То есть вся философия - это суть движение нигилистическое. Точно так же, как мораль - это "самая опасная форма невежества" (заметьте, здесь не критикуется невежество или опасность как принципы, критерии выбора "истины". - а делается лишь утверждение относительно видимости, её экспликация; точно так же это относится и к утверждению "философия это нигилистическое движение"). Когда как возврат в каждой точке т.н. "релятивизма", "относительности", - происходит к одной и той же "точке зрения", оптике и перспективе собственной мысли. "Бытие" не есть что-то иное, кроме как "вечное возвращение" к одной и той же вершине собственных мыслей (с которой и производится "переоценка всех ценностей" - "вечное возвращение" есть возвращение к вершинам собственного "тела", собственных мыслей, - а не к чему-то иному, отличающемуся от того, чем каждый из нас "не может не быть").

Наши высшие прозорливости должны — и должны! — звучать как глупости, а под определёнными обстоятельствами даже как преступления, когда они ненамеренно достигают ушей тех, кто не обладает для этого природой и предопределением. Эзотерическое и экзотерическое, как когда-то различали философы, у индийцев, греков, персов и мусульман, — в общем, везде, где существовала иерархия, а не вера в равенство и равные права, — различаются не столько тем, что экзотерик стоит снаружи и смотрит, оценивает, измеряет, судит с внешней стороны, не изнутри, сколько тем, что он видит вещи снизу вверх, тогда как эзотерик смотрит сверху вниз! Существуют такие высоты души, с которых даже трагедия перестаёт казаться трагической; и все беды мира, собранные в одно, кто осмелится решать, приведёт ли этот взгляд неизбежно к состраданию и, таким образом, к удвоению страдания?.. То, что служит пищей или утешением для людей более высоких душ, может быть почти ядом для людей гораздо более низкого сорта. Добродетели простого человека могут быть пороками и слабостями для философа; возможно, что благородный человек, если он погибнет и падёт, окажется в конечном итоге обладающим такими свойствами, за которые, погрузившись в нижний мир, его придётся почитать как святого. Есть книги, которые для души и здоровья имеют обратную ценность, в зависимости от того, какую силу души или жизненной энергии они пробуждают: в одном случае это опасные, разрушающие, распадающиеся книги, в другом — знамения, которые вызывают самых храбрых на подвиг. Книги для всех — это всегда книги с дурным запахом: на них чувствуется запах маленьких людей. Там, где народ ест и пьёт, где он поклоняется, часто пахнет дурно. Не стоит ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.

Праздность есть мать всякой психологии. Как? Разве психология – порок?

Душа человека и ее границы, вообще достигнутый до сих пор объем внутреннего опыта человека, высота, глубина и даль этого опыта, вся прежняя история души и ее еще не исчерпанные возможности - вот охотничье угодье, предназначенное для прирожденного психолога и любителя «большой охоты». Но как часто приходится ему восклицать в отчаянии: «я один здесь! ах, только один! а кругом этот огромный девственный лес!» И вот ему хочется иметь в своем распоряжении несколько сот егерей и острых на нюх ученых ищеек, которых он мог бы послать в область истории человеческой души, чтобы там загонять свою дичь. Но тщетно: он с горечью убеждается всякий раз в том, как мало пригодны помощники и собаки для отыскивания всего того, что привлекает его любопытство. Неудобство посылать ученых в новые и опасные охотничьи угодья, где нужны мужество, благоразумие и тонкость во всех смыслах, заключается в том, что они уже более непригодны там, где начинается «большая охота», а вместе с нею и великая опасность: как раз там они теряют свое острое зрение и нюх. Чтобы, например, отгадать и установить, какова была до сих пор история проблемы знания и совести в душе homines religiosi, для этого, может быть, необходимо самому быть таким глубоким, таким уязвленным, таким необъятным, как интеллектуальная совесть Паскаля, - и тогда все еще понадобилось бы, чтобы над этим скопищем опасных и горестных пережитков распростерлось небо светлой, злобной гениальности, которое могло бы обозреть их с высоты, привести в порядок, заключить в формулы. - Но кто оказал бы мне эту услугу! Но у кого хватило бы времени ждать таких слуг! - они являются, очевидно, слишком редко, во все времена их наличность так невероятна! В конце концов приходится делать все самому, чтобы самому знать кое-что, - это значит, что приходится делать много! - Но любопытство, подобное моему, все же остается приятнейшим из всех пороков, - прошу прощения! я хотел сказать: любовь к истине получает свою награду на небесах и уже на земле.

