Легендарная рецензия Данилкина с "Афиши" 2001 года на первый сборник Елизарова "Ногти", после которой я побежал его покупать:

«Ногти» — его первый и единственный пока что сборник рассказов; роман ожидается, но пока еще недосочинен. Но и по рассказам сразу видно, что это дебют из тех, которые входят в историю литературы: так Гоголь начал с «Вечеров на хуторе близ Диканьки», Пелевин — с «Синего фонаря» etc. Все, кто видел хоть пару рассказов Елизарова, сходятся в том, что они поразительным образом напоминают одновременно Сорокина, Пелевина и Мамлеева. Елизаров великолепен в метафорах и подборе прилагательных; иногда возникает чувство, что он нарочно пишет не на родном для себя языке, для понту, из какой-то инфернальной зловредности; так, должно быть, ощущают некоторую болезненную тучность в поздней прозе Набокова коренные носители английского. Що за надте, то не здраво, выражаются в таких случаях харьковские компатриоты нашего сочинителя — излишества утомительны. Елизаров громоздким переростком плещется в смешных словах и чьих-то сюжетах, словно в фарфоровой ванночке для малюток.

Дурного в том нет; напротив, его хочется цитировать абзацами: «Тихого нрава и покладистого характера, секретарша Лариса Васильевна рассчитывала прожить долгую жизнь. Для этого она избегала всего короткого: носила только длинные платья, отпускала волосы и ногти, делала при ходьбе широкие шаги, читала многотомные эпопеи, а встречающиеся в речи маленькие слова увеличивала ласкательными суффиксами». Некоторые из сюжетов Елизарова уже гуляют по Москве в виде анекдотов — про сифилис, про большой и толстый, про допрос, про жопу труда.

Чуть ли не половина рассказов озаглавлена по первому предложению — так подчеркивается приоритет отдельного высказывания над целым произведением: «Почему не удавили детской шапочкой?», «Поиграем в корову?», «Это сейчас я завистливый». Елизаров — фразер в лучшем смысле, его неискренность и кривляние требуют соответствующей ходульной стилистики. Кроме того, все эти названия закрепляют за новеллами статус этюдов в жанре «гости съезжались на дачу». Столь же откровенно нелепо эти названия приравнивают текст к поэтическому. Елизаров, кстати, охотно играет с виршеплетством: рассказ «Вот и настал час» написан с каким-то непередаваемо фальшивым, птибурдуковским ритмическим подвыванием; рассказ «На мгновение он ослеп» оказывается прозаическим переложением песни «Четвертые сутки пылают станицы». В общих чертах елизаровские «нобелевские сюжетцы» вписываются в раздел «черный юмор»; его лирический герой груб, бессердечен, эгоистичен, сексуально озабочен и охоч до всякого шутейного материала. Вообще среднестатистический персонаж Елизарова — урод, не обязательно физиологический, как герои «Ногтей», горбуны и гидроцефалы. «Комическая неизвестность» автора, например, тоже позволяет ему причислить себя к этой категории — и начать очередную серию причитаний: «Почему не удавили детской шапочкой, почему не вытянули тонкую, в пушистых иглах нить, не накинули петельку на бледное горлышко?» Елизаров не боится юродствовать на публику, никогда не слыхавшую о Лотреамоне; это баритон, который не стесняется пищать фальцетом.

Напоследок хочется обратиться к Александру Иванову, издателю Ad Marginem, тихо, пока автор не слышит: «Образуйте нам этого медведя! Убедите его поскорее написать роман, покажите его Европе, и у нас будет еще один очень хороший и очень модный писатель». Это ничего, что у него «ногти» пока еще обгрызаются зубами; зато маникюр на них — шикарнейший.
27 марта 2001 · Специально для «Афиши»

>>915673

>"Pasternak'а"

