То, что я пытаюсь обозначить как хору, ходит в опасной близости от Реального [психоанализ] и сознательности [как наращивания силы сознания в процессе развития, а не 'просто так', если это вообще возможно, в общем, очевидный марксизм]. Это совершенно не смущает, потому что главное - сформулировать эту идею, взять на вооружение и двигаться дальше

Задача в том, чтобы перестать совершать бесконечные ошибки. Не ради меня [денег, похвалы, славы, чего угодно], а ради раскрытия возможности будущего. Приведу такой пример: вы пишете книгу и она неплоха, может вы добавили какие-то свои мысли, может это хороший сборник на уровне учебников для университета и т.д., следом вы получаете признание [в отзывах, от друзей и родственников, может по вашей книге записывают обзорные видео], но это уже не то, эта книга ничего не привнесла, вы не сделали ни одного шага вперёд и быть может даже повторили чужие ошибки, то есть в книге перечислены ошибочные теории. Здесь лежит важнейший разрыв между признанием и действительным движением вперёд, который может даваться крайне тяжело. Я ощутил это на личном уровне и для меня это важно: десятки книг, как и десятки лет какой-то работы могут быть никак не связаны с намёком на переход на другой уровень

Безусловно, работа по поддержанию общества на текущем уровне хоры - это работа важная. Например, когда совершается прорыв в кино, теперь нужно снимать и снимать тысячи фильмов подобного уровня качества, чтобы не свалиться назад [люди умели снимать динамичное и интересное кино, а затем растеряли элементарные навыки режиссуры, монтажа и т.д.], но важно и движение вперёд, потому что этот самый вперёд [будущее] - нечто бесконечное

При этом представим, что в наши руки попадает вещь из далёкого будущего. Она хороша, важна, она делает что-то невероятное, о чём нельзя было даже мечтать, но мы даже не знаем, что это, как это работает и как этим пользоваться. В этом разница между хоратическим моментом [малое] и хоратическим переходом [большое]. Это разделение необходимо для того, чтобы различить такие чудовищные по масштабу события как зарождение жизни или сознания и, например, ту же самую революцию в кино - что-то изменилось, но не настолько, что у людей появился новый орган и кто-то вышел на какой-то совершенно иной уровень [восприятия] реальности

Пример хоратического момента - более насыщенный текст, в котором лучше использованы концепты, вообще чувствуется некая целостность, плотность, тяжесть, этакая классическая работа. Такой текст разительно отличается от менее удачного: худшее использование терминов, больше лишних слов, отвлечения и анализ автором самого себя [не дотянувшись до раскрытия вопроса, мы начинаем описывать сами себя, как бы латая дыры]. В этот момент возникает чувство иерархии [насколько я понимаю, из-за этого Ницше ругался на грамматику?]: что-то можно сделать лучше, а можно хуже. То есть один ответ на вопрос лучше другого [точнее, полезнее, насыщеннее и т.д.], а другой ответ хуже. Здесь я отмахиваюсь от заходов вроде 'Неправильный ответ [даже кривляния] могут принести больше пользы, чем ответ правильный: человек - сложное существо и никогда не знаешь, где он сможет найти то самое' - подобные ситуации я отношу к категории сбоев, неадекватности, недостатка [сознание - это сначала отражение и лишь затем творчество]. То есть существует свобода ничего не делать, остаться ребёнком [не вступать в историю и символический порядок] или превратиться в растение, а существует свобода как осознание исторической роли [самое главное: осознание того, что мир бесконечен, что в большом, что в малом - бесконечна и вселенная, и атом, а ещё бесконечны хоратические моменты [открытия] и переходы [глобальные трансформации] - впереди бесконечное множество всего]

То есть для ребёнка хоратическим является доисторическое, доязыковое, досубъективное состояние, но если после включения в символический порядок произойдёт выход на ещё какой-то уровень, то прошлое состояние вновь будет хорой - тем, что было покинуто [преодолено]. Материя собирается в жизнь, жизнь начинает отражать окружающий мир [объективно познавать]. Эти два события настолько революционны, что крайне трудно даже попытаться представить, какой хоратический переход будет следующим, но точно [ведь точно?] должен быть связан с наукой

