Из февральского треда в b/ охренеть, а я и не знал, что он там был. Только на архиваче щас нашел: http://arhivach.org/thread/242416/

Вставлю свои пять копеек: не менее сильные тревожные ощущения я испытываю в полдень в городе. Город мой южный, летом жара доходит до 45 градусов, но обычно в районе 35, правда и этого вполне хватает чтобы везде, кроме центральных улиц и супермаркетов, установилась плотная, как густой дым, тишина. Вокруг нет людей, изредка откуда-то доносится шуршание проезжающих машин, но я уже не ни где дорога, ни куда я иду. Так один раз мы с другом шли в случайно выбранную сторону. Решили идти, пока есть дорога, даже если потратим весь день. Дорога петляла, уходила в частный сектор, где была завалена мусором. И всё вокруг потихоньку начинало давить. То на окраине дороги появлялся маленький, запылённый крест с прожжённым сигаретами венком в память о разбившемся мотоциклисте, то появился полуразвалившийся дом, в выбитое окно которого мы увидели явно жилую комнату. Венцом стало то, что мы дошли до забора, за которым начинался сплошной заслон колючего терна в человеческий рост. Останавливаться было поздно, да и интерес брал своё. По правую сторону от дороги шли кусты,справа, до самого забора, то какие-то стены, то обломки, загораживающие проход. Перемахнув через забор, мы оказались в тени нависшего полога из терна. Внизу валялись брёвна и давно сгнившая листва. Мозг просверлила мысль, что если остаться здесь -- обратно мы не выберемся. О колючки терна я изодрал руки и порвал шорты, но вперёд идти было легче, чем стоять на месте. Наконец, мы выбрались. Перед нами было уродливое двухэтажное некрашеное здание. Друг как бы невзначай сказал, что видел похожее в своём сне. После этого уже я вспомнил, что ТОЖЕ во сне видел его же. Обломки плотных двухслойных окон отражали солнечный свет, двери были открыты. Внутри было просторно и светло: через выбитые окна бил яркий свет, оставшиеся в рамах придавали ему нежно-голубой оттенок. Вдоль правой стены были два квадратных колодца, уходивших на глубину, как мне показалось, метров четырёх-пяти. В них была какая-то мутная голубовато-белёсая жидкость. Плавали иссохшие на жаре доски, вращаясь в безветренном помещении медленной, почти не касаясь стенок. Я вдруг подумал, что свалившись в такой чан, обратно без помощи никак не выбраться. Я подошёл поближе и слегка наклонился, чтобы получше рассмотреть, но это привело меня у другому открытию: даже при помощи одного человека выбраться оттуда нельзя. Гладкие стенки имели высоту, которая не дала бы сцепиться руке, протянутой с бортика и руке, поднятой вверх со дна. Я отпрянул и резко перевёл взгляд вверх. Прямо надо мной был люк со ржавым железным диском. Он противно скрипел и покачивался на лёгком ветерке. И вот упади он -- и моя отрубленная голова упадёт в чан, а тело... А тут я уже увидел, что на полу был жёлоб для стока крови, какие бывают в мясницких цехах. Не подавая виду, я пошёл за другом осмотреть второй этаж. Лестница были на вид хлипкой и опять же ржавой. Из-за своего значительного веса я мог бы случайно проломить ногой одну из ступеней. Тут же вспомнилась история другого моего товарища ,ставшего после такого вот похода в заброшки инвалидом-калясочником. Но я вцепился в поручни и, аккуратно переставляя ноги, преодолел два пролёта до второго этажа. Там не было ничего интересного, только обрезки огромного толстого кабеля и выбитое окно в пол. Я спихнул вниз пару крупных обломков. Дикий треск и грохот после почти часа обволакивающей тишины заставили вздрогнуть. Я смотрел сквозь это окно в сторону, откуда пришёл и не узнавал пейзажа. В дороге я был слишком увлечён разговорами и мелкими деталями, потому не видел картину целиком. Я видел кроны деревьев,крутые подъёмы и спуски, и где-то в недостижимой дали силуэты шестнадцатиэтажной высотки на фоне отчаянно голубого неба без единого облачка.В лицо подул горячий ветер. Спустившись на первый этаж в тень и прохладу, я увидел подвешенный на подъёмнике под потолком крюк. Для подвешивания туш, как я тут же для себя решил. Но лезть ещё более старой и ржавой лестнице к крану не решился даже мой друг. Пройдясь из конца в конец ещё раз, мы спокойной походкой вышли за дверь. Под ногами заскрипело разбитое стекло осколков. Тех, что я сбросил со второго этажа. Я посмотрел под ноги, чтобы не испортить кроссовки, и пошёл по часовой стрелке в Глянув под ноги ещё раз, я увидел нечто. Сразу я даже не понял, что я увидел, и готов был вскрикнуть от неожиданности: передо мной на земле плотным слоем лежали щетинистые свиные шкуры. Я не чувствовал никакого запаха, будто он уже долгие годы как выветрился, но сами шкуры казались какими-то потными, влажными, СВЕЖИМИ. Мы немного посмеялись с предположения ,что спрятав под эту кучу труп, мы спрячем его навсегда, и пошли в обратную сторону. А с обратной стороны оказались широкие ворота. Чуть дальше стояли машины, и ещё дальше -- выход на какую-то улицу, тоже настежь распахнутый. У входа нас недобрым взглядом окинул какой-то мужчина. Выйдя, мы поняли, что потерялись и вообще понятия не имеем, куда идти. Еле-еле по ориентирам из многоэтажек мы дошли по начавшей уже немного спадать жаре до остановки и присели на парапет отдохнуть. Парапет этот оказался постаментом деревянного распятия, как потом выяснилось. Мы дождались хорошей маршрутки: она проезжает сначала мимо дома друга, а потом делает крюк и на его острие проезжает мимо моего. Через минуту после того, как друг вышел из маршрутки, начался титанический для лета в наших широтах ливень, с громом таким, что больше напоминал взрывы. Домой я попал до нитки мокрым и в странном расстройстве всех чувств. До сих пор не понимаю, в каком трансе я тогда находился, почему мой мозг посещали такие тревожные мысли и зачем я вообще предаю этому значение? И ведь до сих пор предаю. Вставлю свои пять копеек: не менее сильные тревожные ощущения я испытываю в полдень в городе. Город мой южный, летом жара доходит до 45 градусов, но обычно в районе 35, правда и этого вполне хватает чтобы везде, кроме центральных улиц и супермаркетов, установилась плотная, как густой дым, тишина. Вокруг нет людей, изредка откуда-то доносится шуршание проезжающих машин, но я уже не ни где дорога, ни куда я иду. Так один раз мы с другом шли в случайно выбранную сторону. Решили идти, пока есть дорога, даже если потратим весь день. Дорога петляла, уходила в частный сектор, где была завалена мусором. И всё вокруг потихоньку начинало давить. То на окраине дороги появлялся маленький, запылённый крест с прожжённым сигаретами венком в память о разбившемся мотоциклисте, то появился полуразвалившийся дом, в выбитое окно которого мы увидели явно жилую комнату. Венцом стало то, что мы дошли до забора, за которым начинался сплошной заслон колючего терна в человеческий рост. Останавливаться было поздно, да и интерес брал своё.