Получается, нет никакой Философии и есть только множества философий, плюрализм. И, следовательно, - "континент политики", - область "духовной" борьбы, войны. В войне же "все средства хороши" - и кто обладает свободой "духа", - тот и побеждает в ней. Однако ничего не мешает обходиться без этого - без войны. Какой человек делает выбор - это зависит исключительно от него самого, - в зависимости от данных в этой области ("духовного") ему - условий: "Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и «более цельные звери»)."

Ибо когда истина вступит в борьбу с ложью тысячелетий, у нас будут сотрясения, судороги землетрясения, перемещение гор и долин, какие никогда не снились. Понятие политики совершенно растворится в духовной войне, все формы власти старого общества взлетят в воздух – они покоятся все на лжи - будут войны, как еще никогда не было на земле. Только с меня начинается на земле большая политика ["Die grosse Politik"].

Следовательно, нет никаких "рецептов спасения", - либо речь идёт о поражении, либо о укоренении собственной "воли", силы в "людях" (варварах, пример: "хунта в Мьянме"; "переоценка всех ценностей" есть действие не мыслимое отдельно и от перераспределения силы). То же самое можно сказать и о представленной здесь точке зрения (она рефлексивна).

Всё остальное - либо ложь (бессильная), либо - нигилизм.

"Методы", "принципы" - всё - одно - морали. Либо у них есть воздействие (Macht), сила (Kraft), - либо они - отсутствуют.

Значит, и не существует никакой философии, в принципе-то. Существуют культы, религии, политики - и ничего кроме этого. Что, впрочем, как уже было сказано, не делает аргумент о необходимости войны неоспоримым... однако - кто будет чувствовать сострадание в этом, - в этой области, где чувствовать невозможно в принципе самой мысли и видимости этого и об этом?

Это дело немногих — быть независимыми: это привилегия сильных. И кто пытается это, даже с полным правом, но без необходимости, тот, вероятно, не только силен, но до безумия дерзок. Он вступает в лабиринт, умножая на тысячу опасности, которые сама жизнь уже приносит с собой; и одной из них является то, что никто не видит, как и где он заблудится, как он уединится и понемногу будет раздираем каким-то Минавром совести. Предположим, что такой человек погибает — это происходит так далеко от понимания других, что они не могут ни почувствовать, ни сопереживать: и он уже не может вернуться! Он не может вернуться даже для того, чтобы разделить сострадание людей!

"В мой последний грех? – гневно воскликнул Заратустра, рассмеявшись собственным словам, – что же было уготовано для меня как последний грех?"
И вновь Заратустра ушел в себя, и снова в раздумье опустился на камень и погрузился в размышление. Вдруг вскочил он.
"Сострадание! Сострадание к высшему человеку! – воскликнул он, и лицо его потемнело и стало суровым. – Ну что ж! Этому – было свое время!
Мое страдание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему!
Вперед! Явился лев, близко дети мои, созрел Заратустра, настал мой час:
Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!"

И вот как следствие этого - отсутствия сострадания именно в этом - являются на Землю, физическую, - раздор, война и нигилизм - разрушение без развития ("прогресс" не всегда есть развитие: "открытым остается еще и большой вопрос, в состоянии ли мы обойтись без заболевания, даже в том, что касается развития нашей добродетели, и не нуждается ли больная душа, ничуть не менее здоровой, в нашей жажде познания и самопознания: короче, не есть ли исключительная воля к здоровью предрассудок, трусость и, пожалуй, некое подобие утонченнейшего варварства и отсталости") - "действительность": именно та "действительность", которую ты описываешь.

Но это снова возвращает людей к "философии" (мышлению) - и политике.
Из чего и следует что нельзя, не возможно обойтись без политики, в какой-либо форме и виде. Не невежество разрушительно, а идиотизм (неучастие в "большой" политике, а не realpolitik).

