Сплетаемся в объятьях братских. Крепкие руки борцовские крепкие тела обхватывают. Целуем друг друга в уста. Молча целуем, по-мужски, без бабских нежностей. Целованием друг друга распаляем и приветствуем. Банщики между нами суетятся с горшками глиняными, мазью кавказской полными. Зачерпываем мази густой, ароматной, мажем себе уды. Снуют бессловесные банщики аки тени, ибо не светится у них ничего.

— Иншаллах! — восклицает Абдулманап.
— Иншаллах-Иншаллах! — восклицаем мы.

Встает Батя первым. Приближает к себе Абдель-Азиза. Вставляет Азиз в батину верзоху уд свой. Кряхтит Батя от удовольствия, скалит в темноте зубы белые. Обнимает Азиза Веласкес, вставляет ему смазанный рог свой. Ухает Азиз утробно. Веласкесу Ислам заправляет, Исламу — Абубакар, Абубакару — Кормье, Кормье — Рокхольду , Рокхольд — Зубайре, а уж Зубайре липкую сваю забить и мой черед настал. Обхватываю брата названного левою рукою, а правой направляю уд свой ему в верзоху. Широка верзоха у Зубайры. Вгоняю уд ему по самые ядра багровые. Зубайра даже не крякает: привык, дагестанец коренной. Обхватываю его покрепче, прижимаю к себе, щекочу бородою. А уж ко мне Зиявудин пристраивается. Чую верзохой дрожащую булаву его. Увесиста она — без толчка не влезет. Торкается Зиявудин, вгоняет в меня толстоголовый уд свой. До самых кишок достает махина его, стон нутряной из меня выжимая. Стону в ухо Зубайры. Зиявудин кряхтит в мое, руками молодецкими меня обхватывает. Не вижу того, кто вставляет ему, но по кряхтению разумею — уд достойный. Ну, да и нет среди нас недостойных. Есть чем и друг друга усладить, и врагов России наказать. Собирается, сопрягается гусеница дагестанская. Ухают и кряхтят позади меня. По вскрикам и бормотанию чую — молодых черед пришел. Подбадривает Батя их:
— Не робей, зелень!
Стараются молодые, рвутся друг другу в верзохи тугие. Помогают им банщики темные, направляют, поддерживают. Вот предпоследний молодой вскрикнул, последний крякнул — и готова гусеница. Сложилась. Замираем.

— Иншаллах! — кричит Батя.
— Иншаллах-иншаллах! — гремим в ответ.

Шагнул Батя. И за ним, за головою гусеницы двигаемся все мы. Ведет Батя нас в купель. Просторна она, вместительна. Теплою водою наполняется, заместо ледяной.

— Иншаллах! Иншаллах! — кричим, обнявшись, ногами перебирая.
Идем за Батей. Идем. Идем. Идем гусеничным шагом. Светятся муде наши, вздрагивают уды в верзохах.
— Иншаллах! Иншаллах!

Входим в купель. Вскипает вода пузырями воздушными вокруг нас. По муде погружается Батя, по пояс, по грудь. Входит вся гусеница дагестанская в купель. И встает.

Теперь — помолчать время. Напряглись руки мускулистые, засопели ноздри молодецкие, закряхтели борцухи. Сладкой работы время пришло. Окучиваем друг друга. Колышется вода вокруг нас, волнами ходит, из купели выплескивается. И вот уж подступило долгожданное, дрожь по всей гусенице прокатывается. И:

— Иншалла-а-а-а-а-а-а-ах!!!
Дрожит потолок сводчатый. А в купели — шторм девятибалльный.
— Иншалла-а-а-а-ах!!!
Реву в ухо Зубайры, а Зиявудин в мое вопит:
— Иншалла-а-а-а-ах!!!

Аллах, помоги нам не умереть…
Неописуемо. Потому как божественно.
Батя наш после совокупления любит русскую классику послушать. Возлежим расслабленные. Гаснут огни в мудях. Пьем молча, дух переводим.