1
Между селом и рекой было в те годы большое поле. Засевали его рожью, и поле спасало Стояново в голодные времена. И в засуху, и в войну, когда пахали кое-как оставшиеся в селе бабы с детьми, и в злые високосные годы, когда то заморозками било, то градом, поле все равно приносило урожай. Поговаривали, конечно, что есть на то своя причина, и лучше простому человеку ее не знать. У поля даже свой зарок был – не показываться там в полдень. Успели не успели до полудня работу закончить – уходите, не оглядывайтесь, потом вернетесь, когда солнце чуть спадет. А детям на поле соваться и вовсе было запрещено. Их пугали старинной, но безотказной историей про Назарку с Макаркой, которые в полдень пошли в рожь играть и сгинули, ни косточки от них не нашли, а только праха горстку, дунули – рассыпалась.

Вот только Серафима, которой к тому времени десять лет исполнилось, была боевая и в сказки не верила. И завела себе во ржи тайное гнездо, куда при первой возможности сбегала – от матери с Танькой, от бесчисленных дел, которые для Серафимы в любое время находились, от деда, который уже два года как помирал в углу за занавеской, ругался и пах плохо. Тут у Серафимы хранились под камушком сокровища: ленточки, обертки, курий бог и самое ценное – Танькино битое зеркальце в красивой оправе. Танька его случайно грохнула, а мать велела унести подальше и закопать. Серафима унести-то унесла, но закапывать не стала – как же такую прекрасную вещь и в землю. Ведь и посмотреться можно в зеркальце, хоть и треснутое, и «зайчики» попускать, и погадать на Крещение, как взрослые.

Гнездо у Серафимы было на дальнем краю поля, поближе к речной прохладе. На реку Серафима и уходила в полдень, когда солнце начинало особенно сильно печь голову. Совсем уж нарушать зарок, про который все Стояново знало, было боязно. И все-таки пекло Серафиму вместе с солнцем любопытство – что же такое творится на полуденном поле, почему даже суровая Танька, которая ни в Бога, ни в черта не верит, да что там Танька – даже председатель там показываться не смеет?

И вот однажды осталась Серафима на поле в полдень – то ли из-за этих мыслей, то ли просто заигралась. А вернее всего – за солнцем не уследила, облака мешали. Что пора убегать, она поняла поздно – когда порыв странного горячего ветра, неизвестно откуда взявшегося, пронесся по полю, пригибая колосья к земле. А вокруг ветра не было, на чутких ивах у реки не дрогнула ни единая веточка.

Серафима вскочила, чтобы юркнуть поскорее в ивняк, и тут же спряталась в свое гнездо обратно, пригнулась вместе с рожью. Потому что успела увидеть парящую над полем высоченную фигуру в чем-то нестерпимо белом, ярком, раздувающемся книзу колоколом. И из белого в тех местах, где у человека руки-ноги находятся, вырывались лучи слепящего света. А самый яркий луч бледного огня бил оттуда, где должно было быть лицо. Фигура плыла над волнующейся рожью и вертела по сторонам головой, точно прожектором. Как-то Серафима фильм в клубе про войну видела – вот точно такими прожекторами там шарили по небу, выискивая фашистские самолеты.

От фигуры шел сухой жар, и его раскаленные волны чувствовались на расстоянии. Страшно было, конечно, очень – но и любопытно до ужаса. Ведь все-таки белый день стоял вокруг. Ночью от такого огненного чучела Серафима сломя голову бы бежала, а сейчас любопытство так и грызло ее изнутри, подзуживало хоть разглядеть сначала получше, что же это летает над полем, а потом уже убегать. И Серафима, прижавшись к земле и мелко дрожа, нацелила на непонятное чучело свое битое зеркальце.

В зеркальце она увидела, как плывет в воздухе горящая ровным белым огнем фигура высотой с целое дерево, вертя головой, поводя руками, – и от каждого ее движения прокатывается по ржи волна горячего ветра. Даже отраженный свет из зеркальца был таким ярким и жгучим, что Серафима жмурилась, слезы щекотали в носу. А потом…

Луч, бивший, как из прожектора, из-под белого куколя у фигуры на голове, попал в не вовремя поднятое Серафимой зеркальце и вернулся прямо огненному чучелу в лицо. И Серафима это лицо в отражении явственно увидела: безносое, белоглазое, с трещиной рта от уха до уха – это если представить, что уши под куколем все-таки есть. Лицо было бабье, точно у оставленной надолго под палящим солнцем, иссохшей покойницы. И, видно, ослепил белую бабу собственный отраженный свет, обжег: она издала пронзительный крик и закрылась рукой. Удушающий жар разлился над полем, Серафима упала ниц, вжалась лицом в землю. Воздух стал нестерпимо горячим, слышно было, как что-то уже начинает потрескивать. И все звенел в ушах долгий обиженный крик, не людской совсем, птичий. Серафима чуяла запах паленого волоса и в ужасе думала, что это она, сама она горит… Потом как будто полегче стало, прохладнее. Серафима подняла наконец голову, жадно глотая воздух, – никого ни в поле, ни в небе над ним не было, только рожь все еще волновалась.