>Теория должна идти впереди практики, но теория без практики ничего не значит

Забыл дописать, что если и есть нечто вроде 'домашнего задания философа', которое он должен постоянно выполнять, то это не в последнюю очередь работа буквально психоаналитическая: в самом простом смысле она означает 'разберись с собой, прежде чем...', чтобы не утонуть в собственных бедах во время учёбы, письма, общения [от комплексов до чего угодно]. Вторая часть, конечно же, серьёзная работа над концептами: да, это сложно и каждый ощущал, что наследование [привилегия мыслить после] вовсе не гарантирует, что концепт сохранит свою силу - нередко он начинает разваливаться в руках - неправильно расставлены акценты, утеряна живая часть, применения неудачны

То есть эта рамка должна включить в себя как бы... весь мир [нескромно, да...] и увидеть этот мир во времени [то есть в Истории] - если сделать это достаточно строго и правильно, то мы сможем увидеть, что именно меняется на протяжении Истории и какие действия важны именно на этом историческом этапе

Здесь можно начать перечислять какие-то вопросы, вроде что такое будущее, возможно ли будущее, как отличить будущее от другого [если я приобрёл новую майку - это тоже история?], что меняют перемены, как отличить хоратический момент от перехода и т.д. и т.п., а как итог - что я могу сделать для того, чтобы будущее наступило [чтобы История продолжала движение или даже ускорялась]
Вероятно, это займёт годы. Сам вопрос такой... На него словно бы нужно отвечать каждый день, нечто максимально актуальное

Lacan rejects the possibility of the female speaking subject (the symbolic order is male) and insists that the desire for the mother must be repressed in order to form an illusion of stable selfhood. Kristeva reminds us that without the maternally positioned chora there would be no space from which the subject emerges. She goes on to insist that while the desire for the mother is repressed it continues to exist, as the "semiotic", and can subvert the male order by its multiple meanings and sounds which recall the choratic experience. She contradicts Lacan and insists that the Law of the Father is not all that persists in subjectivity and so makes a place for the maternal and feminine
[Sally Mann - 'The Notion of the Self with special reference to Karl Rahner and Julia Kristeva']
^ примерно в таких местах можно почувствовать, почему нам одновременно нужна и не нужна Кристева. Она хорошо фиксирует момент 'до и после', но я не знаю, потребуется ли в этом вопросе вся вот эта борьба за материнское против Закона и прочее. Скорее идея находит здесь вдохновение, но дальше резко расширяется и включает в себя саму Кристеву и её единомышленников. Хотя буду к ней возвращаться, всё-таки источник вдохновения

И тем более мы будем фильтровать все эти игры с непознаваемым, невозможным, загадочным и прочим - подобного рода попытка то ли очаровать, то ли испугать читателя

Цепочка хоратических переходов:
0. Материя никогда не создавалась и бесконечно уходит в прошлое и будущее, мы находимся в бесконечном мире, не имеющем границ как во Вселенной, так и в мельчайших частицах [атом так же бесконечен, как и Вселенная];
1. материя → жизнь;
2. жизнь → сознание;
3. сознание → ?

Здесь появляется слово 'наука' или 'при помощи науки'. И возникает такой нюанс - не является ли сознание пределом? Если сознание - это способность субъекта отражать внутри себя окружающий его объективный мир... то есть это получение адекватной информации об окружающем мире. Это как бы предел: в какой-то момент ты будешь знать всё и тем самым даже исключишь случайность/вероятность. Этот процесс идёт параллельно научному развитию, то есть наука порешает в том смысле, что только наука позволяет работать с миром: как адаптироваться, так и менять. Но дело не только в накоплении знаний или выживании человечества. Подлинным хоратическим переходом будет изменение фундаментальных законов мира

Можно предположить, что после сознания ничего нет: ты точно, безошибочно описываешь окружающий мир и всё, но к модулю 'Сознание' подключается модуль 'Творчество' в самом серьёзном научном смысле, как творчеством было бы изменение характеристик текущего мира или создание новых миров. То есть это настолько невероятный прорыв, что прошлая история словно куда-то исчезает и кажется чем-то мелким, даже странным, потому что в том, в прошлом состоянии человек вынужден был открывать законы мира и подстраиваться под них, а теперь их можно менять. Это мир, который невозможно описать, потому что там возможно что угодно и всё будет по-другому, это что-то невероятное и это именно то будущее, ради которого можно и нужно каждый день работать изо всех сил, не позволять себе лениться и попадаться в чьи-то хитрые ловушка