>>108
8 часов? Ты серьёзно?

Мне будут признательны, если я сжму столь важное и новое понимание в четыре тезиса: я тем облегчаю понимание и вызываю тем самым возражение.
Первое утверждение. Причины, по которым эта мир была названа кажущейся, на самом деле обосновывают её реальность — другой тип реальности абсолютно невозможно доказать.
Второе утверждение. Признаки, которые были даны «истинному бытию» вещей, на самом деле являются признаками не-бытия, ничто — «истинный мир» был построен из противоречия с реальным миром: это, действительно, кажущийся мир, поскольку он всего лишь морально-оптическая иллюзия.
Третье утверждение. Нет смысла фантазировать о каком-то «другом» мире, если только в нас не сильна инстинктивная склонность к клевете, принижению, подозрению против жизни: в последнем случае мы мстим жизни, создавая фантазм «другой» или «лучшей» жизни.
Четвёртое утверждение. Разделять мир на «истинный» и «кажущийся», будь то в духе христианства или, как у Канта (что в конечном итоге есть обманчивое христианство), — это всего лишь suggestion (предложение) декаданса, симптом умирающей жизни… То, что художник ценит «видимость» выше реальности, не является возражением против этого утверждения. Потому что «видимость» здесь означает реальность, но лишь в определённом отборе, усилении, коррекции... Трагический художник не пессимист — он говорит «да» всему сомнительному и ужасному, он дионисичен.

Как «истинный мир» стал мифом.
История одного заблуждения.

1. Истинный мир доступен мудрому, благочестивому, добродетельному — он живет в нем, он есть этот мир.
(Самая древняя форма идеи, относительно разумной, простой, убедительной. Перефразировка фразы «я, Платон, есть истина».)

2. Истинный мир, недостижимый сейчас, но обещанный мудрому, благочестивому, добродетельному («для грешника, который кается»).
(Продвижение идеи: она становится более утонченной, обманчивой, неуловимой — она становится Женщиной, она становится христианской…)

3. Истинный мир, недостижимый, необоснованный, не обещанный, но уже как мысль — утешение, обязанность, императив.
(Та же старая Солнце в глубине, но через туман и скепсис; идея становится возвышенной, бледной, северной, как в Кёнигсберге.)

4. Истинный мир — недостижим? В любом случае, он не был достигнут. И как недостижимый, он также неизвестен. Следовательно, он не утешает, не спасает, не обязывает: что может нас обязать нечто неизвестное?
(Серое утро. Первое зевание разума. Кукареканье позитивизма.)

5. «Истинный мир» — идея, которая больше не полезна, даже не обязательна — бесполезная, лишняя идея, следовательно, опровергнутая идея: давайте избавимся от нее!
(Яркий день; завтрак; возвращение здравого смысла и бодрости; румянец Платона; адский шум всех свободных духов.)

6. Мы уничтожили истинный мир: какой мир остался? Может, тот, что кажется? … Но нет! С истинным миром мы уничтожили и кажущийся!
(Полдень; момент самого короткого тени; конец самого длинного заблуждения; вершина человечества; INCIPIT ZARATHUSTRA.)