Домой Серафима прибежала вся в волдырях от ожогов, с закрутившимися в мелкие колечки опаленными волосами. Дед, как увидел, чуть с кровати не свалился. А Серафима, рыдая и воя от того, что соленые слезы еще больнее делают, рассказала, что над полем баба огненная летает и ее чуть живьем не спалила. А дед, вместо того чтобы пожалеть, разорался, запустил в Серафиму стаканом и начал крыть такими словами, что внучка забилась в дальний угол и голосила там от боли и обиды.

Потом вернулась наконец мать, но, прежде чем Серафима успела кинуться к ней за спасением, дед прорычал:

– Дура твоя Полудницу обидела! Беги задабривай!

2
Мать растерянно застыла на пороге. Она, как и все в Стоянове, всю жизнь прожила, и веря в потусторонних соседей, и не веря, и больше всего на свете боялась, что когда-нибудь придется эту грань пересечь – хоть в какую сторону. Но дед буйствовал, Серафима – настоящими, неоспоримыми ожогами покрытая – с плачем все подтверждала, и мать засуетилась, собирая в узелок то, что перечислял дед: кусок хлеба, яйца, соль четверговую…

Мать убежала с дарами в поле, пришла сестра Танька, выслушала всех и наорала уже на деда: что он суевериями своими людей изводит, а суеверия, между прочим, давно запрещены со всех сторон, хоть в партии, хоть в церкви. Серафиму Танька успокоила, ледяной водой облила, смазала яичными желтками. Ожоги у нее оказались несильные, только вот брови совсем спалило. Это ребята, хулиганы, подшутили над глупой девочкой, в простыню замотались, зеркальцами подсвечивали, а под конец еще и головешками закидали, говорила Танька, и Серафима, хоть и помнила прекрасно, как оно на самом деле было, а все-таки успокаивалась. Вон в прошлом году шпана здешняя соседку чуть не извела. К пугалу у нее за домом целую систему веревок протянули и начали представления устраивать – вроде как оживает пугало по ночам. И огоньки пускали какие-то, бабку едва удар не хватил, зато потом она шутников ухватом по всему селу гоняла. А дед, слушая Таньку, бушевал за занавеской, говорил, что и правильно, нечего пугала ставить и прочих истуканов, в них залезают всякие, у кого своего тела нет. Они такого натворить могут, что это бабке еще повезло – подумаешь, веревками напугали. Сказано же, кумира не сотвори, а кумир – он и есть истукан. Вон Ленина возле сельсовета поставили, хоть и говорили им сколько раз, что нельзя так, что поселится кто-нибудь в этом Ильиче, белом, с раздутой башкой – чистом утопленнике. И нет с тех пор жизни человеческой в Стоянове, потому что это разве жизнь? А Ленин ходит по ночам, белый, страшный, у деда бессонница, и он его пару раз из окна видел и слышал своими ушами, как вздрагивает земля под ногами у истукана: бум, бум.

Танька поднесла деду выпить для успокоения, и он затих. А Серафиму уложила на лавку, на живот – спина в волдырях была. Серафима слушала взрослую, умную Таньку и начинала верить, что не было никакой бабы огненной, а были обыкновенные стояновские дураки, вставшие один другому на плечи, накинувшие сверху простыню и швырнувшие в Серафиму пылающей головней. А все остальное она сама выдумала, с перепугу.

Утром проверили приношение, которое мать оставила во ржи, – нетронутое оказалось, только сам узелок чуть-чуть мышами погрызен. То ли и не было никакой обиженной Полудницы, хлебов хранительницы, то ли побрезговала она дарами. Дед велел Серафиме и остальным молчать, никому не рассказывать о том, что случилось, – а то все сразу поймут, кто урожай загубил. В том, что поле в этом году не родит, дед не сомневался: оно раньше зерно приносило, по его мнению, только из-за облюбовавшей эти места Полудницы, особой твари, которая и за погодой, и за рожью следила. Серафиме к полю даже близко подходить запретили, да она теперь и сама бы туда ни за какие коврижки не сунулась. Была б ее воля, вообще никуда бы не выходила – безбровая, в волдырях вся, чучело. Но заживали ожоги быстро.

– Как на собаке, – говорил дед, глядя на прежнюю свою любимицу так, будто хотел ударить.

Жили вроде и жили потихоньку, как все. Только сны Серафиме снились плохие, страшные: приходила баба огненная, склонялась над ней, дыша сухим жаром. И Серафима видела, как из глаз ее, затянутых раскаленными бельмами, текут горячие слезы, свечным нагаром застывают на щеках. Обидела, обидела Серафима особую тварь, Полудницу, ослепила ее же светом, и обида эта была тяжела, как жар полуденный. Серафима металась во сне, кричала, просыпалась вся мокрая. А Танька, не разлепляя век, ворковала, успокаивала, и так у нее получалось, что это Серафиму обидели, напугали девчонку, и ух задаст Танька этим шутникам, только выяснит, кто это, – и задаст, и в милицию заявление напишет даже.

А потом сгорела банька. Ну то есть как сгорела – утром на том месте, где она стояла, только угли и пепел обнаружились. Ни огня никто не заметил, ни дыма, ни запаха гари. Соседи тоже утверждали, что ничего не видели. Поэтому на них и подумали – с ними давняя тяжба была, как раз из-за пустыря, на котором банька стояла. Значит, либо соседи, либо молния – ночью гроза ворчала, хоть так и не пролилась. Дед опять на Серафиму напустился, а Танька ее молча в лес увела, черники набрать. Малину и прочую красную ягоду в стояновском лесу собирать нельзя было, зарок такой дали лесному хозяину, а еще малина с земляникой в здешних местах ядовитые вещества из почвы тянули – это для особо ученых.

Потом пострашнее случилось. Ранним утром прибежала зареванная мать и крикнула:

– Ночка истлела!

Сначала не поняли, о чем речь, подумали даже, что все, спятила. А мать, причитая, утянула Серафиму и Таньку за собой – показывать.

В хлеву на соломе вместо коровы Ночки лежала груда пепла. Груда пепла, точнехонько воспроизводящая коровьи очертания. И бочкообразное тело с выпирающим крестцом, и завернутая набок морда, и даже хвост – все это было словно изваяно из серого пепла. Изумленная Танька, которая все знала, все загадки щелкала как орешки, опустилась на колени, ткнула корову пальцем в бок – и целый кусок отвалился, рассыпался невесомым прахом. Не сгорела Ночка – да и с чего ей было сгореть: хлев стоял целый, даже солома на полу не потемнела, – а именно истлела, как сырое полено в печи, сохраняющее форму, пока жар ест его изнутри.

