может быть, возвращался к тому эпизоду из своей жизни, к той самой квартире на Бакунинской — возвращался много раз и продолжаю возвращаться и сейчас. Только где найти музыку, которая вылечит? А то голова болит. Ноги подкашиваются. Хочется лечь. Надо бы в санаторий.
В мае 2000-го, под самый конец учебного года, я заболел. Что-то было с головой, с сосудами — в общем, я лежал и буквально встать не мог. Мама моя, посмотрев с неделю на меня, приняла единственное верное для нее, абсолютно провинциальной по складу ума женщины, решение — везти меня в санаторий. Санаторий не простой, а Васильевский — известный на весь Татарстан, с соснами и грязями, дешевыми детскими путевками и спокойным, сохранившимся с застойных времен, складом жизни. Мама выросла в городе Зеленодольске, под Казанью, там же жили (и сейчас живут) многочисленные мои родственники, к которым я отправлялся — поэтому выбор места для лечения был для нее абсолютно естественным. Мы вообще все прошлые годы летом как раз в Татарию и ездили, да и в 2000-м бы поехали — но только, как всегда, поехали бы в июне. А так пришлось собираться на месяц раньше.
Сели мы в поезд до Москвы — денег на самолет не было, как не было их никогда, — доехали до Колы и встали. На ночь. Чтобы вы понимали: Кола — это совсем-совсем рядом с Мурманском, буквально в двух шагах; граница между двумя городами — дорога на холм и с него, длинной меньше километра. Выяснилось, что дальше, где-то посередине области, на железной дороге произошла авария — то ли рельсы размыло паводками, то ли просто они где-то в землю вошли, то ли еще что-то. Утром нас отогнали обратно, посадили в автобусы и отвезли в Оленегорск — часа два пути на машине от Мурманска. Там мы до вечера ютились на местном вокзале, пока, наконец, нам не подали поезд до Москвы. Мою маму в ту ночь и в тот день окутало ее привычное в таких сложных моментах состояние. Вместо того, чтобы плакать, волноваться за меня и пытаться как-то успокоить своего сына, она стиснула зубы и стала крайне скупа на слова — лишь руку мою в своей руке стала сжимать куда крепче, так, что болело.
Добрались мы до Москвы вечером 24-го мая — и сразу отправились к друзьям нашей семьи в привычный наш пересадочный пункт на путешествиях из Москвы в Казань, в квартиру на Бакунинской улице. Друзьями была уже тогда совсем пожилая пара откуда-то из-под Астрахани, сто лет назад перебравшаяся в столицу: он — дядя Коля — татарин, она — тетя Нина — русская. Простые люди. Дачники. Ложились рано, вставали рано. Связи с ними по пути у нас не было, поэтому они, прождав нас весь день, уже к тому моменту легли спать. В глазах тети Нины, в ночном халате открывшей нам дверь по внезапному звонку, читалось удивление — и радость. Дядя Коля, уже, в отличие от своей жены, давно лежащий где-то на Калитниковском, проявлял разве что только раздражение. Мужик он был суровый, хотя и отходчивый.
Тут мне следовало бы как-то сразу лечь спать — тем более, что поездка меня предсказуемо вымотала до такого состояния, когда передвигаться я мог чуть ли не ползком. Но была деталь: тем вечером, 24 мая 2000 года, был финал Лиги Чемпионов. Играл «Реал» с «Валенсией». Последней я тогда почему-то страшно переживал, следил за всеми их матчами — и, понятное дело, хотел этот финал увидеть своими глазами. Полубредовым голосом я как-то убедил окружавших меня взрослых включить телевизор. А там — 88-я минута, «Реал» побеждает, 3:0.
Поездка и так, мягко говоря не задалась, и ворчание и явное недовольство дяди Коли — всю свою жизнь наживавшему меня «директор» и отпускавшим в мой адрес ехидные замечания и шутки — никак не делало обстановку краше. Но проигрывающая «Валенсия» стала последним ударом. Посмотрев с полминуты на телевизор, я рухнул в глубокий обморок — так, что очнулся утром, в какой-то московской больнице. Врачи через несколько дней сказали — размещать больше не можем. Пришлось выписываться — но маме было ясно, что до Казани ехать опасно. Неделю я отлеживался на Бакунинской и приходи, насколько это было возможно, в себя.