>>137
Ещё, по поводу псевдо-"аполитичной" жизни, как очередная иллюстрация этого (хотя бы в рамках мысли):
Схема “Стэнфордского симулякрового эксперимента” (теперь он войдет в историю, как и “Стэнфордский тюремный эксперимент”) проста и понятна.
1. Отобраны по заданным критериям 1000 «типовых» американцев.
2. С каждым проведено углубленное 2-х часовое интервью (примерно 6,5 тыс слов)
3. Расшифровка каждого из интервью была загружена в память отдельного ИИ-агента на основе ChatGPT-4o, превращая его тем самым в симулякра личности (индивидуального сознания) конкретного «типового» американца или американки.
4. Потом прогнали каждого из 1000 человек через несколько канонических социолого-психологический тестов: Общий социальный опрос (GSS), личностный опросник "Большая пятерка", пять хорошо известных поведенческих экономических игр (напр, игра в диктатора, игра в общественные блага) и пять социологических экспериментов с контролем.
5. И параллельно прогнали через эти же тесты, игры и т.д. всех симулякров личности «типовых» американцев, полученных в п. 2.
6. Статистически корректно сравнили ответы и поведение реальных людей и симулякров их личностей.
Результаты
• Симулякры предсказали ответы своих реальных прототипов – людей по тесту GSS с точностью 85% (что значительно лучше, чем ИИ-агенты, которые использовали только базовую демографическую информацию).
• Из пяти экспериментов с участием как людей, так и их симулякров, в четырех симулякры дали результаты, почти неотличимые от реакций их прототипов - людей (коэффициент корреляции 0,98).
• Симулякры делали более точные прогнозы по различным политическим идеологиям и этническим группам. Они также показали более сбалансированную производительность при анализе ответов между различными демографическими категориями.
Резюме (имхо).
А) “Стэнфордский симулякровый эксперимент” дал практическое подтверждение 2х важных эвристических гипотез, сформулированных мною 2 недели назад в упомянутом выше посте.
Это значит, что мир уже (!) кардинально изменился. И теперь роль людей и алгоритмов в науке, культуре, повседневной жизни индивидов и социальной жизни «алгоритмически насыщенных обществ» уже никогда не будет прежней.
Б) Поразительно, как проста и незатейлива оказалась человеческая натура, что для создания её ИИ-симулякра оказалось достаточно всего 2х часов интервью плюс внечеловеческий интеллект ChatGPT-4o.
PS Полученные симулякры индивидуального сознания – узконаправленные и не моделируют всех черт и аспектов личности. Но ведь это всего лишь 1я такая работа. И не за горами ее куда более продвинутые варианты (контекстные окна уже вмещают не 6,5 тыс слов интервью, а на порядки больше).