3
Мать рыдала, а Серафима думала вовсе не о том, что пропала ласковая кормилица Ночка. Это ведь Полудница раскаленным своим дыханием обратила корову в пепел – тут другого объяснения даже Танька не придумает. И баньку она тогда спалила. Ходит кругами, все ближе подбирается, отомстить хочет. И никак не закрыться, не спастись от ее бледного пламени.

– В поле иди прощения просить, – сказал Серафиме дед. – Пока все за глупость твою не сгинули.

Это поле Серафиме во всех ее кошмарах снилось. И как она его вспомнила хорошенько, вспомнила, как колышутся от горячего ветра колосья и плывет над ними белая фигура с дерево ростом, – закатилась в такой истерике, что еле водой отлили.

Еще несколько дней прошло. В доме тихо было, мрачно, будто покойник лежал. Серафима боялась всего: деда, шума за окнами, берез, в каждой из которых ей чудилась белая баба, столбов пыли, которые закручивал над дорогой ветер. А погода стояла, как назло, жаркая, свинцовая, так и клонило в сон. Но спать Серафима не могла – во сне ждало нечеловечье лицо, плачущее огненными слезами. Только когда совсем невмоготу становилось, сваливалась на пару часов – так сил на то, чтобы видеть сны, не оставалось, или она просто ничего не запоминала.

Несколько раз Серафима выходила за околицу, спускалась на тропинку, которая вела к ржаному полю, пыталась идти по ней, пересиливая себя, уставившись в землю. Но страх давил, подкатывал к горлу, становилось нечем дышать – и Серафима, обо всем забыв, разворачивалась и мчалась обратно к селу.

А дед правду говорил, что все от ее глупости сгинуть могут. Неделя прошла в молчаливом ужасе – и заболела Танька. Проснулась утром горячая, взмокшая, сначала жаловалась, что все тело ломит, голова трещит, а потом и отвечать почти перестала. Серафима меняла у Таньки на лбу мокрые полотенца, за пару минут набиравшие столько жара, будто их в ведро с кипятком окунали. Танька дышала часто и хрипло, глаза у нее запали под тоненькими потемневшими веками, губы обметало. И без обличающего дедова рычания из-за занавески Серафима знала, что с Танькой творится: жжет ее изнутри белый огонь за сестрину глупость. Несколько раз Серафима порывалась бежать на поле, вину свою дурацкую замаливать, но Танька, державшая ее сухими горячими пальцами за руку, точно чуяла каждый раз. И цедила, дрожа ресницами:

– Не смей… Басни дедовы… А я комсомолка! Не смей…

– Думаешь, Ленин тебя спасет? – кричал из своего тряпичного гнезда дед. – А Ленин твой по улице ходит по ночам, белый, и дырки вместо глаз!

Серафима зажимала уши, чтобы не тек в них горячечный бред сразу с двух сторон. Больные, оба больные, и дух от них тяжелый идет. А куда бежать, что делать – Серафима не знала. Мать пошла за Любанькой, бабкой-шептуньей, на все Стояново известной тем, что лечила и вообще делала всякое. Так и говорили – «всякое», не уточняли. Врачей никаких в Стоянове не водилось, а Танька, приходя в себя, твердила: воды вчера ледяной выпила, простыла, отлежусь, не надо ваших бабок-шарлатанок, толку не будет, а денег небось попросит.

Время ползло и ползло, мать не возвращалась, дед храпел за занавеской грозно и сердито. Серафима тоже клевала носом под жужжание одинокой мухи на окне. И вдруг сжались Танькины пальцы, державшие ее за запястье. Серафима встрепенулась, посмотрела на сестру. И Танька тоже на нее смотрела. Глаза у нее были слепые, белые, раскаленные, а под кожей, под сетью сосудов тлел тот самый бледный огонь, переливался, как бездымный жар на углях. Только теперь Серафима почувствовала, как прожигают кожу у нее на руке Танькины пальцы, но сестра держала крепко, попробуй скинь этот раскаленный браслет.

Танька приоткрыла рот и издала такой звук, будто у нее железо в груди скрежетало.

– Деда! – вскрикнула Серафима.

А скрежет начал складываться в слова. Голос был не Танькин, да и вообще не может, не должно у человека быть такого голоса.

– Не вижу… Не вижу… – повторяло то, что засело у Таньки в груди. – Твоими… смотреть… хочу…

Вопя так, будто это она сама белым пламенем полыхала, Серафима вырвалась, вскочила и бросилась во двор. А потом побежала, падая, обдирая локти с коленками и снова поднимаясь, на поле.

После многодневного душного зноя на Стояново наконец-то ползла гроза. Со всех сторон набухали черные тучи, посверкивали молчаливые пока молнии, точно глаза Полудницы, ветер трепал ивы у реки. Серафима, не видя ничего за рассыпавшимися волосами, пробралась в рожь, упала на разбитые колени, закрыла руками голову и принялась, глотая слезы, бормотать:

– Полудница, прости меня, если ты вправду есть, я случайно, честное пионерское, только Таньку не трожь. Полудница, особая тварь, прости меня, что угодно отдам, прости, прости…

Белая вспышка полыхнула совсем рядом, будто молния в поле ударила, и раздался такой грохот, что у Серафимы все косточки в теле задрожали, в голове поплыло, и она ухнула куда-то в грозовую тьму…

Когда Серафима очнулась, дождь уже лил вовсю, прибивая ее к земле вместе с рожью. А в гудящей голове все еще перекатывался громовой голос бабы огненной:

– Твоими смотреть хочу!

Никто не видел, как Серафима под ливнем с поля вернулась и пошла в дровяной сарай, в тот самый, где ее отец от фрица пришитого себя избавил. Там сундук в углу стоял, старый, на дрова предназначенный. В этом сундуке Серафима много раз от Танькиного и материного гнева пряталась, а потому знала, что валяются там старые бабкины иглы для вязания. Серафима открыла сундук, вытащила большую костяную иглу, смотрела на нее долго, пока ужас в груди не сменился отчаянной решительностью: пусть себе берет, не хочу смотреть, как истлевает все вокруг, не хочу сама белым пламенем гореть!.. Боевая была Серафима, это правда.

