>>07930 (OP)
выходит Гозман и говорит в сторону Скабеевой: мы, говорит, будем отрезать вам всем головы, потому что имеем твердое представление, что вы враги России.

Поэтому где поймаем, там и отрежем.

И родным своим, говорит, передайте, чтобы прятались.

Скабеева с первого раза, конечно, не врубается, и Киселев через ядерный пепел слышит уже нетвердо. Думают: типа шутка. Только Симоньян о чем-то догадывается и со слабой надеждой звонит мужу: дорогой, это ты придумал?

Либералы, понимая, что с первого раза до федералов не дошло, садятся тогда в рядок под портретами Монтескье и Новодворской (слева направо: Гозман, Альбац, Венедиктов и самый страшный из них, Лев Александрович Пономарев*). Садятся и хором под видеозапись повторяют на весь мир: отрежем головы всему составу общественно-политического вещания Останкино! Раз-два-три-четыре-пять, мы идем искать.

Тут на Пятой Тверской-Ямской и в кубе на улице Королева начинается, конечно, некоторый мандраж. Добродеев и Эрнст, не попадая пальцами в кнопки, звонят в Кремль… Вы там вообще в курсе, что в стране делается — или совсем невменько?

А Песков им такой: ну, это было их личное мнение. Общественный диалог, свобода слова, что вы хотите. Мы не вмешиваемся.

А правоохранительные органы такие: простите, а что случилось, мы без понятия, навальных ловим, никого нет дома.

И парламент довольно индиферентно продолжает заниматься законотворчеством…

А прокуратуры давно нет вообще.

Тут страна в некотором недоумении перестает концентрироваться на украинской границе и понимает, что есть сюжет поближе.

А толпы либералов, улюлюкая и танцуя хава-нагилу под руководством Пархоменко, уже жгут на площадях тиражи «Комсомольской правды» — и тогда уже самые дистанцированные из числа местных гегельянцев начинают интересоваться: э, чо происходит в стране?

И тогда из Потаповского переулка, из редакции «Новой газеты», вразвалочку выходит к народу самарский криминальный авторитет, нобелевский лауреат Дмитрий Муратов по прозвищу «Золотой пистолет», известный как серийный убийца врагов либерализма. И тут все наконец понимают — сейчас здесь будет демократия…

В страну возвращается Латынина — и начинается резня.

>>14598
Приключения Гекльберри Финна, 1884 год.

Пока я перетаскивал вещи в хибарку, почти совсем стемнело. Я стал готовить ужин, а старик тем временем успел хлебнуть разок-другой из бутылки; духу у него прибавилось, и он опять разошелся. Он выпил еще в городе, провалялся всю ночь в канаве, и теперь на него просто смотреть было страшно. Ни дать ни взять Адам — сплошная глина. Когда его, бывало, развезет после выпивки, он всегда принимался ругать правительство. И на этот раз тоже:

— А еще называется правительство! Ну на что это похоже, полюбуйтесь только! Вот так закон! Отбирают у человека сына — родного сына, а ведь человек его растил, заботился, деньги на него тратил! Да! А как только вырастил в конце концов этого сына, думаешь: пора бы и отдохнуть, пускай теперь сын поработает, поможет отцу чем-нибудь, — тут закон его и цап! И это называется правительство! Да еще мало того: закон помогает судье Тэтчеру оттягать у меня капитал. Вот как этот закон поступает: берет человека с капиталом в шесть тысяч долларов, даже больше, пихает его вот в этакую старую хибарку, вроде западни, и заставляет носить такие лохмотья, что свинье было бы стыдно. А еще называется правительство! Человек у такого правительства своих прав добиться не может. Да что в самом деле! Иной раз думаешь: вот возьму и уеду из этой страны навсегда. Да, я им так и сказал, прямо в глаза старику Тэтчеру так и сказал! Многие слыхали и могут повторить мои слова. Говорю: «Да я ни за грош бросил бы эту проклятую страну и больше в нее даже не заглянул бы! — Вот этими самыми словами. — Взгляните, говорю, на мою шляпу, если, по-вашему, это шляпа. Верх отстает, а все остальное сползает ниже подбородка, так что и на шляпу вовсе не похоже, голова сидит, как в печной трубе. Поглядите на нее, говорю: вот какую шляпу приходится носить, а ведь я один из первых богачей в городе, только вот никак не могу добиться своих прав».

Да, замечательное у нас правительство, просто замечательное! Ты только послушай. Там был один вольный негр из Огайо — мулат, почти такой же белый, как белые люди. Рубашка на нем белей снега, шляпа так и блестит, и одет он так хорошо, как никто во всем городе: часы с цепочкой на нем золотые, палка с серебряным набалдашником — просто фу-ты ну-ты, важная персона! И как бы ты думал? Говорят, будто он учитель в каком-то колледже, умеет говорить на разных языках и все на свете знает. Да еще мало того. Говорят, будто он имеет право голосовать у себя на родине. Ну, этого я уж не стерпел. Думаю, до чего ж мы этак дойдем? Как раз был день выборов, я и сам хотел идти голосовать, если б не хлебнул лишнего, а когда узнал, что есть у нас в Америке такой штат, где этому негру позволят голосовать, я взял да и не пошел, сказал, что никогда больше голосовать не буду. Так прямо и сказал, и все меня слышали. Да пропади пропадом вся страна — все равно я больше никогда в жизни голосовать не буду! И смотри ты, как этот негр нахально себя ведет: он бы мне и дороги не уступил, если б я его не отпихнул в сторону. Спрашивается, почему этого негра не продадут с аукциона? Вот что я желал бы знать! И как бы ты думал, что мне ответили? «Его, говорят, нельзя продать, пока он не проживет в этом штате полгода, а он еще столько не прожил». Ну, вот тебе и пример. Какое же это правительство, если нельзя продать вольного негра, пока он не прожил в штате шести месяцев? А еще называется правительство, и выдает себя за правительство, и воображает, будто оно правительство, а целые полгода с места не может сдвинуться, чтоб забрать этого жулика, этого бродягу, вольного негра в белой рубашке и...

Папаша до того разошелся, что уж не замечал, куда его несут ноги, — а они его не больно-то слушались, так что он полетел вверх тормашками, наткнувшись на бочонок со свининой, ободрал себе коленки и принялся ругаться на чем свет стоит; больше всего досталось негру и правительству, ну и бочонку тоже, между прочим, влетело порядком.