>>520
Я бы сформулировал так: Юнгер говорит про стремление к свободе от влияния политических сил на твою жизнь (ускользание от какой-то подвластности), а Эвола про неучастие обособленной личности в политике, поскольку политика есть что-то недостойное, неаристократическое, то, чем не пристало заниматься человеку, ориентирующемуся на традицию.

Анарх Юнгера это скорее про то, что описано в книге Джона Скотта "Искусство быть неподвластным". Там рассказывается про крестьянские общества Юго-Восточной Азии. Анарх может быть участником политической жизни, но он стремиться найти способы избегать гнета тирании, хотя бы минимально, например, через внутреннюю эмиграцию (уход в лес) и "не-отсвечивание". В юнгеровской политической теории, как в республиканизме Скиннера и Петтита, ценится свобода от произвольного вмешательства политических сил в жизнь человека.

Эволаизм схож с отстранением от политического у христиан-диспенсационалистов или анабаптистов - в основе лежит пренебрежение участием в политической жизни. Диспенсационалисты считают, что история человечества близка к завершению, и ожидают хаос и нестабильность, после чего - вознесение верующих (rapture) и приход Христа, который будет править народами. Если мир нельзя исправить своими силами, то ради чего пытаться? Без В этом плане резко контрастируют с диспенсационалистами христиане-постмиллениалисты (христианские реконструкционисты), которые считают, что концу мира должен предшествовать триумф христианства (поэтому последние времена будут отступничеством человечества от истины - пока человечество не познало христианскую истину в полной мере). В каком-то смысле постмиллениализм есть христианский прогрессивизм, но такой деятельный, активный и не обязательно с левыми тенденциями (скорее, крайне правый, например, теономисты выступают за обращение к ветхозаветному праву как актуальному закону Бога для человечества, но с новозаветными дополнениями). Анабаптисты (в том числе амиши) отстраняются от политического, потому что политика невозможна без насилия (физического и психологического), а для анабаптистов это нарушение заповедей Нагорной проповеди.

У Эволы есть представление о постепенной деградации общества, которое ушло от правильного традиционного устройства, где касты и сословия были структурированы на основе духовных принципов. Поэтому избираться куда-то или голосовать на выборах для Эволы не приемлемо. Тут как с тем мемом про профессора и гопника с подписью "Демократия - это равенство их голосов". Возможно, Эвола близок в чем-то критике демократии со стороны Хоппе, для которого неприемлем диктат большинства. Кстати говоря, Хоппе монархист и опирается на Карла Людвига фон Галлера, который считал, что монархическое правление исторически давало больше всего свободы малым общинам. Это идейно близко Константину Леонтьеву, который считал, что в рамках империи возможна цветущая сложность и подлинное культурное разнообразие народов, не похожее на современный мультикультурализм.

>>788
Апокалипсис и Египет он по сути не кончил. Думаю, публичное "К ..." имеет основания ставить по искренности ниже, чем то что для себя или для будущих поколений ("вечности") пишешь. Вот например

20 января (2 февраля по новому стилю) 1919 г. он пишет одному из близких друзей: «Хочется очень работать. Хочется очень кончить Египет и жадная жажда докончить, а докончить вряд ли смогу. А работа действительно изумительная. Там есть масса положительных открытий, культ Солнца почти окончен. Еще хотел бы писать, мои драгоценные, писать больше всего о Египте, об Солнце, много изумительных афоризмов...»

В письме к Мережковским, продиктованном незадолго до смерти, писатель с горечью говорит о неоконченных книгах: «Безумное желание окончить «Апокалипсис», «Из восточных мотивов» и издать «Опавшие листья», и все уже готово, сделано, только распределить рисунки «Из восточных мотивов», но это никто не может сделать. И рисунки все выбраны. Лихоимка судьба свалила Розанова у порога»

>противоречивое отношение к христианству

Ну это правда, Египет на самом деле менее критический к христианству и он в некоторых записях как будто присоединяет христианство к этой вечной религии. Но это всё конечно не может быть принято церковью, настолько же "христианство" как у некоторых ариософов христианство.