Большая старуха с красивым цыганистым лицом суетилась в избе – Любанька-шептунья. Она пыталась влить травяной отвар в рот сидевшей на подушках Таньке, а та плевалась – бледная, вся в багровых пятнах, словно от ожогов, с запухшим до слепой щели глазом, но живая. Живая Танька. Мать плакала, целовала Таньку, а суровая Танька еще пуще плевалась. Требовала, чтобы шли Серафиму искать, как сквозь землю девчонка провалилась, а темнеет уже.

Тут стукнула дверь. Серафима на пороге возникла – мокрая, дрожащая, безмолвная, с напряженно вытянутыми вперед руками.

– Симушка, слава Богу! – крикнула ей мать, не оборачиваясь и не видя ни этих шарящих во тьме рук, ни крови, застывающей у Серафимы на щеках, как свечной нагар. – Вылечила баба Люба Таню!

Любанька-шептунья подняла голову – и замерла, глядя на Серафиму.

– Ой, не вылечила… – горестно качнула она головой.

Бросила кружку с отваром Таньке прямо на одеяло, кинулась к девчонке и успела-таки поймать оседающую на пол Серафиму, легонькую и костлявую, как птичка

Что нашел на архиваче. Все посты были написаны минимум за год до создания первого треда о дневном ужасе.

Хотел создать отдельный тред уже очень давно. Ну ладно, напишу тут. Короче, мне было лет 10. Летом я как всегда поехал на каникулы к бабушке, которая живёт в деревне на берегу моря. Отличное тихое место для отпуска, целыми днями я катался на велосипеде по окрестностям, среди садов и виноградников. На той же улице что и я жила девочка, назовём её Катя, ей тогда было 7. Вообще там было много детворы, но сильнее всего я помню её. Катя была так просто и по-детски в меня влюблена. Каждый день она всюду ходила за мной, просила покатать на велике, поиграть с ней и т.д. Об этом знали все дети и частенько меня подкалывали, мол связался с малолеткой. Неподалёку от нашей улицы, на краю деревни, был небольшой, старый и разрушенный завод из красного кирпича. Не знаю что там производили, но развалился он очень давно. Так вот, эти развалины я изучил вдоль и поперёк. В глубине их у меня была небольшая секретная комната с низким потолком, вход в которую был прикрыт листом ржавого железа. В этой комнате уже кто-то бывал до меня, там валялось несколько сломанных игрушек и из охапок сена было сделано что-то вроде лежака. Я часто отдыхал там, глядя через небольшое отверстие в потолке на синее небо и проплывающие облака. В один жаркий солнечный день я как всегда катался на велосипеде и за мной увязалась Катя. Велосипеда у неё не было и мне не составляло труда уехать от неё. Но, как все дети, я был злым и эгоистичным. Я нарочно кружил вокруг неё. Когда мне это надоело, я поехал к старому заводу, оставил велосипед в кустах и забрался в свою комнатку. А минут через пять с удивлением услышал, как Катя совсем рядом громко зовёт меня по имени. Я выглянул и увидел что девочка стоит метрах в пяти от входа и вот-вот заплачет. Я позвал её и она сразу изменилась в лице и заулыбалась. Я пригласил её внутрь. Мы немного посидели, поболтали, пофантазировали как тут можно всё обустроить, какие вещи принести сюда. Потом Катя вдруг неожиданно попросила чтобы я её поцеловал. Я очень долго "ломался", но в конце концов быстро чмокнул её в губы. Она сказала что я не умею целоваться и меня надо научить. В общем, мы стали целоваться "как взрослые", довольно неуклюже, дурачась и сильно друг друга стесняясь. Это продолжалось минут двадцать, если не больше. Потом Катя сказала что устала и прилегла на солому. Не помню как, но она там уснула, я немного посидел рядом и решил ехать домой смотреть Дисней. Катю я оставил там. И больше никогда её не видел.
Когда посмотрев мультфильмы и почитав "Робинзона Крузо" вечером я снова вышел во двор, то в конце улицы, там, где располагались развалины завода, я увидел машину скорой помощи и ментовской уазик. Там уже начал собираться народ. Когда я подошёл ближе, тётя Лида, наша соседка, повернулась ко мне вся в слезах и решительно приказала возвращаться домой и не выходить сегодня на улицу. Что я и сделал, успев краем глаза заметить, что железный лист моего убежища отодвинут в сторону и там в проходе мелькают чьи-то силуэты. На следующий день мне рассказали, что один из местных, назовём его дядей Андреем, возвращаясь с рыбалки проходил мимо завода и услышал сильный и непродолжительный детский крик. Этот крик слышали ещё люди в соседних домах. Катю нашли в там, где я её оставил. Она была мертва. Так как мы были дети, нам никто не рассказывал особых подробностей. Слухи ходили разные, но, думаю будь это маньяк, то вряд ли нам разрешали бы после этого гулять допоздна. Бабушка на мой прямой вопрос что случилось с Катей сказала мне, что она задохнулась. Я думаю до сих пор, как можно задохнуться в проветриваемом помещении и при этом кричать? Через несколько дней после смерти Кати я набрался смелости и пришёл в ту комнату. Там всё было по прежнему - охапки соломы, пыль, сломанные игрушки. Ни следов крови, ни следов борьбы. Только лежать там и смотреть в небо через дыру в потолке мне больше не хотелось.

http://mega.nz/#F!BNASVajB!wPPbXGk1MxwRMRu1FeRCtw

У меня во сне часто фигурирует туман.
При этом солнечный день, голубое небо, а по земле стелится туман и в нем почти ничего не видно,очень тихо и немного страшно. Если выйти из туман наверх, к солнцу, то там будет что-то ужасное - трупы женщин, детей и стариков на столах, например. А в тумане ничего нет.