Пока что не могу это более строго сформулировать, но вся надежда на науку, потому просто оставлю общие очертания:
3. Сознание → Сознание + Наука-Творчество, то есть изменение параметров мира, преодоление законов, создание новых миров и т.д. и т.п.
Сознание остаётся, потому что это отражение реальности, то есть залог адекватности. Точно так же как с появлением жизни никуда не девается материя и можно сказать "материальная жизнь", просто так не говорят чисто ради удобства, но ни в одном живом существе нет ничего кроме материи. Точно так же сознание материально, но не надо об этом писать. Потому можно ради эксперимента попробовать так:
3. Сознание → Творчество
Творчество в настолько серьёзном смысле [абсолютно научное, материалистическое, с глобальными результатами: творчество как изменение характеристик мира, преобразование миров до неузнаваемости, до таких степеней, что сейчас это невозможно даже помыслить], что нынешнее творчество по сравнению с этим - ещё не творчество вовсе, но это не очень удачно всё и надо будет над этим поработать

Материя [неживая]
↓
Жизнь [ожившая материя]
↓
Сознание [способность отражать мир]
↓
Творчество [преобразование реальности, преодоление и/или изменение законов мира]

Попробуем описать это размашисто, с ошибками и потом это нужно будет переделывать, но пока мысль не ушла совсем...

Сознание представляет собой завершённый этап в последовательности хоратических переходов. Сознание есть предел развития: оно не преодолевается, потому что является способом отражения мира. Все последующие изменения не касаются структуры сознания как таковой, а затрагивают только мир, в котором сознание существует

История [та самая, которая как бы ещё не История, потому что человек только и делает, что выживает и подстраивается], в традиционном понимании, есть процесс адаптации человека к данностям внешнего мира. Вместе с тем [как показал Маркс?] история включает в себя не только адаптацию, но и борьбу за условия существования. Меняются средства производства, производственные отношения и структуры обществ и именно это запускает/ускоряет движение истории [ключ ко всему - классовая борьба]

То есть в будущем история в этом смысле завершится. Мир перестанет быть внешней независимой реальностью: он станет полем активной модификации

Переход от адаптации и борьбы за условия существования к сознательному преобразованию реальности будет означать исчезновение самого условия исторического времени. То, что раньше представляло собой непреодолимую данность, станет объектом целенаправленного изменения. В этом смысле будущее не будет продолжением истории - оно будет совершенно иным модусом существования сознания в реальности [история против Истории]

Возможно следующая стадия хоратического перехода состоит не в трансформации субъекта, а в трансформации самого мира под цели субъекта. Грядущее развитие будет не антропологическим и не технологическим, а онтологическим [не знаю... но в конце пришло в голову]

Спросил совет у интернета и он сказал почитать Ницше, Делёза и Гваттари, Фуко, Бострома, Винджа и Курцвейла. Буду ли читать - не знаю. Не хочу тратить время на людей, которые 30 лет подряд повторяют 'бессмертие' и 'сингулярность' по кругу, переходя на уровень практически нью-эйджа. То есть, в общем, хочу не затягивать с переходом к науке

Есть много книг, перечисляющих те или иные факты [открытия] и они выглядят более 'крутыми' потому что написаны не так давно. Из-за этого создаётся ощущение, что автор понимает нечто лучше, а значит в целом лучше мыслит. Вот здесь подлавливаю вот эту вот тонкую грань - действительно ли мыслит лучше? Скачал кучу рекомендованных книг и... вообще-то потихоньку удаляю, они написаны в одной манере и всё это без проблем ищется в интернете, в том смысле, что этим заметкам не нужно быть книгой, ничего не указывает на то, что это должна быть книга. В них нет движения, даже не знаю как это объяснить. Прыжок от факта к факту. Эти открытия - дело хорошее, но здесь нужно параллельное чтение: как если бы в левой части экрана были открыты рекомендации по чтению и мышлению, а в правой - сами факты-открытия

Движение, движение, движение...
Материя → жизнь → сознание → ?..

Например, теории возникновения жизни читаются гораздо лучше, когда рядом у тебя образец мышления. В этом образце, например, может хоть сотню раз повторяться, что материя вообще или материя как таковая - это мысленная абстракция, но она действительно существует и воздействует на нас через органы чувств. Но какому-то даже доктору наук, оказывается, ничего не мешает написать, что материи не существует или что сознание нематериально. Но то ли от усталости, то ли от невозможности схватить весь материал разом, повышается риск допустить подобные ошибки [в смысле у читателя, а автор делает всё это намеренно]

