Пятничное счастье Вернона Дурсля

Наслаждаясь жижей

«Ты никогда не вернешься в эту поганую школу, никогда больше не будешь сосать cock своих патлатых друзей, никогда!!! НИКОГДА!!!»
© Гарри Повар

Вернон Дурсль, как уважающий себя член приличного общества с уровнем дохода выше среднего, считал, что к пятничному вечеру надо готовиться заранее и как следует. В течение недели, делая предварительный прогноз уже к вечеру понедельника, он терпеливо, по кусочку, выстраивал своё пятничное счастье, чтобы к концу рабочей недели полностью ему отдаться. Формула его пятничного счастья — он сам разработал её, довёл до совершенства и потому страшно ею гордился — была проста: константами были телевизор и привычные формы кресла, переменными — телепрограмма и что-нибудь особенное на ужин. Нечто, что запрещалось трогать даже Дадли. Благо, в эту пятницу они с Петунией как раз отправились за школьными покупками в Лондон и не планировали возвращаться раньше завтрашнего полудня (Дадли, понятное дело, был от подобного не в восторге).

Так что важнейший компонент его счастья — изрядный кусок ежевичного бисквита — ждал его в целости и сохранности в холодильнике. Вернон удостоверился в этом буквально утром, и сейчас, заворачивая к гаражу своего дома под номером четыре на Тисовой улице, мысленно уже усаживался в кресло с тарелкой на коленях, предварительно пропустив стаканчик бренди. Ещё чуть-чуть…

Напевая в усы, он неторопливо прошествовал на кухню, открыл холодильник и замер, шаря взглядом по холодной белизне полок, пока его лицо в потоке льющегося из глубин агрегата света меняло оттенки со свекольного на серо-овсяный, пока наконец не стало багряно-помидорным.

Пирога не было. И Вернон понял почти сразу, что никакой загадки в этом нет.

Как он мог забыть о НЁМ?

— ПОООТТЕЕЕР!

Пыхтя от злости, он взлетел по лестнице на второй этаж — не хуже, чем его сестра когда-то — и, ринувшись к комнате племянника, этого негодного мальчишки, с грохотом забарабанил в дверь. Дверь оказалась незапертой, и дядя Вернон от неожиданности ввалился внутрь, больно врезавшись брюхом в письменный стол и чуть не вылетев из окна на задний двор.

— Дядя Вернон! — воскликнул Гарри Поттер. Он лежал на своей кровати и сейчас приподнялся, встревоженно наблюдая за трясущимся от ярости родственником. Вернона натурально бил озноб. В комнате определенно стоял запах ежевичного бисквита — ЕГО ежевичного бисквита! — но за ним прятался какой-то другой, отчего-то неуместный, но смутно знакомый и определенно приятный. Вернону было не до того — по лицу негодного мальчишки, сменив тревогу, расползалась нахальная улыбка.

— Ты… ты… — от злости у Вернона перехватило дыхание. — Ты сожрал… мой… мой… моё пятничное угощение! МОЁ!

Гарри соскочил с кровати и приблизился к дяде — запах бисквита и чего-то ещё стал ощутимо сильнее — и, взявшись за рубашку на вздымающейся груди, зарылся губами в пышные усы опешившего от такого нахальства родственника.
Вернон застыл, кровь медленно отливала от его лица — и он, чёрт побери, слишком хорошо ощущал, КУДА она отливает, пока язык мальчишки шарит по его рту, разнося по нему остатки вкуса бисквита. Такого напряжения под брюхом он не ощущал даже в лучшие разы с Петунией — а он знал, что им обоим не на что было жаловаться. Запах «чего-то» окончательно забил ему нос, и вот наконец Поттер отлип от его губ, оставив Вернона с отвисшей челюстью, и, облизнувшись, плюхнулся на кровать, оттопырив кверху тощий зад.

— Накажите меня, дядя Вернон, — проворковал он. — Я был ОЧЕНЬ плохим мальчиком!

— Ты… ТЫ… — челюсть дяди Вернона встала на место, но его рассудок, казалось, только больше помутился от этого. Брючный ремень, звякнув, полетел в дверь, и Дурсль, издав нечленораздельный рык, навалился на наглеца со спущенными штанами. Дешёвая кровать просела с угрожающим скрипом, но Вернона это не волновало — он прижал хнычущего племянника своим объемистым животом и теперь, нетерпеливо сопя, возился с его бельём. Чуждая ему похоть и исконная жажда возмездия слились в единое стремление, целиком охватившее его, и, когда он, наконец, преодолел последние рубежи ткани и вторгся в подозрительно податливую плоть несносного племянника глухой вскрик Поттера, уткнувшегося в подушку, потонул в его торжествующем рёве.

— Будешь… знать… как… портить… мой… вечер… — хрипел Вернон, вколачивая племянника в кровать, а кровать — в стену. Гарри, хныча, тем не менее, охотно поддавался на агрессию Дурсля, что лишь сильнее распаляло его.

— Буду… буду… — всхлипывал Гарри в подушку между выбивающими воздух из лёгких толчками. Потные пальцы Дурсля вцепились в его волосы, потянули, задирая голову, вжимая спину Гарри в колышущееся брюхо дяди. Дышать стало легче, и Поттер застонал громче, потянулся пальцами назад, цепляясь за необъятные бёдра дяди Вернона, заскулил, пытаясь вобрать в себя больше разрывающей плоти.

