Евина Ирина-готка пишет, почти про Даху или Еву:

Женщина, в которой каждый слог — загадка.
Женщина, в которой каждый жест — фетиш.
Мучит она нежно, ранит она сладко.
Каждая минута с ней — на теле прыщ.

Женщина, которой хочется молиться,
Гладить ее плечи и рыдать навзрыд.
И поэт напуган, он почти влюбился:
– Будь со мною вечность, я к тебе привык…

Это очень страшно: в клочья, без остатка,
Вновь на клетки сердце радостно разбить.
Мучит она нежно, ранит она сладко.
Женщина-мужчина, женщина-мясник.

Хочешь его почки, печень, кровь и кости?
Забирай. Охотно их тебе отдаст.
Пусть любовь химера, пляски на погосте,
Но и жизнь не в радость. Так — пустой балласт.

Будь с поэтом рядом и забудь о стуже.
Он согреет грогом и теплом костра.
Пусть умрет он в вихре, вряд ли будет хуже.
Для него ты счастье, вирус и чума.

Женщина-загадка, дай ему ты руку.
Уведет в красивый, полный красок мир.
Смерть — она приятней много, чем разлука.
Будь! Твою разучит роль с утра факир.

Если крови тесно в венах, капиллярах,
Брызгает наружу, оставляя след.
Он от счастья полон, он от счастья пьяный.
Риск — святое дело. В теле тьма прорех.

Ну и пусть, что больно станет через месяц,
Через год, быть может, или через пять.
Мир — тупой и жалкий. В нем так много сплетен
И слова частенько пишут через ять.

Выстрели кинжалом, целься, это в моде.
Подлатают раны слесари-врачи.
Он одет беспечно, так не по погоде
И теряет вечно шляпы и ключи.

Человек без крова, правил и стандартов.
Бешеный, искрящий, плавящий вулкан.
Он в досаде бредит в лабиринтах штампов
Он в любовь попался, как лиса — в капкан.

"– Ты видела когда-нибудь, как молятся? Руки складываешь вот так, становишься на колени, смотришь на распятие, а про себя читаешь какой-нибудь стишок. Поняла?
– Поняла. – Она тут же сделала все, как ей велели.
– Умница. Ты прямо прирожденная актриса, – похвалил темноглазый. – Теперь слушай, что будет дальше. В комнату войдет пожилой мужчина, он твой отец. Только ты это знаешь, а он – нет. Ему не сказали. Он думает, что ты – просто красивая девочка, он тебя полюбил и хочет на тебе жениться. Ты же знаешь, что нельзя жениться на собственной дочери?
– Знаю, конечно. Дети потом будут уродами.
– Правильно. Поэтому он будет тебя просить, а ты будешь ему отказывать.
– А может, сказать ему, что он – мой папаша? Тогда он сразу врубится, – по-деловому предложила девочка.
– Нельзя, в том-то и дело. Это игра такая. Ты ему отказываешь, но ты же его любишь, ты же хочешь сделать ему приятное. Если уж замуж нельзя, то все остальное-то можно, правда ведь?
– Конечно, – авторитетно заявила бродяжка, которая вообще-то имела довольно смутное представление о таких категориях, как «можно» и «нельзя». – Я постараюсь ему конпен… конме… компенсировать, – она с трудом выговорила недавно услышанное слово, – чтобы он не огорчался, что нельзя жениться.
– Отлично! – Мужчина был явно очень доволен. – Ты удивительно сообразительная девочка, просто на редкость. Давай начнем.
Девочка делала все, как ей говорили. Встав на колени и сложив перед собой ладошки, она закрыла глаза и проговорила про себя целиком песенку про Ксюшу в юбочке из плюша. Потом появился старик, который изображал ее отца и говорил про любовь. Немного поломавшись для виду, девочка похотливо облизнула губы, подошла к старику и принялась расстегивать ему брюки. Старик был совсем не противный, намного лучше, чем те пьяные грубые мужики на вокзалах, от которых всегда воняло перегаром и гнилыми зубами.
Она делала все как обычно и даже в первый момент не поняла, почему старик вдруг схватил ее за волосы и ударил по лицу. Неужели она сделала ему больно? А вдруг он из-за этого не заплатит?
С трудом поднявшись на ноги и смаргивая выступившие слезы, девочка прильнула к старику, обхватив его руками.
– Шлюха! – закричал он. – Маленькая дрянь! Подстилка!
Дальше она просто перестала понимать происходящее. Старик орал на нее, бил кулаком по лицу, хлестал невесть откуда взявшейся плеткой. Последнее,что увидела в своей непутевой короткой жизни маленькая бродяжка, был занесенный над ней нож и огромные, страшные глаза старика…"
Как дела, деданы?

Высокая стройная девушка в темном трико подошла к краю сцены и грациозно села, свесив одну ногу и подтянув к груди другую.
– Лариса, ты кто? – требовательно начал Гриневич. – Ты играешь роль собаки-метиса, она – плод запретной любви фокстерьера и болонки. Ты должна быть игривой, дружелюбной, ласковой, немного суетливой. Но самое главное – ты должна быть мелкой. Мелкой, понимаешь? Короткий шаг, никаких широких жестов. А ты мне кого показываешь? Русскую борзую? Конечно, так тебе удобнее демонстрировать свою великолепную фигуру. Здесь, дорогая моя, не конкурс красоты, твоя фигура здесь никому не нужна. Я хочу видеть маленькую беспородную собачку, а не твой волнующий бюст. Ясно?
Лариса слушала помощника режиссера, нахмурившись и покачивая изящной ножкой.
– Если у меня есть грудь, так что мне теперь, отрезать ее, чтобы сыграть эту собаку? – резко бросила она.
– Хочешь, я скажу тебе, что нужно сделать? – миролюбиво ответил Гриневич. – Перестань собой любоваться, вот и весь секрет. Иди работай.
Ира!
Лариса медленно поднялась и ушла в глубь сцены. Все, что она в тот момент думала о помреже Геннадии Гриневиче, было огненными буквами написано на ее красивой спине, а знаки препинания в этой нелицеприятной тираде четко обозначились вызывающими движениями округлых бедер и точеных плеч. Общий смысл сводился к тому, что некоторым, не будем указывать пальцем, кому именно, очень легко давать советы не любоваться собой, если сами они – чуть лучше обезьяны.
Очередная жертва критики Гриневича спрыгнула со сцены и оперлась на нее спиной.
– Что, Гена, у меня тоже плохо? – огорченно спросила она.
– Ирочка, родненькая, ты в жизни очень добрая девушка.
Это, бесспорно, твое достоинство, за это мы все тебя любим. А играешь ты невероятно стервозную суку-добермана. И когда ты своими собачьими методами выясняешь отношения с другими персонажами, то тебе неловко. Ты все время остаешься Ирочкой Федуловой, и тебе стыдно за свою собаку, которая ведет себя грубо инесправедливо. Тебе жалко всех тех, кого она обижает, и это очень заметно. Убери свой характер, ладно? Вышла на сцену – забудь, какая ты в жизни, забудь, чему тебя папа с мамой учили. Ты в этой собачьей компании – вор в законе, ты самая сильная, ты укрепляешь и поддерживаешь свой авторитет и свою власть. Ты – первостатейная стерва, и не смей этого стесняться. Не пытайся сделать свою героиню лучше, чем задумал автор. Договорились?