Их долго не пропускали в Красный Круг – проверяли какие-то бумаги у водителя, что-то еще. Потом в автобус вошла толстая тетка в черной кожаной куртке с железной пентаграммой на рукаве и наганом на поясе.

– Какие красавцы! – сказала она, разглядывая класс. – Наше будущее! Поезжайте, водитель…

Когда автобус пересекал Красный Круг, Руська вдруг озяб. Он покосился на Машку: у Машки дрожали губы. Ни фига себе… Автобус свернул направо, и Руська увидел Кремль – во всей его красе: красные с золотом стены, бронзовые шестиконечные щиты на зубцах, башни с железными пентаграммами на шпилях – и сверкающая в лучах солнца тонкая, как кружево, золотая сеть-оберег, натянутая между башнями…

– Ух ты! – восхитился Руська.

– А вот эту сеть моя бабушка вязала, – сказала Машка. – Не одна, конечно…

Ворота перед автобусом открылись, пропустили его, закрылись.

– Выходите и стройтесь! – скомандовала тетка с наганом. Снаружи остро пахло ладаном: трое в таких же, как у тетки, кожаных куртках обходили автобус кругом, махая кадилами и шепча заклинания. Класс топтался, озираясь.

– Построились, построились! – торопила тетка. – Чему вас только в школе учат?

Наконец, класс выстроился в одну линейку. Галя Карповна бегала за спинами, топая, как шумное приведение.

– У кого есть магические предметы, амулеты, обереги – сдайте! – потребовала тетка. – Потом то, что дозволено к ношению, будет вам возвращено.

– У меня – вот…– сказала Машка, протягивая кусочек янтаря.

– И у меня, – Гарик Абовян отдал камешек с дыркой.

– И у меня… и у меня…– класс сдавал оружие: маленькие пентаграмки, старинные монеты, кроличьи лапки, крошечных костяных кошек и слоников…

– Не стыдно быть такими суеверными? – укорила тетка. – А еще в школе учитесь… Теперь мы проверим вашу честность. Федор, где ты?

Откуда-то появился одетый в военную форму горбун с чучелом обезъянки на плече. У Руськи упало сердце: теперь все… Прикинься шлангом, велел он себе, бить ведь не будут…

Горбун медленно шел вдоль выстроившегося класса, что-то шепча и прихихикивая. Он дошел до Руськи и вдруг остановился, будто принюхиваясь. Со слабым хрустом, слышным так, как если бы ломался лед на реке, обезъянка приподняла веки и стала выпрямлять скрюченную, прижатую к груди ручку. Тонкий черный палец уставился Руське пониже подбородка. Страх был такой, что Руська перестал чувствовать себя – тело стало чужое и как из ваты. Не описаться бы… Он, может быть, упал бы – но сзади подхватили, обшарили и нашли, конечно, веревочку.

– Эт-то что? – грозно нависла над ним тетка. – Это что, я тебя спрашиваю?

– В-веревочка…

– Веревочка? А какая веревочка?

– Кра… красивая…

– Я тебе покажу – красивая! Шелковая веревочка с семью сионскими узелками! Ты хоть знаешь, что это такое?

– Не… не знаю…

– Учительница! – воззвала тетка, потрясая рукой с веревочкой – она держала ее двумя пальцами, брезгливо, будто это был глист. – Учительница! Почему ваши дети не знают самого элементарного?

И тут Галя Карповна удивила Руську.

– Простите, – сказала она. – В школу поступает список предметов, запрещенных к ношению. Насколько я знаю, этого предмета там нет. Поэтому претензии могут быть предъявлены к наблюдающим инстанциям, но никак не к школе и не к ученикам.

Тетка еще поворчала для порядка и куда-то ушла, унося запрещенный предмет, и никто не догадался, что веревочка эта отвела взгляд обезъянки от Руськиного свитера…

– Где ты взял эту гадость? – ненавидяще глядя куда-то мимо Руськи, прошипела Галя Карповна.

– Нашел…– Руська отходил понемногу от пережитого страха.

– Что ты врешь – нашел…

– Правду говорю… клянусь… Лениным клянусь…– прошептал Руська.

Он при этом сложил крестом пальцы левой руки. Это подействовало и гром не поразил Руську.