— Мерза… ах, ох, уууоохх! — Багровый и потный, Вернон рухнул на кровать, подминая под себя испустившего разочарованный стон Поттера — как ни крути, а годы брали своё. Пыхтя, полежал немного, выжидая, пока не умолкнут в висках барабаны, пока от лица не отхлынет кровь, ощущая обволакивающее его внизу влажное тепло. После чего, приподнявшись, бросил взгляд на расплющенного постанывающего Гарри и, жмурясь, как довольный кот, прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Правосудие… шшш … торжествует!

Освобождённый от гнёта дядиной плоти, Гарри повернул голову и с грустью во взгляде следил за тем, как Вернон Дурсль подбирает ремень, заправляет его в штаны и делает шаг к двери.

— Дядя, — наконец решается он, и жирная спина Вернона вздрагивает, как от удара. Дурслю предстоит о многом поразмыслить этой ночью, но он ужасно не хочет начинать прямо здесь и сейчас.

— Дядя… Может быть, мы как-нибудь…

— Никогда! — резко бросает Дурсль и, не оборачиваясь, закрывается от случившегося комнатой племянника.

— Никогда! — повторяет он громче, и его голос перекрывает его же топот по лестнице.

— Никогда! — уже почти кричит он, распахивая холодильник и без особого удивления обнаруживая бисквит ровно на том месте, где он был утром.

— НИКОГДА! — орёт он на весь дом, хватая к бисквиту целую бутылку бренди, плюхаясь в кресло и невидящим взглядом вперившись в так и не включенный телевизор. Он ест бисквит большими кусками и запивает его бренди прямо из бутылки, даже не морщась — вкуса он не чувствует. Пальцы мажут по опустевшей тарелке, он поднимает их, чтобы слизать остатки глазури, замирает, ощутив влагу на усах. Проводит чистой рукой по лицу, стирая мокрые дорожки. Шумно выдыхает, отставляет тарелку с недопитой бутылкой на пол, оседает в кресле, покоряясь навалившейся на него усталости, не желая думать ни о случившемся, ни о том, как им всем теперь после этого жить.

— … никогда, — упрямо ворчит он, прежде, чем захрапеть, и в ответ на это голосок в глубинах разума отвечает: «Однажды..»

Как Вернон Дурсль идеальный шуруповёрт создавал

Была всего лишь половина пятого вечера. Вернон открыл ключом входную дверь и аккуратно, словно боясь кого-то потревожить лишним шумом, вошёл в дом. Однако тревожить в этом доме больше было некого: Дадли уехал отсюда ещё в две тысячи втором, причём уехал так далеко как только мог — в Австралию, прервав с родителями всякое общение, а Петуния умерла три дня назад, и сегодня были её похороны.

«Умерла три дня назад», — проговорил про себя Вернон и в очередной раз удивился, как нелепо звучали эти слова, когда речь шла именно о Петунии, о его замечательной жене Петунии.

«Тётушка Мадлен умерла десять лет назад…»

«Мистер Питерс умер в прошлом году…»

«Преподобный Сандерс умер в январе…»

Удивительно, но эти фразы были абсолютно нормальными и правильно обыденными, а простое предложение на английском языке «Петуния умерла три дня назад» слышалось Вернону как совершеннейший абсурд.

Вернон, всё так же пытаясь не шуметь, прошёл в гостиную, опустился на диван и принялся дрожащими непослушными пальцами развязывать галстук. Что он будет делать после того, как развяжет галстук, Вернон не представлял.

В гостиной отвратительно пахло лавандой, и это не был любимый аромат Петунии. Так пахло от суровой и равнодушной полицейской, которая приходила записывать показания Вернона о том, как всё случилось, и этот запах, казалось, насквозь пропитал всё, что было в гостиной. Он почти не помнил, что он тогда говорил — какая-то часть его души тогда словно бы заморозилась. Вроде он рассказывал, как они смотрели по телевизору «Улицу коронации», и тут Петуния замолчала и завалилась на бок, но это бы заняло две минуты, а полицейская просидела в его доме часа три, не меньше. И всё это время она пахла этой чёртовой лавандой! Вернон рванул неподдающийся галстук двумя руками. Воротник его белой рубашки надорвался, и от него отлетели две пуговицы.

«Вернон, ну разве так можно? Я старалась, гладила тебе рубашку, а ты…» — как будто наяву услышал он незаконченный, но такой явный упрёк и впервые за эти три пропахших лавандой дня разрыдался.

Резко зазвонил телефон. Вернон долго смотрел на него, но потом понял, что эта штука просто так не утихнет, и взял трубку:

— Алло?

— Вернон? Всё нормально? — услышал он голос преподобного Ларссона.

— У меня? — удивился Вернон. — У меня всё… нормально.

— Ты это… держись там, — проговорил Ларссон, а Вернон подумал, что ораторское мастерство никогда не было сильной стороной преподобного.

— Хорошо. Буду держаться, — заверил его Вернон и, внезапно услышав в трубке очень громкий мелодичный звон, поморщился.

— Держись, ага, — снова сказал Ларссон и отключился.

Однако звон продолжился и после окончания разговора с преподобным, потом он прекратился, и Вернон услышал уверенный женский голос:

— Вернон Дурсль? С вами желает побеседовать директор департамента…

«Да пошли вы все!» — со злостью подумал Вернон и грохнул трубкой об аппарат, не став слушать про директора какого-то там департамента, возжелавшего с ним побеседовать. Аппарат жалобно тренькнул и, словно набравшись сил, зазвонил снова, причём теперь он звонил намного громче, чем обычно.

Вернон схватил шнур и, потянув его, хотел выдрать из розетки, но получилось, что он оторвал от стены и тянущихся из неё проводов саму телефонную розетку.

Наступила тишина, в этой тишине Вернон неподвижно просидел на диване до глубокой ночи, а после и, не раздеваясь, уснул.

*
...