К столику неслышно приблизился молодой человек. Он был одет в черный костюм и белую рубаху с галстуком, в руке сжимал толстую книгу.
— Здравствутье, ребьята, — сказал он с сильным акцентом и широко улыбнулся. — Всье в картишьки тужитьесь?
— На толчке тужатся, мудак, — грубо сказал Толик. — Русский язык сначала выучи! Карнеги хуев!
— Точно, — подхватил Степа. — Уебывай в свой Макдоналдс, говно американское!
— А что делают в картъишки? — подошедший продолжал улыбаться. — Мне очень интьйересно!
— А че вы с ним так? — тихо спросил Леха Михалыча.
— Он, пиздюк, часто здесь появляется. Буржуйский поп. К религии склоняет.
— Дуются в картишки, — ответил дядя Коля. — Но так уже не говорят.
Иностранец внимательно слушал и улыбался.
— Это плохо дутсья в картишки, аминь. Убиват козла тожьйе плохо.
— Забивать козла! Мудачина! — крикнул Толик.
— Аминь. Ви такие славние. Очень интьйересно, а верьйите ви в бога?
— Опять за свое, — вздохнул дядя Коля. Повернулся к Лехе. — Достал, бля. Каждую неделю приходит. Такое несет, за год не высрешь.
— Не, мы не верим в бога, — за всех ответил Степа.
— О, это опасно! Гореть в аду так больно, аминь! Если ви не против, я расскажу вам из Евангелие. Аминь или нет?
— Валяй… — сказал дядя Коля.
— На хуя? — скривился Михалыч. — Он теперь не отъебется.
Толик и Степа закивали.
— Да весело будет, — подмигнул Лехе дядя Коля.
— Давай уже! — разрешил Михалыч. — Только быстро.
— Ой, это так здорово, что ви согласни, аллилуйя! — обрадовался американец. — Боженка сейчас смотрит на вас и радуется, и рукой машет: «Хеллоу, люди!» И мы ему тоже: «Хеллоу, боженка!» — он нежно посмотрел на тучку и помахал ей рукой.
Толик и Степа заржали.
— Ну что за день милий сегодня! — американец закатил глаза. — Аллилуйя! Назовем из Евангелия. — Он задумался. — Как же там било… — Лицо его комично посерьезнело. — О!

Зима стояля,
Дуль ветер из степи.
Беби в вертепе померз, бедненький,
На склоне холма.
А коровка погревала его
Воздухом из рота,
И бичок тожьйе погреваль.
Фермери куртки отряхали от грязи,
Спат еще хотели.
И на утесе они стояли,
Подальше смотрели
И видели поле болшое,
В нем могилки и звездочки.
Палка в снегу торчаля.
А рядом, через форточку
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Аминь!
Она горела как сено,
В стороне от неба и Бога,
Как будто ферму подожгли
И пожар на говне…

За столом расхохотались. Михалыч басом, Степа и Толя повыше. Дядя Коля вытер выступившие от смеха слезы:
— Леха, слышь, и так каждый раз отмачивает…
— О, на фермах часто говно… — продолжал американец, — это нормално же длъя ферми. Целий космос волновался — аллилуйя, аллилуйя, Бог нас любит! — он начал мелодизировать и пританцовывать.
Он будто рассказывал с выражением сказку.

Все такое красное стало.
Три астролога спешили.
За ними шли верблюди с подарками
И мальеньки ослики.
Мечтали о музеях красивих,
И феях, и вольшебниках,
О ельках новогодньйих.
А так холодно било!
Но они думали и о всьех на свьете
Детках и мандаринках,
И всех яблочках, и золотих шарах.
Фермеры увидали животних и говорят:
— О, и ми пойдем. — И это было как чудо.
Аллилуйя, аллилуйя!
Им даже жарко стало,
К ним ангелы невидимие,
Потому что без туловиш,
Прилетьйели и босими ножками шли.
Фермеры смотрьят — следы,
А человеков не видно.
Собачки гав-гав.
Что за миляя история, аминь!
У камня утьро наступилё.
— How are you? — спросила Мария.
— Can I help you?
О, хай, ми — фермери и астрологи,
Ми подарки принесли и тебе,
И Джизус-беби. Аллилуя!
Сейчас вас похвалим.
Мария говорит:
— Спасибо,
Но ви фермери,
Надо же гигиенично,
Подожьдите на улице.
Они говорят:
— О да, конечно. —
А потом, грубие такие,
Ругаться начали.
Верблюды кричали,
А ослики их копитами били
Так весело, аллилуйя, аллилуйя!
Мария говорит астрологам:
— А ви входите в отверстие. —
Они зашли,
Видят, Джизус-беби спит в дубе,
В ротике осла и ноздрях бичка.
Вдруг кто-то…
Щас главное, слюшайте…
В темноте слева кто-то
Астролога отодвинул,
Тот оглянулся.
На пороге звезда Рождества в гости пришла,
Стоит и смотрит на Марию.
Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!