Украина втягивает Казахстан в атомную авантюру

Казахстан и Украина создадут совместное производство ядерного топлива. По итогам встречи руководителя национальной атомной компании «Казатомпром» Аскара Жумагалиева с министром энергетики и угольной промышленности Украины Игорем Насаликом достигнуты договоренности об организации производства тепловыделяющих сборок на казахстанской территории для украинских АЭС. Об этом 21 сентября сообщили в национальной атомной компании «Казатомпром».
По словам Жумагалиева, «сотрудничество в данной сфере является перспективным для „Казатомпрома“ с учетом стратегических задач компании по диверсификации производства». Насалик отметил, что перед Украиной стоит задача диверсификации поставок ядерного топлива и его компонентов, поэтому Казахстан может стать «надежным партнером по поставкам урановой продукции в форме обогащенного урана».
В результате переговоров решено «более детально проработать данный вопрос в рамках совместной рабочей группы».
Отметим, что в настоящее время основным поставщиком топлива для украинских АЭС является российская компания «Росатома» АО «ТВЭЛ». Также ядерное топливо на атомные станции Украины поставляет американская Westinghouse.
Российская компания «ТВЭЛ» не раз подчеркивала, что не планирует приостанавливать производство топлива для украинских АЭС, однако украинские власти постоянно заявляют, что намерены диверсифицировать поставки, чтобы снизить зависимость от России. Как предположили СМИ, Киев решил обратиться к компании «Казатомпром», чтобы наладить производства сборок твэл (тепловыделяющих элементов, которые являются главным конструктивный элемент активной зоны гетерогенного ядерного реактора, содержащий ядерное топливо), которые по конструкции не будут отличаться от российских.
Удастся ли Украине с помощью Казахстана наладить производство ядерного топлива для своих АЭС? К каким последствиям это может привести?
— Технология производства сборок твэл крайне сложна, — замечает директор российского атомного сообщества «РЭСцентр» Михаил Рылов.

На подлете к Тегерану, обозревая из иллюминатора самолета ландшафт, будто созданный для декораций к «Звездным войнам», и готовясь увидеть уникальную страну, я не ожидал, что испытаю острое чувство дежавю. По дороге из аэропорта меня встречали нескончаемые вереницы национальных флагов, огромные портреты улыбающегося вождя, словно выцветшие, как на старых кинопленках, дома и побитые машины местного производства, перемежаемые с чрезмерно яркими, но редкими иномарками. Неуходящее чувство узнаваемости «совка» только усилилось во второсортной гостинице в центре города, встретившей нас требованием сдать паспорта на регистрацию, массивными ключами с деревянными гирями на конце, красным плюшем кресел и запахом ржавого водопровода в номерах.
Мы не видели явного проявления религиозности на улицах Тегерана, который напоминал мне позднюю советскую Москву — коммунистическую на вид, но диссидентскую по натуре. Иранцы, так же как и русские, привыкли обходить и обманывать, а зачастую и использовать систему в своих интересах — публично показывая свою преданность исламу/партии и начиная каждую официальную речь с восхваления аллаха/компартии и лично высшего лидера/генсека, но забывая об этих условностях в частной беседе и используя виртуальные сети/самиздат, спутниковые антенны и радио, чтобы быть в курсе последних новостей политики, моды, спорта и музыки. Так же как и русские, иранцы одновременно ненавидят и любят Америку и все американское; так же как и русские, они обижены на весь мир, что их до сих пор не воспринимают как равных.
Как во всех странах, прошедших через период «самоизгнания», внутренних и внешних запретов и ограничений, здесь процветает коррупция и местная бизнес-этика зачастую отсылает к не совсем ясным для приезжих «понятиям». Параллели с Россией преследовали меня и моих спутников, представителей крупного инвестфонда, куда бы мы ни направлялись: на рынках, в магазинах и даже на встречах с менеджментом иранских компаний — там мы порой чувствовали себя как на встречах с «красными директорами» на российских предприятиях — представители компаний не понимали, чего мы от них хотим. Как правило, для нас собирали весь менеджмент от высшего руководства до глав отделов. Мы вынуждены были смотреть фильмы и бесконечные презентации о славном прошлом компании, нашпигованные технической информацией о производстве и достижениях в выплавке/выпечке/выкладке, в то время как доходности процесса внимания не уделялось.