Вот прекраснейшая цитата касательно движения - в ней прям такое живое наполнение, маленький внутренний двигатель общей идеи переходов - именно переход, потому что движение, но не просто движение, а преобразование, постоянное формирование чего-то ещё:
У естествоиспытателей движение всегда отождествляется с механическим движением, перемещением, и это отождествление считается чем-то само собой разумеющимся. Это перешло по наследству от дохимического XVIII века и сильно затрудняет ясное понимание процессов. Движение, в применении к материи, – это изменение вообще. Из подобного же недоразумения вытекает и яростное стремление свести все к механическому движению... чем смазывается специфический характер прочих форм движения. Этим отнюдь не утверждается, будто каждая из высших форм движения не бывает всегда необходимым образом связана с каким-нибудь действительным механическим (внешним или молекулярным) движением, подобно тому как высшие формы движения производят одновременно и другие формы движения и подобно тому как химическое действие невозможно без изменения температуры и электрического состояния, а органическая жизнь [хоратический переход "материя → жизнь"] невозможна без механического, молекулярного, химического, термического, электрического и т.п. изменения. Но наличие этих побочных форм не исчерпывает существа главной формы в каждом рассматриваемом случае. Мы, несомненно, "сведём" когда-нибудь экспериментальным путем мышление к молекулярным и химическим движениям в мозгу; но разве этим исчерпывается сущность мышления?
Прекрасная стройная мысль и выражена она ясным языком без лишних терминов и прочих способов добыть прибавочное наслаждение [не только передать мысль, но и получить удовольствие от её витиеватости; в крайних случаях даже пожертвовать качеством передачи мысли ради обильного использования терминологии, особенно если автор знает, что в данном сообществе с этими терминами знакомы плохо]

И вот держа подобные вещи в голове [про материю и движение, про материализм в широком смысле] интересно открывать разные гипотезы появления жизни. Хотя складывается впечатление, что дело уже не в гипотезах, а в одном нераскрытом моменте - до сих пор не ясно, как и почему оно ожило. То есть что там происходит с первой секунды жизни - это можно стройно описать, но 'чёрт возьми, что здесь вообще происходит!?', то есть рождение первой жизни из неживой материи - это да, это удивительно

Во многом тред свою роль уже выполнил и мне надо было выговориться, собрать всё вместе. Смотрю на это со стороны и всё устраивает [могло быть хуже, но нормально - я знаю, что мне нужно]. На текущем этапе нужно строить всё вокруг абиогенеза - это ключевое событие, объединяющее вокруг себя устройство живых тел [сложность клетки, историю формирования и т.д.], а также тот способ мышления, которым всё это будет анализироваться [от критики ненаучных воззрений вроде метафизики, идеализма, агностицизма и 'неправильных' материализмов до повторения важных элементов рассудочной деятельности вроде эксперимента, синтеза, анализа, дедукции, индукции и т.д. в их живом воплощении, а не для споров в интернете]]

Начать чтение можно прям с Александра Опарина [я совсем не в теме, но в куче источников он указан как человек, введший вопрос происхождения жизни в научную среду - может впервые, может ожививший интерес, этого я не знаю]

Насколько могу видеть, введение аккуратное и интересное, поддерживающее любопытство. Надеюсь дальше будет повышение градуса, хотя после этакой общей базы можно будет искать дальше. Войти в тему надо, в общем:
Жизнь — такое понятное и вместе с тем такое загадочное для каждого мыслящего человека слово. Казалось бы, что смысл этого слова должен быть ясен и однозначен для всех времен и всех народов. И, однако, мы знаем, что на протяжении всей многовековой истории человеческой культуры постоянно велись непримиримые споры о том, как нужно его правильно понимать. Даже вопрос о том, что является живым, какие объекты окружающего нас мира охвачены или наделены жизнью, размеры области жизни или ее объем, решался, да и сейчас решается совершенно по-разному. В этом отношении мы имеем широкий многокрасочный спектр различных мнений. На одной стороне этого спектра расположены суждения тех философов и ученых, которые считают, что жизнь является общим, неотъемлемым для всей материи свойством и которые, таким образом, распространяют область жизни на все объекты Вселенной.

Напротив, философы, стоящие на другой, противоположной, стороне, произвольно сужают объем жизни до размеров одного только человеческого существования или даже утверждают, что жизнь является прерогативой одного единственного мыслящего субъекта.

Первое из названных нами мнений ведет свое начало от древнегреческих гилозоистов. По свидетельству Аристотеля, еще родоначальник милетской философской школы Фалес (живший в 6 в. До нашей эры) считал магнит одушевленным за его способность притягивать железо. Более чем две тысячи лет спустя (в XVII в.) голландский философ-материалист Спиноза утверждал, что камни мыслят, что все тела природы одушевлены, а еще через сто лет там же, в Голландии, была издана книга «О природе», в которой ее автор, французский философ Робинэ, всю материю признавал живой и даже небесные светила рассматривал как живые органические тела.