Их долго-долго водили по Кремлю, показывая все, что там было. Возле Глав-колокола Толик потерялся, но его нашли и вернули. Потом экскурсовод рассказывал много интересного про Глав-пушку. Глав-пушку отлил великий русский мастер Андрей Чохов за много лет до рождения Ильича, но специально для того, чтобы охранять вождя от злоумыслов. Обычными снарядами Глав-пушка не стреляет, да она и не предназначена для этого. Но вот если кто задумает что-то злое против Ильича, то Глав-пушка тут же испепелит негодяя магическим огнем… Руська подумал было, а как же тогда история с Каплан?… но спросить не решился.

– А теперь пойдемте – Ильич ждет вас, – сказал экскурсовод с широкой неподвижной улыбкой.

Класс построили попарно и повели к дверям в большом доме. У дверей стояли часовые в высоких шлемах. Они взяли «на караул» и не шевельнулись ни одним мускулом, пока класс проходил мимо них. По ту сторону тяжелых дверей ждали люди в кожаных куртках.

– Пойдемте, дети, – сказала другая тетка, чем-то похожая на предыдущую, хотя и совершенно не такая: худая, с длинным носом.

– Не шумите, не галдите, не задавайте вопросов сами. Ильич будет спрашивать – отвечайте по одному, я буду показывать, кому отвечать. Ильич будет угощать вас конфетами – больше двух брать нельзя. Не набивайте конфетами рот – это некрасиво. После встречи вас покормят в столовой. Если кто-то хочет в туалет, сходите сейчас, вон туда, – она показала рукой.

Полкласса воспользовалась предложением.

– А можно я спрошу? – раздался чей-то голос. Руська скосил глаза: это был Венька Степанов, на вид – тихий очкарик…

– Спроси, мальчик, – благодушно сказала тетка. Не знала она, кто такой Венька.

– Степанов! – предостерегающе гаркнула Галя Карповна, но было поздно…

– А это правда, что Крупская отравилась?

Тетку будто стукнули палкой по затылку. Она замерла, мгновенно сгорбившись, потом медленно распрямилась, откинула голову назад, как кобра, и всем телом повернулась к Веньке.

– Ну что ты, мальчик, – сказала она медовым голосом. – Надежда Константиновна скончалась от пневмонии, и все очень горевали о ней, и Ильич – больше всех… А почему ты спросил? Тебе кто-то говорил об этом, да? Кто же?

– В трамвае слышал, – сказал Венька. – Два старика поругались, один другому это и сказал.

– Ах, чего только не говорят люди в ссоре! – вздохнула тетка. – Никогда не ругайтесь, дети. А вам, учительница, я советую уделить особое внимание этому мальчику. Может быть, имеет смысл показать его хорошему врачу…

Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой двери, обитой синей кожей с вытесненными на ней пяти-, шести– и семиконечными звездами, знаками единорога и чем-то еще, чего Руська никогда раньше не видел, стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах и с обнаженными мечами в руках.

– Строимся, строимся, – суетилась Галя Карповна, носатая тетка и еще какие-то люди. Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка, которая, похоже, всем тут заправляла, дала сигнал:

– Заходим!

Рыцари с лязгом наклонились вперед и взялись за ручки дверей. Невидимый оркестр заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал медленно вдавливаться в комнату.

Там было полутемно, стоял большой письменный стол, книжные шкафы, диван, несколько кресел. За столом сидел человек и что-то писал, макая перо в чернильницу. На входящих он не смотрел. Наконец, все вошли, замерли – и повисла такая тишина, что слышно стало слабое шарканье пера о бумагу.

– Владимир Ильич! – медово заговорила тетка. – Гости к вам, школьники, отличники!

Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на свои портреты и скульптуры, стоящие и висящие везде, и в то же время чем-то неуловимо отличался от них, и Руське подумалось, что прав был дядя Костя, когда говорил отцу – а Руська нечаянно подслушал, – что фотографируют, рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы избежать дурного глаза… Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на класс тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что они здесь делают. Тетка с длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу, и Ильич тут же хитро улыбнулся, подмигнул или прищурился – Руська не понял – и быстро встал.

– Культурная задача не может быть решена так быстро, как задачи политические или военные, – сильно картавя, сказал он. На слушателей он смотрел так, будто сам стоял на трибуне, а они – у его ног. – Мы не можем уничтожить различия между классами до полного введения коммунизма. Нам не нужно зубрежки, но нам нужно развить и усовершенствовать память каждого обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту, превратится в пустую вывеску, коммунист будет только простым хвастуном, если не будут переработаны в его сознании все полученные знания. Тут мы беспощадны, и тут мы не можем вступить ни на какой путь примирения или соглашательства. Это надо иметь в виду, когда мы, например, ведем разговоры о пролетарской культуре. Старая школа была школой учебы, она заставляла усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников. Теперь они видят: Европа так развалилась, империализм дошел до такого положения, что никакая буржуазная демократия не спасет, что только Советская власть может спасти. Трудящиеся тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Главное именно в этом. Мы говорим: наше дело в области школьной есть та же борьба за свержение буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне политики – это ложь и лицемерие. То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество!