К этому можно добавить навязчивое присутствие государства во многих отраслях экономики и излишне запутанную структуру собственности частных компаний с перекрестным владением между многими холдингами. Так, например, «Гадир Инвестмент Холдинг» с капитализацией $3,3 млрд контролирует «Парсиан Нефтегаз» с капитализацией $3,2 млрд, который имеет котрольные пакеты в «Пардиз Петролеум», «Шираз Петролеум», «Керманшан Петролеум» и нефтеперерабатывающих заводах «Табриз» и «Загрос» с рыночной стоимостью $3,6 млрд. Понять, где в этой многоэтажной структуре концентрируется доход, — задача не из простых.
Иранская экономика тоже во многом напоминает Россию середины 1990-х — высокообразованное население (бюджет на образование превосходит оборонный вдвое), огромные резервы полезных ископаемых от железной руды и меди до углеводородов (4-я страна мира по резервам нефти и первая по газу). В Иране развиты электроэнергетика и машиностроение — диверсифицированная экономика появилась из-за изоляции в условиях многолетних санкций. Однако Иран имеет более развитый финансовый сектор, а его фондовый рынок гораздо лучше подготовлен к приходу иностранного капитала. ВВП России в середине 1990-х — около $400 млрд и сравним с сегодняшним Ираном, хотя ВВП в пересчете на душу населения составляет $5000, а в России было менее $3000.
Капитализация российского фондового рынка в 1996–1997 годах колебалась в районе $100 млрд (около 10% ВВП) — на том же уровне, что и иранский рынок сегодня. Иностранные портфельные инвестиции в России тогда росли сногсшибательными темпами — с $8,9 млрд в 1996-м до $45,6 млрд в 1997 году, в то время как в Иране сегодня они не превышают $100 млн.
Конечно, это очень грубые прикидки и было бы опрометчиво делать большие ставки на Иран, но после шестикратного роста в 1997 году русский рынок в 1998-м, после кризиса, свалился ниже начальных позиций. Несмотря на обвал, российский рынок принес 1400% за первые 10 лет своего существования. Подобная история повторялась неоднократно на других рынках — Шанхайская биржа открылась в 1990 году, и за первые 10 лет местный индекс принес инвесторам около 1000%, биржа во Вьетнаме открылась в 2000-м, настоящая активность началась в 2005-м и принесла инвесторам 700% до пика в 2007 году. Шри-Ланка была закрыта для иностранных инвесторов во время долгой гражданской войны, но после ее окончания рынок вырос на 490% с 2009 по 2011 год.
Тегеранский рынок вырос примерно на 20% с начала года, и мультипликатор P/E сейчас на уровне 7,5. Деньги инвесторов пока еще выжидают. Очевидно, переломный момент впереди. Годы изоляции и отчуждения не могут быть обнулены за пару месяцев, и рынок акций не может превратиться в одночасье в ликвидную площадку со свободными потоками капитала, прозрачными эмитентами с международной отчетностью.
Но мне кажется, что в Иране процесс будет быстрее, чем на других ранних развивающихся рынках: в конце концов иранцы пойдут по уже проторенной дороге, на базе существующего рынка с долгой историей и электронными торгами. Они уже далеко ушли от отправной точки российского рынка с едва функционирующей системой торгов, обновлением цен раз в день и неделями между покупкой и поставкой бумаг. Первопроходцам на таких рынках всегда трудно — нужная информация зачастую отсутствует, языковой барьер высок и аналитика по рынку пока в зачаточном состоянии. Это, конечно, отпугнет многих, но для тех, кто готов рискнуть, потенциальная доходность инвестиций в следующие несколько лет может быть существенной — активы в переходных экономиках способны делать большие рывки в процессе интеграции в мировые рынки.
Лишь одно кардинальное отличие от рынков, где мне довелось работать, серьезно меня беспокоит — полное отсутствие чего-либо крепче чая. А без бутылки здесь не разберешься