Вот улучшенный вариант в духе Лавкрафта. Атмосфера стала мрачнее, а концовка — многозначительнее.

---

Каждую весну хутор Горбатовский исчезал под волнами отвратительного потопа. Разбухшие реки несли не только грязь и мусор, но и зловонное содержимое выгребных ям. Фекальная жижа заливала улицы, просачивалась в дома, превращая землю в липкое чавкающее болото. Воздух густел от вони, разъедавшей глаза и нутро. Это был не просто паводок — это был ритуал разложения, ежегодный кошмар, от которого нельзя было скрыться.

В центре этой гниющей трясины жил Вовик. Он рылся в свалках, собирал ржавые бобины и учил детей информатике в местной школе — жалком островке цивилизации в этом царстве разложения.

Но в тот год стихия оказалась беспощаднее. Хутор утонул в волнах мутной, бурлящей массы. Груды мусора и дохлые крысы плыли по улицам. Вовик, вооружившись лопатой и ведрами, отправился спасать школу. Он шагал по колено в теплой жиже, что цеплялась за ноги, словно тянущие в бездну руки. Каждое движение сопровождалось влажным хлюпаньем, каждый вдох был глотком тошнотворного миазма. Он поскользнулся, рухнул лицом в вязкую массу. Дерьмо заполнило рот, забилось в ноздри. Отхаркиваясь, вскакивая, он брел дальше, бормоча:

— Учениц не отдам…

В школе подвал уже тонул. Грязная вода поднималась, засасывая все на своем пути. Вовик бросился вычерпывать жижу, но ее было слишком много. В ней плавало что-то непонятное — комья волос, ошметки гниющей плоти. Или просто тряпки?

И тут из глубин донесся звук. Низкий, утробный, словно что-то дышало в недрах трясинного ада. Вовик замер, прислушался. Треск. Шорох. Слабый, неестественный всплеск.

Он двинулся на звук, лопата наготове. За ржавыми шкафами обнаружилась дверь, о которой он не знал. Скрип петель отозвался в темноте подвала, и он шагнул в нечто, что лучше бы оставалось скрытым.

Слабый свет свечей озарял подземное капище. Люди в рваных мантиях стояли вокруг алтаря, их руки были покрыты коркой засохшей грязи. На алтаре — разорванное тело девочки, его белесая плоть испещрена зловещими символами. Кишки вывалились, смешавшись с запекшейся кровью и экскрементами. На стене, распростертая в немой агонии, висела еще одна девочка — глаза вырваны, рот растянут в беззвучном крике.

Жрецы обернулись. Их губы зашевелились, складываясь в непроизносимые слова:

— Жертва для Господина Навозной Кучи…

Вовик не дал им закончить. Лопата рассекла воздух, раскалывая череп первого. Второму он вогнал инструмент в лицо, чувствуя, как хрящ и кость трескаются под напором. Комната наполнилась смесью вони, крови и грязи.

Когда последний упал, Вовик вытер лопату и увидел его, своего отца — директора школы.

— Ты не остановишь Кучу, сынок, — прохрипел тот, поднимая нож.

Они сцепились. Нож прорезал кожу на шее Вовика. В отчаянии он схватил ведро, швырнул содержимое в лицо директору. Тот заорал, ослепленный, захлебываясь. Лопата взлетела и опустилась, превращая голову в кровавое месиво.

В этот момент дверь подвала распахнулась. Жители хутора замерли в проеме.

Они увидели Вовика. Его руки дрожали, лопата была в крови. Вокруг — расчлененные девочки, трупы в мантиях, и директор, павший в луже дерьма.

Гул подвала не затихал.

Вовик сделал шаг вперед, и толпа невольно подалась назад. Его лицо было пустым, бесстрастным, как маска. Он поднял руку, будто хотел что-то сказать… но промолчал.

В этот момент подвал дрогнул, и стены, пропитанные нечистотами, застонали. Люди бросились прочь, оставляя Вовика среди мертвых, среди кровавой жижи, среди правды, которую теперь никто не мог знать наверняка.

Утром хутор Горбатовский встретил рассвет тишиной. Школа стояла опустевшая. Подвал был завален.

А Вовик?

Его больше никто не видел.