Первой захлопала Галя Карповна, за ней – весь класс. Руська бил в ладоши «коробочкой» – то есть пальцами правой руки в расслабленную ладонь левой; звук от этого получался громкий и резкий, как выстрел. За его спиной Толик хлопал «венчиком» – это еще громче, но глуше. На Руську навалилось какое-то не совсем понятное разочарование – все, что происходило сейчас с ним и с остальными, было таким простым, деловитым… и непонятно, почему об этом так не хотят говорить, почему разволновалась мама и чего боится Толик…

Ильич сел, каким-то птичьим движением достал из ящика стола огромную коробку конфет, опять хитро прищурился.

– Желание поговорить с народом у меня всегда есть, – сообщил он. – Да вы угощайтесь, не стесняйтесь. Интересно стало в школе учиться?

– Вот ты, девочка, – показала пальцем на Машку носатая тетка.

– Интересно, Владимир Ильич! – закричала Машка. Мы учимся русскому языку и литературе, математике и географии, физике и химии, рисованию пению и физкультуре! По всем предметам у нашего класса полная успеваемость!..

– И пению учитесь? – прищурился Ильич. – А какие песни поете?

– Революционные, Владимир Ильич! – у Машки от натуги сорвался голос. – И про нашу любимую партию!

– А неужели детских песен никаких не поете? Я вот помню, мы пели… нет, забыл… берите конфеты, берите! Забыл песню…

В коридоре стало плохо еще и Машке. Дядька в военной форме под белым халатом поднял ее на руки и отнес на кушетку. Толика посадили рядом, он был весь синий и дышал ртом. Не надо так волноваться, кудахтала Галя Карповна. Посмотрела бы на себя, подумал Руська.

– Передохнули? – спросила тетка с длинным носом. – Прошу в столовую. Вам будет дан обед из трех блюд, кто захочет добавки может попросить официантку.

– Дойдешь? – тихонько спросил Руська Толика. Толик промычал что-то в том смысле, что да, дойду.

Ха, подумал Руська, когда их повели по коридору, тут самому бы не упасть! Ноги были тяжелые, как гири, и совсем не отрывались от пола. И все так: шаркали о паркет и плелись, пошатываясь. Машку сзади всех вел, придерживая, тот военный в белом халате. Навстречу классу попалась странная парочка: горбун, который проверял на честность, и с ним гибкий тонкий человек в мягком сером костюме, круглолицый и круглоглазый. Проходя мимо, этот человек сказал горбуну: «Покушал любимый. Ты погляди, Федор, от сарделек одни шкурки остались…» – на что горбун зашипел и заозирался.

– Ты видел? – прошептал Толик.

– Кого? – не понял Руська.

– Ты что, не знаешь, кто это?

– Который?

– Ну не горбатый же.

– Нет. А кто он?

– Это же кошачий бог!

Руська оглянулся, но никого в коридоре уже не было.

В столовой их рассадили за столы по восемь человек, и официантки в белых передниках и наколках стали разливать суп. Суп был страшно вкусный, только слишком горячий. На второе было что-то тоже вкусное, но как оно называется, Руська не знал. Потом принесли компот и мороженое. Мороженое Руська уже еле ковырял, засыпая. Кошачий бог, думал он, надо же…

В автобусе Руська уснул. Разбудила его Галя Карповна. Оказывается, всех развозили по домам, и больше того – завтра на уроки можно не ходить, и еще больше – мама или папа могут завтра не идти на работу, вот талон на отдых, передай им… Руська не помнил, как добрался до кровати. Он спал, ему снился почему-то кошачий бог, как он долго и тщательно вяжет оберег, надевает на шею, оглядывается через плечо, хитро подмигивает и делает Руське «козу». Как он сказал? Сад… сер… седельки? Что такое седельки? Надо будет спросить… Потом приснилась мама, она сидела у стола и плача, втыкала булавку в какую-то бумажку. Мама очень боялась, но все равно втыкала и втыкала. Потом сожгла бумажку на огне. Мама, позвал Руська, но вместо мамы подошел кошачий бог и сказал: гордись, теперь ты настоящий пионер. Почему галстук красный знаешь? Это цвет крови, пролитой… – сказал Руська и испугался чего-то. Правильно, сказал кошачий бог, вот смотри: он сжал галстук в кулаке, и закапала кровь. Мама! – опять позвал Руська, открой, открой глаза, сказала мама, скорей открой! Руська открыл. Завешенная газетой, горела лампа, и за столом сидели отец и тетя Люба, Машкина мама.