Я кароч в реннем детстве был однажды в деревне, бегал по травке, наслаждался солнышком, и вот значит идую я на пустому двору нигде никого - ни людей ни кур, и вдруг слышу такой смешок хехех!, причем такого инфернального тембра что я сразу понял, хотя для проформы и посмотрел по сторонам, что это не человеческий был звук. Так вот мне сразу и представился демонический карлик или маленький черт, который мог бы так смеяться. В животе все внутренности как будто сжались, а кожа стала липкой и холодной от ужаса. И поскольку был разгар бела дня, лето, я тогда испытал отчаянную безысходность от осознания того что кошмар может быть не только ночью, а человек абсолютно беспомощен перед силами зла. Вот такая хуйня, малята.
http://arhivach.org/thread/26938/

Потом еще помню сон: лето, жаркий солнечный вечер, я стою на балконе и смотрю на все тот же соседний дом. К его торцу, во всю длину от фундамента и выше крыши, приделана огромная труба, которая извергает клубы черного дыма прямо в небо. Я плачу и смотрю на трубу, а рядом кто то стоит, мамка кажись, и говорит: "Это конец света! Мы все умрем!" Хуй знает, откуда такие сны берутся у ребенка.
http://arhivach.org/thread/77859/

Давайте поговорим о лысых горах. В меня подобные места вселяют ужас. Один раз мне приходилось в одиночку бывать на лысой горе в Киеве, там было довольно жутко, никого нет вокруг, ветер колышит деревья и постоянное чувство что за тобой наблюдают. Я тогда выпускал стрижа с горки, с первого раза у него не получилось взлететь, а со второго раза я его подбросил, он начал парить вниз по холму и завернул за деверья, после этого я побежал вниз но так и не нашел его, я видел высоко в небе птицу которая пару раз сделала круг над поляной, но до сих пор не уверен взлетел ли мой стриж или остался там среди травы. Еще один раз мне пришлось в одиночку пару раз побродить в урочище "Володарка", это такой холм на котором нет ни одного дерева, там растут только травы, вот это место по настоящему вселяло в меня ужас, единственное чего мне хотелось это бежать, бежать от туда как можно дальше. Там нету никаких звуков, там не поют птицы, там даже букашки летают безшумно, там всегда очень светло, не то что бы солнце глаза слепит, нет, там просто не естественно светло, и от этого становиться еще страшнее.
http://arhivach.org/thread/79986/
(дальше ответы в этом же треде:

Нет, не обязательно. Я же говорю, что по виду, место может быть вполне обычным. Но там нехорошо. Тревожно, или тупо дико страшно. Я как-то в сосняке заблудился, когда по лесу шарился ,обычный лес, солнышко, лучи играются сквозь листву ,и дикий пиздос. Так до ночи и проходил в нем, хотя он не особо большой. Я уже пилил стори некоторое время назад. неприятная история тогда вышла.
А лес, красивый был. Очень.

Не знаю как там весной, но летом меня бросало в ужас от этого ебанутого яркого света и тышины

То, что нарыл в архиваче в тредах за разные года, со ссылками на треды:

Хотел создать отдельный тред уже очень давно. Ну ладно, напишу тут. Короче, мне было лет 10. Летом я как всегда поехал на каникулы к бабушке, которая живёт в деревне на берегу моря. Отличное тихое место для отпуска, целыми днями я катался на велосипеде по окрестностям, среди садов и виноградников. На той же улице что и я жила девочка, назовём её Катя, ей тогда было 7. Вообще там было много детворы, но сильнее всего я помню её. Катя была так просто и по-детски в меня влюблена. Каждый день она всюду ходила за мной, просила покатать на велике, поиграть с ней и т.д. Об этом знали все дети и частенько меня подкалывали, мол связался с малолеткой. Неподалёку от нашей улицы, на краю деревни, был небольшой, старый и разрушенный завод из красного кирпича. Не знаю что там производили, но развалился он очень давно. Так вот, эти развалины я изучил вдоль и поперёк. В глубине их у меня была небольшая секретная комната с низким потолком, вход в которую был прикрыт листом ржавого железа. В этой комнате уже кто-то бывал до меня, там валялось несколько сломанных игрушек и из охапок сена было сделано что-то вроде лежака. Я часто отдыхал там, глядя через небольшое отверстие в потолке на синее небо и проплывающие облака. В один жаркий солнечный день я как всегда катался на велосипеде и за мной увязалась Катя. Велосипеда у неё не было и мне не составляло труда уехать от неё. Но, как все дети, я был злым и эгоистичным. Я нарочно кружил вокруг неё. Когда мне это надоело, я поехал к старому заводу, оставил велосипед в кустах и забрался в свою комнатку. А минут через пять с удивлением услышал, как Катя совсем рядом громко зовёт меня по имени. Я выглянул и увидел что девочка стоит метрах в пяти от входа и вот-вот заплачет. Я позвал её и она сразу изменилась в лице и заулыбалась. Я пригласил её внутрь. Мы немного посидели, поболтали, пофантазировали как тут можно всё обустроить, какие вещи принести сюда. Потом Катя вдруг неожиданно попросила чтобы я её поцеловал. Я очень долго "ломался", но в конце концов быстро чмокнул её в губы. Она сказала что я не умею целоваться и меня надо научить. В общем, мы стали целоваться "как взрослые", довольно неуклюже, дурачась и сильно друг друга стесняясь. Это продолжалось минут двадцать, если не больше. Потом Катя сказала что устала и прилегла на солому. Не помню как, но она там уснула, я немного посидел рядом и решил ехать домой смотреть Дисней. Катю я оставил там. И больше никогда её не видел.
Когда посмотрев мультфильмы и почитав "Робинзона Крузо" вечером я снова вышел во двор, то в конце улицы, там, где располагались развалины завода, я увидел машину скорой помощи и ментовской уазик. Там уже начал собираться народ. Когда я подошёл ближе, тётя Лида, наша соседка, повернулась ко мне вся в слезах и решительно приказала возвращаться домой и не выходить сегодня на улицу. Что я и сделал, успев краем глаза заметить, что железный лист моего убежища отодвинут в сторону и там в проходе мелькают чьи-то силуэты. На следующий день мне рассказали, что один из местных, назовём его дядей Андреем, возвращаясь с рыбалки проходил мимо завода и услышал сильный и непродолжительный детский крик. Этот крик слышали ещё люди в соседних домах. Катю нашли в там, где я её оставил. Она была мертва. Так как мы были дети, нам никто не рассказывал особых подробностей. Слухи ходили разные, но, думаю будь это маньяк, то вряд ли нам разрешали бы после этого гулять допоздна. Бабушка на мой прямой вопрос что случилось с Катей сказала мне, что она задохнулась. Я думаю до сих пор, как можно задохнуться в проветриваемом помещении и при этом кричать? Через несколько дней после смерти Кати я набрался смелости и пришёл в ту комнату. Там всё было по прежнему - охапки соломы, пыль, сломанные игрушки. Ни следов крови, ни следов борьбы. Только лежать там и смотреть в небо через дыру в потолке мне больше не хотелось.
http://mega.nz/#F!BNASVajB!wPPbXGk1MxwRMRu1FeRCtw