Сколько я его помню, дядя Коля постоянно слушал музыку. Врубит кассету — и весь день она играет в его квартирке. Вот и я, лежа, слушал вместе с ним — какие-то татарские инструментальные народные мелодии, сыгранные на синтезаторе.
Одна и та же кассета с ними все играла, и играла, и играла по кругу — и забралась мне в душу настолько, что я, в конце концов, вставал с кровати, доходил до кассетника и сам уже перематывал ее на начало. Через неделю я прыгал и бегал. Врачи Васильевского санатория, когда мы уже к ним доехали, встали между своих сосен и своих грязей и развели перед мамой руками — мол, а что вы это его, женщина, привезли? Он же здоровый.
История эта вспомнилась в прошедшую пятницу, вечером. Дома было решено послушать почему-то полное собрание сочинений Рэндала МакКлеллана — американского профессора Истменовской школы музыки, в восьмидесятых свихнувшегося на северо-индийских рагах и начавшего записывать нечто, якобы на них похожее, только при помощи синтезаторов, разумеется. Посреди четырех часов ровного, одномерного и плоского гула на этих записях вдруг возникает голос самого МакКлеллана — и не исчезает следующие сорок минут. За эти сорок минут профессор говорит о мифе западной классической музыки, о движениях земных пластов, об умерших цивилизациях, и в самом конце подводит к главному тезису своей лекции — музыка может лечить. Ее истинное и первоначальное предназначение, говорит МакКлеллан, не в том, чтобы приносить удовольствие или развлекать — а лечить. В этот момент моя девушка, уже почти сутки носившая на себе два аппарата — один меряет пульс, другой получает ЭКГ — сообщила, что у нее снизился пульс, со ста десяти до ста.
Не то, чтобы я поверил в какую-то лечебную силу музыки МакКлеллана. Просто сразу многое пронеслось в голове. Слова антерпренера Соколова из фильма про Артура Расселла о том, что Расселл, будучи больным СПИДом, продолжал записываться, потому что верил — от музыки ему будет лучше. История о Габриэле Форе, потерявшим под самый конец жизни и слух, и зрение, но умершим только тогда, когда ему удалось закончить свой единственный струнный квартет — и окончательно отпустить музыку, звучавшую в мозгу, из своей головы. Рассказ моей прабабушки о том, что, когда в войну пришлось сутки сидеть раненой в сугробе, она пела частушки, чтоб не заснуть — и обмороженные ноги ей удивительным образом не ампутировали. Те самые татарские мелодии с кассеты дяди Коли.
Может быть, музыка правда лечит? Ей только стоит появиться, дать о себе знать в нужный момент — и она не отпустит тебя, как не отпускает мать из своей руки руку своего сына, когда тому плохо. Может, поэтому мы на самом деле ее слушаем — а не потому, что она просто приносит счастье или облегчение в горе, заставляет почувствовать себя одухотворенным или дает лекарство от усталости? Может, она на самом деле способна лечить?
Конечно нет. Это все фикция. Совпадения. Хорошие, подчас сентиментальные, истории. Музыка не способна вылечить. Примеров этого — примеров обратных всему тому, что я только что рассказал — у меня много. Как раз после того случая с татарской кассетой я и начал — ну, через пару месяцев — интересоваться музыкой. Ни от чего не вылечился. Но подсознательно я, может быть, возвращался к тому эпизоду из своей жизни, к той самой квартире на Бакунинской — возвращался много раз и продолжаю возвращаться и сейчас. Только где найти музыку, которая вылечит? А то голова болит. Ноги подкашиваются. Хочется лечь. Надо бы в санаторий.
136 Кб, 400x400>>635
Спасибо за пасту анон... Браво маэстро!
Спасибо за пасту анон... Браво маэстро!
>>747
Это просто прекрасно, господи
Это просто прекрасно, господи