– Ты пить хочешь? – спросила мама.

– Пить, сказал Руська. – Да, хочу.

– Сейчас… мама налила из чайника воды в стакан, поднесла Руське ко рту. Руська жадно выпил.

– Русланчик, – спросила тетя Люба, – как ты себя чувуствуешь?

– Ничего… сказал Руська. – Голова только болит… и тошнит везде.

– А Машеньку в больницу забрали, – сказала тетя Люба. – Так ей плохо было, так плохо…

– Он у нас герой, – сказал отец. – Он у нас выносливый…

– Все обойдется, Люба, – сказала мама. – Бывает…

– Да обойдется, конечно… я, что ли, сомневаюсь…

Вдруг что-то звонко хрустнуло, мама вскрикнула. Отец, сердито ворча, встал, стряхивая с ладони осколки стекла – и вдруг быстро-быстро закапала кровь.

– Это не я! – испуганно сказала тетя Люба.

– Ясно, что не ты, – отец, держа ладонь перед собой, как полную до краев чашку, пошел к рукомойнику. – Какая из тебя колдунья…

Мама помогла ему промыть руку, перевязала чистой тряпочкой.

– Может, в больницу сходишь? – сказала она. – Укол сделают.

– Да ну, – отмахнулся отец. – Заживет, как на собаке.

– Пойду я, – сказала тетя Люба. – Хорошо с вами…

– Куда ты торопишься, – сказала мама. – Чего тебе там одной делать?

– Спать лягу. Завтра с утра – в больницу, кровь для Машеньки сдавать…

– Слушай, Люба, – сказал отец, – если надо будет – я ребят организую. Ты говори, не стесняйся.

– Спасибо, Петя. Сказали, пока хватит…

Она ушла. Отец налил себе чаю в новый стакан. Сквозь повязку проступило яркое пятно.

– Давай поворожу, – сказала мама. – Кровь остановлю, да и заживет скорее.

– Хочешь на работу меня завтра выгнать? Шучу, шучу. Руська, что ты?..

– Ничего, – сказал Руська. – Просто смотрю.

Следующий день был длинным и скучным. Руська пытался читать, играть с отцом в шашки… Хотелось не то чтобы спать – а просто лечь и отвернуться от всего. К вечеру рука отца разболелась, он дождался, когда вернется с работы мама, и пошел в больницу. Мама села чистить картошку. Руська лежал и смотрел на нее. Ему почему-то вспомнился кошачий бог, как он вяжет оберег, надевает его, оглядывается через плечо…

– Мама, – сказал Руська. – А знаешь, я там подумал, чтобы он показал «козу» – и он показал…

Мама поняла все сразу.

– Ты никому не говорил? – прошептала она. Губы у нее побелели.

– Н-нет… испугался Руська.

– Никому никогда не говори! – мама оказалась вдруг возле Руськи, схватила его за плечи. – Никому и никогда! Даже папе! Забудь! Забудь навсегда, чтобы никто-никто… потому что иначе всем конец: тебе конец, нам с отцом, дяде Косте с тетей Валей, их Женечке и Оксане… ты меня понял? Ты понял, да?

– По-онял… – прошептал Руська и вдруг заплакал. – Мама, мама…

– Я твоя мама! Ах, боже ж ты мой, вот несчастье, вот несчастье…

Пришел отец, сказал, что рану почистили, положили мазь и дали освобождение до конца недели.

– Вы что, поссорились? – спросил он, приглядываясь к зареванным лицам Руськи и мамы.

– Нет, все в порядке, – сказал Руська. – В шашки еще сыграем?

Они сели играть, и отец проиграл четыре партии подряд.

– Рука сильно болит? – понимающе сказал Руська.

– Разве это боль, – сказал отец странным голосом. – Это не боль…

– Мужчины, ужинать! – позвала мама.

– Иди, – сказал отец, – это тебя…