Переживание и вымысел. — Насколько бы человек ни углублялся в самопознание, ничего не может быть более неполным, чем его образ всей совокупности побуждений, составляющих его существо. Он едва ли может назвать по имени даже более грубые из них: их число и сила, приливы и отливы, их взаимодействие и противодействие, и, прежде всего, законы их питания остаются для него совершенно неизвестными. Это питание становится случайным процессом: наши повседневные переживания, как бы случайно, подбрасывают то одному, то другому побуждению добычу, которую оно жадно хватает, но весь этот ход событий не имеет никакой разумной связи с потребностями питания всех побуждений, так что всегда происходит два противоположных явления: одно побуждение может истощаться и атрофироваться, а другое — переполняться. Каждый момент нашей жизни заставляет расти некоторые щупальца нашего существа и заставляет другие увядать, в зависимости от пищи, которую этот момент либо несет с собой, либо не несет. Наши переживания, как я уже сказал, являются в этом смысле пищей, но эта пища распределена слепой рукой, не зная, кто голодает, а кто уже сытый. И вследствие этой случайной подпитки частей всего существа, его образ в итоге будет столь же случайным, как и его становление. Говоря яснее: допустим, что одно из побуждений находится в моменте, когда оно жаждет удовлетворения — или упражнение своей силы, или разрядка, или насыщение пустоты — всё это метафоры: так оно смотрит на каждое событие дня, чтобы понять, как оно может использоваться для его цели. Будь то бег, отдых, гнев, чтение, речь, борьба, радость — любое состояние, в которое попадает человек, это побуждение стремится его прощупать, как бы жаждущий удовлетворения, и, в среднем, оно не находит ничего для себя, ему приходится ждать и продолжать жаждать: некоторое время ещё, и потом оно ослабевает, а ещё через несколько дней или месяцев неудовлетворенности оно увядает, как растение без дождя. Может быть, эта жестокость случайности была бы ещё более очевидной, если бы все побуждения были столь же требовательны, как голод, который не удовлетворяется мечтами о пище; но большинство побуждений, особенно так называемые моральные, делают как раз это — если мое предположение верно, то наши сны имеют ту ценность и смысл, чтобы в какой-то степени компенсировать это случайное отсутствие «пищи» в течение дня. Почему сон вчера был полон нежности и слёз, сон позавчерашний — игрив и весёл, а более ранний — полон приключений и мрачных поисков? Почему я наслаждаюсь неописуемыми красотами музыки, почему в одном сне я парю и летаю с восторгом орла, поднимаясь на далекие вершины? Эти вымышленные изображения, которые дают нашим побуждениям нежности, юмора, авантюризма или стремления к музыке и горам пространство для игры и разрядки — и каждый найдёт свои яркие примеры — являются интерпретациями наших нервных импульсов во сне, очень свободными, очень произвольными интерпретациями движений крови и внутренних органов, давления рук и одеял, звуков часовых башен, погодных флюгеров, ночных насекомых и прочих подобных вещей. То, что этот текст, в общем, остаётся похожим на каждую ночь, и всё-таки интерпретируется различными способами, что разум, творящий эти интерпретации, сегодня и вчера столь сильно отличается, — это объясняется тем, что сегодня в качестве «заднего голосом» этой разума был другой, чем вчера, — и другое побуждение стремилось удовлетвориться, утвердиться, проявиться, наслаждаться, разрядиться — именно оно было на пике своей активности, а вчера было другое. Жизнь наяву не имеет той свободы интерпретации, как жизнь в сне, она менее поэтична и неукротима — но должен ли я объяснить, что наши побуждения в бодрствовании тоже не делают ничего другого, как интерпретируют нервные импульсы и на основе их «причин»? Что нет существенной разницы между бодрствованием и сном? Что даже при сравнении различных культурных уровней свобода интерпретации в бодрствовании ничем не уступает свободе интерпретации во сне? Что и наши моральные суждения и оценки — лишь образы и фантазии о неизвестном физиологическом процессе, своего рода привычная речь для обозначения нервных импульсов? Что всё наше так называемое сознание — это больше или менее фантастический комментарий к неизвестному, может быть, непознаваемому, но чувствуемому тексту? — Возьмём небольшой случай. Допустим, мы замечаем однажды, что кто-то на рынке смеётся, проходя мимо нас: в зависимости от того, какое побуждение в нас сейчас на высоте, это событие будет значить для нас то или иное — и в зависимости от того, какой человек мы есть, оно будет совершенно разным событием. Один воспринимает это как каплю дождя, другой отбрасывает, как насекомое, третий ищет повод для ссоры, четвёртый проверяет свою одежду, не является ли она поводом для смеха, пятый думает о смехе вообще, шестой ощущает счастье, посылая солнечный свет в мир без всякого намерения. И в каждом случае какое-то побуждение получило своё удовлетворение, будь то гнев, жажда борьбы, раздумье или доброжелательность. Это побуждение схватило событие как свою добычу: почему именно оно? Потому что оно было голодно и подстерегало свою возможность. — Недавно утром в 11 часов прямо передо мной мужчина вдруг упал, как поражённый молнией, все женщины в округе громко закричали; я сам поставил его на ноги и дождался, пока речь не вернётся, — при этом ни одна мышца на моём лице не шевельнулась, и не возникло ни страха, ни сострадания, я поступил как самый разумный человек и холодно ушёл. Представьте, что мне накануне объявили, что завтра в 11 часов кто-то упадёт рядом со мной: я бы пережил муки всевозможных типов, не поспал бы всю ночь и, возможно, в решающий момент сам бы рухнул, вместо того, чтобы помочь человеку. Между тем, все возможные побуждения имели бы время интерпретировать это событие. — Так что же такое наши переживания? Намного больше то, что мы в них вкладываем, чем то, что в них содержится! Или, может быть, следует сказать: в сущности в них ничего нет? Переживание — это вымысел?

Цели? Воля?

Мы привыкли верить в два царства: царство целей и воли, и царство случайностей. В последнем царстве всё происходит бессмысленно, оно существует, стоит и падает, и никто не может сказать, почему или зачем. Мы боимся этого могущественного царства великой космической глупости, потому что обычно сталкиваемся с ним так, что оно обрушивается в мир целей и намерений, как кирпич с крыши, и убивает нас каким-то красивым замыслом. Эта вера в два царства — древняя романтика и миф: мы, умные карлики, со своими целями и волей, подвергаемся преследованиям и разрушениям со стороны глупых, чрезвычайно глупых великанских случайностей, которые нас сбивают с ног, часто попирают до смерти. Но несмотря на всё это, мы не хотим расставаться с этим жутким поэтическим соседством, ведь эти чудовища приходят, когда нам становится скучно или слишком тревожно в сплетении целей, и вносят великолепное разнообразие, разрывая эту паутину, — не потому что они хотели этого, эти бессмысленные! Не потому что они вообще это замечали! Но их грубые костлявые руки проникают сквозь нашу паутину, как если бы она была воздухом.