>он в принципе церковь как социальный институт любил гораздо больше >>783

>противоречивое отношение к христианству

Более противоречивое, чем можно подумать. См. «О нужде и неизбежности нового религиозного сознания» (1907)
Все зрелище, весь вид церкви, все старые иконы ее нашептывают мне: «Ложь! ложь! Ты пришел сюда ко лжи, ты здесь стоишь перед ложью. Все здесь тобой видимое — ложно». Вы закричите, священники запротестуют, но я остановлю их некоторой иллюстрацией, — крошечной, но зато очевидно, как таблица умножения. Вот передо мною образ, перед ним зажженная лампадка, стоит и молится ему старушка. Вглядываюсь: длинная брада, благочестивое лицо, немножко «не от мира сего», — и надпись по-славянски с титлами: «Св. Равноапостольный царь Константин Великий». Во-первых, он не «царь», а «император», ну почему же бы не назвать: «Святой император»? Некрасиво звучит, в ухе вязнет. Обратите внимание на эти слова: «не красиво»; ради «красоты» церковь переменила достоверный титул. Но кто это нарисован? По монетам, как во все царствование Константина Великого чеканившимися, так и по выбитым сейчас после его кончины, где он представлен с саваном на голове, весьма нам известно толстое, коротко остриженное, безбородое, слишком «от мира сего» лицо, напоминающее наиболее сытых их католических патеров, на которых рисуют карикатуры. Ну, что же, я думаю, — святыми бывали и толстые: и раз Константин в самом деле «равноапостолен», то отчего его и не нарисовать, как он есть? Ведь «подлинному» покланяются, а образа, точно в насмешку, так и зовутся — «подлинниками». Но церковь, все это зная, конечно, еще лучше меня, — тем не менее, для поклонения благочестивым старушкам выставила Бог знает кого, какое-то никогда не существовавшее лицо. Приблизительно, как ставят на огородах «общечеловеческие фигуры» для пугания птиц. Вот факт в его двух половинах: молитва старушки и икона, утвержденная церковью, перед которою она молится. Пример этот параллелен моим «переживаниям»: молитва — есть и она, я думаю, свята, как движение души, в качественности этого движения; но то, к чему она отнесена, ложно и даже хуже, чем ложно: его просто нет, оно выдумано, только «нарисовано», а ничего, отвечающего нарисованному, — нет и никогда не было! Все это «замазано», «подмазано» и изукрашено вот этими «учителями» церкви: и слилось в фигурку благолепную, «велелепную», без укора сделанную, но которая не имеет никакого отношения к Богу и порядку вещей божественных. «Ремонт» пути и есть изукрашивание по существу вовсе ненужной фигуры. Она вся слишком «наша», человеческая, земная. Церковь не реальна и не трансцендентна: вот мой вывод.
[...] Но «я иду» — это одно; а «к чему иду» — это другое. Вот это-то «другое», к чему мы все идем в своих молитвах, к чему относит свою молитву убогая верующая старушка, к чему иду я сам — во всем подобно иконе Константина Великого. Написано: «Св. Равноапостольный царь Константин Великий», а ничего подобного никогда не существовало»...
http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_o_nujde_i.html

>>786
Потому что Ганс долбоеб.

Если открыть его “Демократию низвергнутого бога” - это видно сразу. Когда в каждом третьем абзаце автор рассуждает о важности биологической (генетической) элиты, вреде межрасовых союзов сам Хоппе женат на турчанке кстати, опасности “вырожденцев” и необходимости их физического изгнания.

В небольшой книге Хоппе слово “естественное” встречается почти сотню раз, а слово “природное” — еще пятьдесят. По большей части в сочетании со словами “иерархия” и “порядок”. А вот “самопринадлежность” встречается 5 раз, включая сноски. В общем, там очень мало либертарианства и очень много расизма. Но как получается, что расизм, укрепившись в голове автора, начинает вытеснять либертарианство? В чем заключается противоречие?