У меня во сне часто фигурирует туман.
При этом солнечный день, голубое небо, а по земле стелится туман и в нем почти ничего не видно,очень тихо и немного страшно. Если выйти из туман наверх, к солнцу, то там будет что-то ужасное - трупы женщин, детей и стариков на столах, например. А в тумане ничего нет.

Я кароч в реннем детстве был однажды в деревне, бегал по травке, наслаждался солнышком, и вот значит идую я на пустому двору нигде никого - ни людей ни кур, и вдруг слышу такой смешок хехех!, причем такого инфернального тембра что я сразу понял, хотя для проформы и посмотрел по сторонам, что это не человеческий был звук. Так вот мне сразу и представился демонический карлик или маленький черт, который мог бы так смеяться. В животе все внутренности как будто сжались, а кожа стала липкой и холодной от ужаса. И поскольку был разгар бела дня, лето, я тогда испытал отчаянную безысходность от осознания того что кошмар может быть не только ночью, а человек абсолютно беспомощен перед силами зла. Вот такая хуйня, малята.
http://arhivach.org/thread/26938/

Потом еще помню сон: лето, жаркий солнечный вечер, я стою на балконе и смотрю на все тот же соседний дом. К его торцу, во всю длину от фундамента и выше крыши, приделана огромная труба, которая извергает клубы черного дыма прямо в небо. Я плачу и смотрю на трубу, а рядом кто то стоит, мамка кажись, и говорит: "Это конец света! Мы все умрем!" Хуй знает, откуда такие сны берутся у ребенка.
http://arhivach.org/thread/77859/

Давайте поговорим о лысых горах. В меня подобные места вселяют ужас. Один раз мне приходилось в одиночку бывать на лысой горе в Киеве, там было довольно жутко, никого нет вокруг, ветер колышит деревья и постоянное чувство что за тобой наблюдают. Я тогда выпускал стрижа с горки, с первого раза у него не получилось взлететь, а со второго раза я его подбросил, он начал парить вниз по холму и завернул за деверья, после этого я побежал вниз но так и не нашел его, я видел высоко в небе птицу которая пару раз сделала круг над поляной, но до сих пор не уверен взлетел ли мой стриж или остался там среди травы. Еще один раз мне пришлось в одиночку пару раз побродить в урочище "Володарка", это такой холм на котором нет ни одного дерева, там растут только травы, вот это место по настоящему вселяло в меня ужас, единственное чего мне хотелось это бежать, бежать от туда как можно дальше. Там нету никаких звуков, там не поют птицы, там даже букашки летают безшумно, там всегда очень светло, не то что бы солнце глаза слепит, нет, там просто не естественно светло, и от этого становиться еще страшнее.
http://arhivach.org/thread/79986/

Нет, не обязательно. Я же говорю, что по виду, место может быть вполне обычным. Но там нехорошо. Тревожно, или тупо дико страшно. Я как-то в сосняке заблудился, когда по лесу шарился ,обычный лес, солнышко, лучи играются сквозь листву ,и дикий пиздос. Так до ночи и проходил в нем, хотя он не особо большой. Я уже пилил стори некоторое время назад. неприятная история тогда вышла.
А лес, красивый был. Очень.

Не знаю как там весной, но летом меня бросало в ужас от этого ебанутого яркого света и тышины

помню тоже сны рагьше снились ( дачный анон) расшифруйте
итак поле огромное поле пшеница я идк по нему и на поле живут существа по форме как человек, но из пшеницы солнце ярко свети а потом его что-то закрывает и с неба летят 3 ОГОРОМНЫХ размером со здание камня и уничтожают поле и пшеничных люде и их дома потом падает два камня которые больше тех трёх в разы потом ещё 1 камень, который затмевает горизаонт. Затем я вижу как меня зажимает огромная дверь между ней и косяком тут я просыпался и начинал бесконтрольно ( остановить себя не мог) плакать кричать и бегать пздц. А прикол в том что снилось мне это лет до 12 почти каждую неделю один и тот же сон.
http://arhivach.org/thread/83635/

Нашел на мракопедии пасту про сабж. К слову, она довольно старая, ее перезалили в 2012 году, за годы до тредов о дневном ужасе. Шах и мат, скептики!

Это было со мной в августе 1992 года, когда мне исполнилось 16 лет. Мы поехали с матерью в дом отдыха под городом Клином. В тот год были сильные лесные пожары, с утра сильно пахло гарью, место было пустынное и скучное — в основном пенсионеры и маленькие дети. Единственное мое спасение — там можно было взять напрокат велосипед. Так что я уезжал сразу после завтрака и до ужина (а то и позже) болтался на велосипеде по окрестностям. Полупустые дачные поселки, картофельные поля каких-то московских НИИ, редколесье, пустые, со стертыми белыми метками шоссе и гравийные проселки... За час поездки хорошо еще, если встретятся человека три. Было жарко, с утра стоял тревожный горький запах гари.

В то время я ничем мистическим не интересовался, алкоголь не пил. Обычно я ехал, куда глаза глядят, не выбирая маршрутов.

Однажды я катался днем и вырулил с деревенского проселка на обычное асфальтированное шоссе. Кручу педали. Полдень жаркий, тени короткие, марево над дорогой дрожит, кузнечики «секут» в пожелтевшей траве на обочинах. Ни машин, ни прохожих.