Греки называли это царство непредсказуемого и возвышенно вечного тупизма Мойрой, представляя его как горизонт для своих богов, за который они не могли выйти или даже увидеть: с тем тайным упрямством против богов, которое встречается у многих народов, в том, что они, хоть и почитают их, но оставляют за собой последний козырь против них — например, когда индусы или персы представляют богов зависимыми от жертвенности смертных, так что смертные в худшем случае могут заставить богов голодать и умереть от голода; или когда суровый меланхоличный скандинав, с представлением о будущей гибели богов, находит утешение в тихой мести, в награду за постоянный страх, который его злые боги вызывают у него.

По-другому обстояло дело с христианством, которое не имело индийских, персидских, греческих или скандинавских корней, которое вело дух власти по пыли и называло её целованием: это указывало, что это всемогущее «царство глупости» вовсе не так глупо, как кажется, что мы, скорее, глупы, не замечая, что за ним стоит — добрый Бог, который, хотя и любит тёмные, извилистые и чудесные пути, но в конце концов «всё приведёт к славному завершению». Эта новая сказка о добром Боге, который ранее ошибочно воспринимался как великан или Мойра, и который сам плетёт цели и сети, тоньше, чем наши собственные — так что они должны казаться для нас непонимаемыми, да, даже безрассудными — была столь дерзким перевёртышем и таким смелым парадоксом, что слишком утончённый старый мир не мог устоять, сколько бы сумасшедшей и противоречивой эта идея ни казалась. Ведь, скажем откровенно, в ней был противоречие: если наш разум не может постигнуть разум и цели Бога, откуда он догадался о структуре этого разума? И о структуре разума Бога?

В более позднее время действительно возникло большое недоверие, что кирпич, падающий с крыши, действительно был сброшен «божественной любовью» — и люди начинают возвращаться к старой сказке о гигантах и карликах. Давайте учиться, потому что настало время: и в нашем предполагаемом особом царстве целей и разума тоже правят великаны! И наши цели и наш разум — это не карлики, а великаны! И наши сети разрываются нами самими так же часто и грубо, как и кирпичом! И не всё, что называется целью, действительно является целью, и тем более не вся воля — это воля! И если вы захотите заключить: «Значит, есть только одно царство — царство случайностей и глупости?» — то следует добавить: да, возможно, есть только одно царство, возможно, нет ни воли, ни целей, и мы выдумали их. Те железные руки необходимости, которые трясут чашу случайности, играют свою игру бесконечно долго: и должны происходить броски, которые будут полностью похожи на разумность и целесообразность всякой степени. Возможно, наши акты воли, наши цели — ничто иное, как такие броски — и мы слишком ограничены и тщеславны, чтобы понять нашу крайнюю ограниченность: именно то, что мы сами трясём чашу, что в самых намеренных действиях мы делаем не больше, чем играем в игру необходимости. Возможно! — Чтобы выйти за пределы этого «возможно», нужно было бы побывать в подземном мире и за всеми поверхностями, побывать за столом у Персефоны, сыграть с ней в кости и поспорить.

