>>129883
Очень интересно ты, конечно, излагаешь. Мы в России и слов таких зачастую не знаем. Будет трудно, но ты представь. 2009 год, тебе уже почти полгода как восемнадцать, над губой только-только затемнел первый несмелый пушок, и ты пока не решил, что с ним делать, брить неумело и больно, резать — глупо, щипать — слезливо, у мамы, в конце концов, тоже есть усики, но она ничего с ними не делает, говорит, только толще и черней оттого станут, у тебя не станут, так и прорастут коричневой мягкой несуразицей до тридцати лет, лучше б тогда сбрил. Многое лучше б сделать тогда. Сейчас поздно. А тогда рано казалось, все впервые, все успеется, жизнь впереди, решает тренер, ну или мама. Единственное твое взрослое самодостаточное решение, принятое вроде бы в обиде после слов какой-то девчонки — прятать свои серые воистину слоновьи уши в волосяных волнах, надежно зафиксированных каким-нибудь незамысловатым головным убором, на замысловатый у тебя денег нет, да и на масло, если быть до конца с собой честным, но это пока, тренер обещает. А пока ты живешь на базе, вдали от дома, хотя это, конечно, вовсе условная даль, но не с тем, с кем тебе бы хотелось, хотелось бы верить, что это тоже только пока, временно, и даль, разделяющая вас с объектом твоего, кажется, первого подросткового обожания, так же условна, как несколько остановок в душном автобусе, заглохшем на полпути. Кстати, первый в жизни пушок, если не считать пушка младенческого, когда-то заменявшего тебе головные волосы, хотя с ними подчас тоже не все гладко, покрыл собою не только губной желобок, но и места куда более интересные. Видимо, ребята правы, у тебя какое-то запоздалое развитие в этом плане. Они-то все давно проделали какие-то невероятные фрикции, которых не в силу описать непосвященным, и что-то себе порвали. Больно, наверное. Пусть так, скоро-скоро это изменится, ты должно быть познаешь эту сладкую боль от любимого человека, ведь вы уже летите на бюджетных крыльях любви на ваш первый сбор, в окружении таких дурацких школьников. Но любовное судно разбилось о быт. Казалось бы, что может быть хуже проживания с нелюбимым, зная, что у твоей избранницы налажена дружба с человеком, совершенно тебе не эквивалентным, находящимся непозволительно близко к желанному телу? Какому-то, видимо, гению пришла одиозная мысль нецелевого расходования казенной жилплощади, вас селят порознь, вообще, без права ночевки. Даль далека и обретает колючую гористость, гораздо страшнее, чем самый дикий километраж, легко рассекаемый электронным сигналом. После мимолетной тренировки, единственной предоставленной вам случки, приемы пищи не в счет — слишком хорошо кормят груда горячих мужских органов, полная единой страстью, несется в ледяную влагу скалистых подножий, ты тоже там, стоишь чуть поодаль, чуть ежишься, разглядывая, как искривляются в треснутую сколиозину дрожащие тела, наполовину в зеркальной глади. Ты не смеешь поднять глаз, не потому что боишься оторваться от заманчивого отражения, что тотчас изменится, как в плохих фильмах, ты боишься встречи. Другие мальчишки, оказывается, давно завели девчонок, вертят их как хотят, спустя время доходят все эти их разговоры. И как тут признаться, а как быть, когда твое слабое сердце раскусил, прожевал и выплюнул челмедведосвин? Первый успех, на поле, не в постели, ах, как хотелось, дурманит голову и делает мантры тренера не такими уж заоблачно туманными. Снова верится в лучшее, уж вы-то точно измените историю, разбив злой рок, свершите то, что не поддавалось старшим. Тебе впервые доверяют капитанскую повязку, все превосходно: ты защищаешь честь любимой страны, с любимым человеком под мышкой, который, правда, пока не знает об этом, но скоро все сбудется, уши надежно и глубоко спрятаны, не краснеют и не дрожат, привлекая к себе внимание, — казалось бы, подойди сейчас, возьми по-капитански, обними, прошепчи на ухо задушевный гимн, взгляни в понимающие глаза — и все сложится, кубик к кубику, тютелька в тютельку, ты пока не очень понимаешь, как работает секс между мужчина, да и вообще... Впрочем, неожиданно, вас разводят. Вы реже видитесь, что-то не клеится, а потом аренды-аренды, и ты постепенно тратишь навсегда право вызываться в сборную, какое-там защищать честь, просто быть рядом. Вы выросли, он так точно, даже если некоторые этого пока не замечают, трудно, но не замечают, и клуб как будто стал теснее, меньше, уже, по крайней мере, вы опять стали почаще сталкиваться, и тот самый как будто бы благосклонен и снисходителен. Ты веришь, что он когда-нибудь точно уедет, не сейчас, но очень скоро, давно уже созрел и перезрел. Ты не забываешь проговаривать это всякий раз, когда его не забирают в сборную, а когда бесславный момент икс настает, несмотря ни на что, хвалишь в десятках личных сообщений, насколько хватает роуминга. Иногда ты даже говоришь себе, что неплохо бы было сыграть на домашнем чемпионате мира, хотя ты не веришь, нет, ты веришь в команду, веришь в него, но... А потом он уходит, с концами, со скандалом, чтобы не вернуться. И тут все понятно, ты можешь бесконечно быть на его стороне, даже отстаивать в полупьяных разговорах, но ты никогда не окажешься ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, которую тебе не хватит духу пожать. Лучшее время прошло неиспользованным, тебе скоро двадцать четыре, почти четверть века позади, а никаких положительных подвижек. Можно долго жалеть себя и только продолжать писать после каждой игры, даже не отправляя. Следить за чужим успехом — вот и все, что остается, когда ничего своего нет. И домашний чемпионат, о котором, можно было б сказать, ты почти забыл, если бы ты о нем хоть на миг забывал, — квинтэссенция этой мазохистской аутофагии. Когда ты, прячась дурацкой кепкой, будто тебя еще кто помнит, гудишь и воешь вместе со всей страной, всем стадионом, такая пацифистская замена войнушке с общенародной лукавой болью, но только тебе здесь хочется прорвать сетку, вывалиться на поле, как из матки, заново родившись, опять почувствовать всем телом и ногами качество дорогой российской травы, помчать вприпрыжку, радостно пружиня, до своего двухметрового форпоста, объять его губами и ногами и провалиться в сладкое небытие, если бы можно было умереть прямо в этот момент фантазии. Тебе уже двадцать восемь, ты где-то в Воронеже, кто спросит где? Жизнь продолжается после. А ты как будто старик. Но вечерами все еще хочется, чтобы тебя нежно и мягко любили, вернее, любил определенный один. Но он помнит любимое меню в макдаке, хотя сто лет там не был, а не твои фамилию и имя. И ты крепче зажимаешь подушку ногами, погружаясь в отрывчатые воспоминания, которых не было, но которые могли бы быть.