Речь идет не о простой бытовой ксенофобии, которую часто именуют расизмом. Иррациональная неприязнь к какой-либо группе людей — это неразумно. Однако можно быть хоть дураком, хоть дураком на букву “м”, оставаясь в рамках либертарианских принципов. Но речь о настоящем расизме — убеждении, будто существует жесткая иерархия людей, заданная биологией. Именно в этом убежден Хоппе.

Здесь нам поможет другой, нормальный либертарианский философ — Роберт Нозик. Точнее его аргумент о том, что процедурная справедливость несовместима с распределительной. Переводя на человеческий язык: мы — либертарианцы, следовательно мы за неприкосновенность личности и собственности, за добровольный обмен. Это процедура. Какое бы общество ни возникло в результате этой процедуры — оно будет либертарианским. Если в череде добровольных обменов возникнет социальное расслоение — это справедливо, но если возникнет добровольная коммуна с общими зубными щетками — нам придется признать, что это точно так же справедливо.

Но совсем другое дело, если мы отталкиваемся от заготовленной заранее картины конечного результата — например, социалистического общества, где всего у всех поровну. Если мы можем прийти к такому добровольно — отлично, но если нет — придется отнять и поделить. Ведь нам плевать на процедуру, главное — результат. Поэтому либертарианские принципы не совместимы с любой идеологией, где во главе угла стоит готовый образ утопии. А еще проще: для либертарианца цель не оправдывает средства.

Готовый образ утопии может быть социалистическим, консервативным, любым. Однако всякий ли консерватизм противоречит либертарианству? Вовсе нет. Представим себе консерватора, который убежден в незыблемости “естественной иерархии”, однако видит ее основу в неких духовных качествах. Сверху добродетельные люди, а снизу — подверженные порокам. Но раз нам заранее неизвестно, кто наделен какими качествами, то свобода — лучший способ рассудить кто есть кто. Добродетельные преуспеют, а порочные — найдут заслуженное место под забором. Таков консерватизм Рона Пола или Джордана Питерсона —с ним можно не соглашаться, но он, конечно, совместим с ценностями свободы.

Однако естественная иерархия для расиста носит совсем иной характер, нежели для консерватора. Расисту не нужен рынок, дабы понять, кто белый, кто черный, а кто австралийский абориген. У расиста есть другие средства, куда более надежные (в его представлении): будь то измерение черепа штангенциркулем, секвенирование генома или тесты IQ (Хоппе, кстати, большой любитель всяких The Bell Curve и прочей ненаучной ахинеи про расовую разницу в интеллекте). У расиста есть четкая картина финального распределения ресурсов в обществе, основанном на биологической иерархии. Где от осинки не родятся апельсинки, а яблоко от яблони недалеко падает. Расист не просто знает как нужно жить ему и его соратникам, у него есть четкое представление, как должен быть устроен мир вокруг него. Следовательно, процедуру неизбежно придется принести в жертву этой картине мира.

Именно это мы и видим на примере Хоппе — как бы он не бил себя пяткой в грудь с криком “я — либертарианец!”, сидящая у него в голове расистская (анти)утопия переиначивает базовые либертарианские ценности, дабы подогнать все под желаемый конечный результат. Поэтому приходится заявлять, что собственность у нас будет не абы какая, а собственность клановых патриархов на целые районы — иначе не выходит у нас желанная картинка мира расовой сегрегации. Или утверждать, будто продолжение себя люди способны разглядеть лишь в биологических детях — иначе ведь может получиться не общество основанное на семейных ценностях и гонении ЛГБТ, а какое-нибудь иное. Так Хоппе медленно, но верно подгоняет вводные данные под желаемый результат. То есть, подгоняет средства под цель.
В итоге старика даже немного жаль. Там, где обычный, не обремененный либертарианским бэкграундом расист бы попросту заявил, что расовую чистоту должно обеспечивать государство, Хоппе приходится совершать кульбиты в воздухе, дабы выдумать общество, основанное на расовой сегрегации и господстве домашних тиранов, но при этом лишенное центральной власти. Терпеть эти трудности приходится лишь потому, что свобода несовместима с готовым образом утопии: социалистической, религиозной, расистской или любой другой (спроецированной на всех). Стоит набраться мужества и выбрать что-то одно — либо свободу, либо желанную утопию.