Оглядываюсь и соображаю, что по обеим сторонам дороги — кладбище. Причем большое — ну, не до горизонта, но внушительное. Ни деревца. Оградки, надгробия, веночки. Выглядит современным, крестов и старых камней не заметил. Все надгробия типовые, прямоугольные — черные и темно-серые зернистые плиты, и на них напылением нанесены фотографии. Я сбавил скорость, пригляделся. Несмотря на жару, стало зябко. Потому что на всех надгробиях фотографии практически одинаковые — свадебные. Белое пятно — невеста, черное — жених. Лица вроде разные, но все фотографии свадебные. Видно было четко, кладбище вплотную «обступало» шоссе с двух сторон. Среди могил ни одного посетителя. Только марево это дрожит и звенят кузнечики, да еще слышно, как я сам дышу.

Не могу сказать, что сильно испугался, но ощутил тревогу и тоску, поехал быстрее по шоссе. Ощущение было, как во сне. Вроде налегаешь на педали из последних сил, дорога ровная, ни ухаба, ни взгорка, а ехать тяжело и медленно, будто поднимаешься в гору или колеса вязнут в мазуте. И кладбище все не кончается, как будто одна и та же картинка бесконечно проматывается: голубые оградки и черные надгробия с улыбающимися людьми. Все изображения парные.

Я взмок весь. Мне казалось, что еду уже минут двадцать-полчаса. Было неприятное ощущение, что это место вообще не отпустит меня, так и буду на этом шоссе торчать до скончания века. И чем дальше, тем больше спать хотелось, хотя встал всего-то часа четыре назад, да и сонливостью я не отличаюсь. Очень тянуло остановиться, съехать к обочине и лечь подремать.

Потом на трещине велосипед подпрыгнул, и кладбище резко сменилось пустырем. Как резинку отпустили — сразу ехать легче, как по маслу. Я еще долго по этому шоссе гнал, не оборачиваясь. Наконец, остановился, глянул на часы — стоят. Причем как раз на двенадцати дня, хотя часы надежные, еще отцовские («офицерские») и заводил я их недавно.

Доехал до ближайшего населенного пункта. Там был магазинчик, я зашел туда хлеба и воды купить и спросил у продавщицы про кладбище. Она сказала, что никакого крупного кладбища, кроме маленького сельского в восьми километрах отсюда по другой дороге, нет. И вообще, в той стороне, откуда я приехал, только какие-то «кормовые поля». И все. Страха опять-таки не было, какое-то равнодушие навалилось и тоска.

Вернулся в дом отдыха другой дорогой. Матери не сказал ничего, но на следующий день решил туда опять съездить. Думал, увижу кладбище хоть издали, удостоверюсь, что это правда — и сразу назад.

Топографическая память у меня хорошая, но этого места я не нашел больше. Магазин тот был, сараи заброшенные были, а большого, как аэродром, кладбища не было. Хотя я в том квадрате потом дня три крутился.

С тех пор прошло много лет, но иногда ту поездку я вижу во сне, очень явственно, в подробностях, будто фильм закольцованный крутят. Так до сих пор и не знаю, что это было. Но точно не привиделось.

https://mrakopedia.org/wiki/Свадебное_кладбище

Что такое день? Ответ так же прост, как и вульгарен вопрос - светлое время суток. Но что такое день для человека, который переживает его, находится непосредственно посреди дня? Для меня день - это время, в которое я нахожусь в помещении. Неважно, на учёбе я или сплю, я не покидаю его стен, пока не наступит утро или вечер. До тех пор, пока я не оказался здесь, так и было, за одним исключением.
Я не помню, что именно заставило меня выйти из дома в тот зимний день и почему оно пропало так внезапно, что я остался посреди улицы совсем один, не зная куда идти и не зная зачем стоять. Люди говорят, что отсутствие цели в жизни приводит к депрессии, моральной и физической деградации. Но тогда, стоя неподалёку от дороги я понимал, что именно в этот момент мною не преследовалась ни одна цель. Я не чувствовал грусти, апатии, скуки - я чувствовал страх. Полуденный страх - так, наверное, называют это. Я читал про него на каком-то форуме, где авторство этого термина приписывали древним грекам.
На улице никого не было. Наверное, всё же стоит упомянуть водителей, но я не обращал внимания на дорогу. Я видел только здания и синее небо без единого облака. Я вспомнил, как однажды ушёл со школы домой, наверное пожаловавшись на температуру или головную боль. Вспомнил, как шёл той же дорогой, по которой шёл в школу, но тогда она стала мне как бы чужда. Или лучше сказать - я стал чужд тому дню. Ощущение не одиночества, но "единственности" во всё мире. Можно было бы сказать уникальности, но тогда я не был уникален из множества других. Я был один. Это ощущение тяжестью осело в груди. День отвергал меня. Если бы у дня было телесное воплощение и оно умело говорить, то мы бы сошлись с ним в одном: мы оба не хотели, чтобы я был там. Не на какой-то конкретной дороге, не в каком-то дворе, а там, на улице, вне стен помещений, в которых я должен быть в это время, и осознание этой неудобной, неприятной истины придавало скорости моему шагу.
Я сел в автобус и поехал в университет, хотя и не спешил туда с утра. Важнее всего было уйти с пустой улице, спрятаться от чистого неба, ощутить безопасность замкнутого тесного пространства автобуса, ощутить причастность к обществу, просто разделив с людьми место в салоне.
С тех пор прошло много времени, но мой распорядок дня почти не менялся до недавнего момента. Сейчас я стою на вымощенной камнем дороге, время - 11 часов дня. Сверху надо мной голубое небо, а снизу неподвижно застыл ядовито синий океан. Здесь нет звуков, редкие чайки, кажется, даже не взмахивают крыльями, а трава не колышется. Позади меня невысокие кирпичные дома с белыми как мел стенами с незастеклёнными окнами. Я не знаю, зачем я вышел. Здесь нет автобусов, нет университета и дома.
Я не спал всю ночь и не слышал, чтобы по этим дорогам кто-то ходил. Они там, остались выжидать за белизной своих стен и темнотой оконных проёмов. Не знаю, сколько ещё я смогу стоять и сколько придётся ждать, пока на этих улицах не начнётся оживление. Статичность неба и океана сейчас заставляют меня чувствовать себя в безопасности. Я знаю, что они не изменятся, я могу смотреть на них часами и ничто в них не напугает меня. Я не жду того же от темноты окон. Она слишком хрупка перед теми, кто всё ещё находится внутри.