Думал ли мальчонка
Уходя из дома,
Где всë опостылело,
Где всë так знакомо,
Где совсем котëнком
Бегал без оглядки,
По рощице, да полюшку,
Босым, да без рубашки,
Что когда почувствует
Что совсем пропащий,
К дому путь обратный
Будет слишком тяжек.
Как пустые окна
Встретят темнотою,
Ушли годы светлые
Как и брат с сестрою,
Кто казались раньше
Глупыми и грубыми,
А теперь, пойми кто глуп,
— Душа воет трубами.
И стоит старик сколнясь
У высохшей берëзы,
Прикрывая рукавом
Подступивши слëзы.
Что ему хотелось,
Что хотел найти он,
Будучи котëнком
От дома уходившим,
Маленьким котëнком,
Коротенькими лапками,
Убегающими в дали
Без страха и оглядки.

>>1921
.. бо пустота уйдëт в пустоту..
.. слегка о пустом расскажу..
.. впрочем, к чему эти фразы..
.. пустое к пустому..
.. всë разом..

Никодим, усевшись на табурет перед столом, какое-то время созерцал образованную картофелинами фигуру, а затем и подвигал корнеплоды, выстроив их в рядок перед самой большой картофелиной, словно солдат на смотру. Овощи, расположившиеся от мала до велика, поблëскивали в тусклом свете керосинки какой-то непорочностью свежайшей кожуры.
Старик взял в руку нож, а даже скорее не нож, а тонкую кромку с ручкой - такую, в которую превращается он, источенный десятилетиями тесных контактов с оселком.
"Истончилась то ты как!" - пронеслась за кадром мысль Никодима.
"Совсем тонюсенькая стала, будто ниточка жизни моей. Так и отëсывает всë река времени, что в крупу не перемолет, то истончит, проточит словно червь, да и завертит, закружит, запутает. Вот и времена нонче какие тонкие наступили. Глядишь, усилие ещë одно, движение неосторожное, да и оборвутся вовсе. Знаемо мне и ранее то было. Знамение открылось, когда тебя, маменька, с верëвки той в амбаре выпутывал, а она возьми да и оборвись. Помню, навалилась ты на меня крепко тогда, обняла меня всего изо всех сил как-будто, подмяла под себя так, что и света белого лишился я на секунду. И тогда мне сон и привиделся. Стою я будто в поле, ботва кругом колосится, а ты рядышком будто, в одной руке верëвочку красную держишь, а на верëвочке той козëл чëрный привязанный. Сопит паром, ногою землю роет, глаза змеиные злобой горят. И грозишь ты мне пальцем, проговариваешь, - "Запомни, сынок, где тонко там и рвëтся! Не забывай это никогда!", а верëвочка возьми, да и оборвись. Полетел на меня козëл этот кудломордый, да как даст своими рогами мне прямо вподпупочее! Тряхнуло меня, так от того и на свет будто вновь вывалился. Вот с тех пор и открылись мне истончения-то все эти."
Никодим, шевеля губами, принялся направлять кончик ножа на картофелины.
"Раз-два, раз-два, колыбель тебе тесна,
Три-четыре, три-четыре, побеги по миру,
Пять-шесть, пять-шесть, выпадает шерсть,
Семь-восемь, семь-восемь, поломались кости,
Девять-десять, девять-десять, жди объятий смерти."
Ткнув в конце считалочки ножом в одну из картофелин, Никодим принялся чистить еë, а почистив, отправил в увесистый чугунок. Так он поступил и с оставшимися картофелинами, справедливо рассчитывая их по очереди, обесшкуривая после с какой-то сосредоточенной мудростью во взгляде. Наконец, когда остался самый последний, огромный, центральный клубень, Никодим без лишних разговоров ухватил его и принялся очищать.
"Ну вот, последний ты значится, - проносились мысли старика, центровой! Будто центр всей жизни моей. Тяжëлый и неказистый. Огромный как печали мои и крепкий как радости мои грешные. Царь - картофель! Голова всему, живот сущему дарящий в насыщении что людского, что скотского чрева. Да вот, смотрю, и в тебе, мир картофельный, червоточина завелась..."
Никодим, успев срезать лишь небольшую часть кожурки, приметил тëмную точку-пятно, уходящую в глубь клубня. Погружая нож всë глубже и глубже, аккуратно выстругивая каждый сантиметр, старик пытался вычистить, выскоблить до бела гнилое чрево еë. Но червоточина лишь уводила его инструмент всë глубже и глубже, где сужаясь, а где расширяясь до больших пустот, пока не образовала внушительных размеров дыру, оставив от огромной картофелины практически что оболочку. Никодим со вздохом оглядел получившийся результат:
"Вот и на что годна жизнь наша, на пустоту тебе подобную, разве что, - мысленно разговаривал старик с клубнем. И старания наши, в поте лиц наших совершаемые, пустота пустот. Смотришь на мир, вроде бы и форму видишь, огромное такое всë, будто и не охватить вовсе, а как присмотришься получше, ковырнëшь местом, а то оболочка одна пустая. И на что сгодиться то может она? Так, баловство всë одно..."
С этими мыслями Никодим опустил картофелину под стол и слегка завозился. Спустя десяток секунд из под стола раздался звук напоминающий топот - стол, всеми своими четырьмя ногами судорожно застучал по настилу досчатого пола. Стук нарастал и нарастал. И хоть он уже и безудержно трясся, ни один мускул не дрогнул на лице старика. Лишь наконец, судорожно выдохнув, будто завершая агонию, Никодим извлëк картофелину из под стола и отправил еë в горшок к остальным.
Никодим посмотрел на небритое отродясь отражение своë в мутноватой крахмалистой воде заполняющей чугунный сосуд, облизал заячью губу, и отнёс тот в распалëнную печь.