Неизведанный мир «субъекта». — То, что людям так трудно понять, — это их незнание о самих себе, которое сохраняется с самых древних времён и по сей день! Речь не только о добре и зле, но о гораздо более важном! Всё ещё живёт древнее заблуждение, что человек точно знает, как совершается его поступок в каждом случае. Не только «Бог, который видит в сердце», не только тот, кто совершает поступок и обдумывает его, — нет, даже каждый другой не сомневается, что он точно понимает основное в процессе поступка другого человека. «Я знаю, что я хочу, что я сделал, я свободен и ответственен за это, я делаю другого человека ответственным, я могу назвать все моральные возможности и внутренние движения, которые существуют перед поступком; действуйте, как хотите, — я понимаю и себя, и всех вас!» — так думал когда-то каждый, так думает почти каждый и теперь. Сократ и Платон, будучи великими сомневающимися и достойными восхищения новаторами, всё же были наивными в отношении этого рокового предрассудка, этого глубокого заблуждения, что «поступок должен следовать из правильного понимания» — они в этом принципе всё ещё были наследниками всеобщего безумия и неведения: что существует знание о сути поступка. «Было бы ужасно, если бы правильному пониманию правильного поступка не следовал правильный поступок», — это единственный способ, которым великие старались доказать этот мыслительный процесс, противоположное же им казалось немыслимым и безумным — а вот это противоположное как раз и является голой, давно доказанной, каждодневной и ежечасной реальностью! Разве это не является «ужасной» истиной: что того, что можно знать о поступке, никогда не достаточно для его совершения, что мост между познанием и поступком ещё ни разу не был построен? Поступки никогда не являются тем, чем нам они кажутся! Мы потратили столько усилий, чтобы научиться, что внешние вещи не такие, как они нам кажутся — так вот! с внутренним миром обстоит то же самое! Моральные поступки на самом деле — «нечто другое» — больше мы не можем сказать: все поступки в сущности неизвестны. Противоположное же было и остаётся всеобщим убеждением: человечество до сих пор думало: «поступок — это то, чем он нам кажется.» (Когда я перечитываю эти строки, мне на память приходит очень выразительная цитата Шопенгауэра, которую я хочу привести, чтобы доказать, что даже он, без всяких угрызений совести, всё ещё придерживался и оставался в этом моральном реалистическом заблуждении: «на самом деле каждый из нас является компетентным и абсолютно моральным судьей, точно зная добро и зло, свят — потому что любит добро и ненавидит зло, — это всё каждый, если только он не исследует свои собственные, а чужие поступки, и его роль сводится только к тому, чтобы одобрить или осудить, а тяжесть выполнения лежит на чужих плечах. Таким образом, каждый может полностью занять место Бога в качестве исповедника.»)

Что на самом деле является "язычеством" [политеизмом/многобожием/"перспективизмом"].
Возможно, нет ничего более удивительного для того, кто изучает греческий мир, чем обнаружить, что греки, своими страстями и дурными наклонностями, время от времени устраивали праздники и даже создавали своего рода официальную церемонию для своих "человеческих" слабостей, предоставляя им место в социальной жизни и культуре. Это и есть истинное язычество их мира, которое, с точки зрения христианства, было непонимаемо, всегда подвергалось самым жестоким атакам и презрению.
Греки принимали человеческие страсти и пороки как неизбежные, и вместо того, чтобы осуждать их, они предпочли предоставить этим сторонам человека вторичный "права" — через их интеграцию в обычаи общества и религиозные ритуалы. Они называли все, что в человеке обладает силой, божественным, и писали это на стенах своего небесного мира. Они не отрицали природные инстинкты, проявляющиеся в дурных качествах, но включали их в систему, ограничивая их определенными культами и днями, после того как были разработаны меры предосторожности для безопасного выпуска этой дикой энергии. Это и есть корень всей моральной свободы древнего мира. Они позволяли злу, сомнительным и животным импульсам, а также варварам, предшествовавшим грекам и азиатам, которые все еще жили в глубинах греческой сущности, получить умеренную разрядку, не стремясь к полному уничтожению этих проявлений. Вся система таких порядков охватывалась государством, которое не было построено на основе отдельных личностей или каст, а на общих человеческих качествах. В своей структуре греки проявили тот удивительный дар восприятия типичного и фактического, который позднее позволил им стать учеными, историками, географами и философами. Это не было ограниченное, священническое или кастовое моральное законодательство, которое определяло устройство государства и государственный культ, а самая полная внимательность к реальности человеческой природы.
Откуда у греков эта свобода, этот талант к реальности? Возможно, от Гомера и поэтов до него; ведь именно поэты, чья природа не всегда бывает самой справедливой и мудрой, обладают тем самым удовольствием от всего реального и действующего, и даже не склонны полностью отрицать зло: им достаточно того, что оно умеренное и не убивает все вокруг или не отравляет все внутренне — то есть, они мыслят подобно греческим созидателям государства и были их учителями и предшественниками.