И в наши дни многие инженеры и физики готовы признать за живые существа современные сложнейшие механизмы и автоматы, подобно тому, как Декарт сравнивал организмы с башенными часами или как Ламетри называл человека «весьма просвещенной машиной». Некоторые современные химики и генетики, следуя за Дидро, пытаются даже наделить жизнью единичные молекулы органических веществ.

В противоположность этому любому человеку понятно, что, если тот или иной писатель или философ в своих сочинениях говорит о смысле и ценности жизни или о ее назначении, то здесь речь идет только лишь о человеческой жизни, о том «стремлении к благу», которое, согласно Льву Толстому, «составляя главное в определении жизни, открыто только в сознании человека».

Это последнее выражение мы заимствуем из трактата Толстого «О жизни». В нем Толстой упрекает ученых-естествоиспытателей, или, как он их называет, «книжников», в неправильном употреблении самого слова «жизнь». Толстой справедливо рекомендует «под каждым словом разуметь то, что всеми одинаково бесспорно разумеется».

Мне кажется, что если мы последуем этому мудрому совету, то, действительно, сумеем найти правильный выход из существующего сейчас запутанного лабиринта противоречивых мнений по вопросу об определении объема жизни, хотя полученный нами таким путем вывод далеко не будет соответствовать тому, что утверждал Толстой. Любой человек, наблюдая окружающую его природу, безошибочно делит ее на мир безжизненный, неорганический, и на мир живых существ. Повседневно и повсеместно он видит, что жизнь не просто рассеяна в пространстве, а присуща лишь организмам, сосредоточена в отдельных отграниченных от внешней среды образованиях, совокупность которых и составляет область жизни — мир живых существ.

Этот мир представлен колоссальным разнообразием растений, животных, микробов, которые очень непохожи друг на друга, между которыми с первого взгляда даже как будто бы и нет ничего общего. Однако всякий даже не искушенный в науке человек легко подмечает то общее, что позволяет ему относить к единому понятию «живое существо» — человека и дерево, кита и ничтожную букашку или травинку, птицу и бесформенного слизняка.

Когда простой шлифовальщик стекол из Амстердама Левенгук впервые увидел через свою лупу разнообразных микробов, он без колебания признал их живыми существами («viva animalcula»), хотя некоторые из них, как, например, собственноручно зарисованные Левенгуком кокки, не обладали способностью к движению или какими-либо другими внешними признаками жизни.

Раз уж упомянул Гиренка, скину его здесь. Скачал пару книг и вспомнил, почему был им так очарован. Его акцент на человеке как одиночке и сознании как результате одиночества и аутизме и абсурде крайне подкупает, но 3-4 года назад всё это перестало на меня срабатывать и я увидел в нём скорее пропагандиста, даже гипнотизёра [в плане того, какие выводы он делает, а для этого нужно почитать книги]. Конечно, он остаётся сложной фигурой, но если говорить в контексте треда - это антихоратический [незаинтересованный или даже блокирующий переход дальше] философ. Плюс в том, что он не боялся говорить об аутизме и роли галлюцинаций, когда рядом с ним с этой темой никого не было [по крайней мере, я рядом с ним никого не видел], то есть занимался своим делом и не стеснялся делать всё это по-своему, хотя при дальнейшем приближении сама структура его работы отдаёт определённым расчётом - занята ниша, где был большой простор

Аутизм
Термин «аутизм» происходит от греческого слова autos, что означает «сам». Впервые он был использован швейцарским психиатром Эйгеном Блейлером в 1911 году. До этого Блейлер ввел в научный обиход термин «шизофрения». Описывая пациентов, страдающих шизофренией, он отметил у них состояние бегства от реальности и ухода в себя для того, чтобы в полумраке Я вести бездеятельную жизнь в грезах. Вот это состояние он зафиксировал в термине «аутизм». То, что Блейлер называл аутизмом, его друг Юнг назвал интроверсией. Хотя эти термины, конечно же, не совпадают

Открытие феномена аутизма поставило вопрос о правомерности противопоставления чувственной ступени познания и рациональной. Оно сделало осмысленным введение в обиход таких понятий, как мыслящая эмоция и эмоциональное мышление. Аутистов характеризует конкретность, буквальность в восприятии мира. У них нет тенденции к общению и обобщению. Их может ранить прикосновение, запах, цвет, свет. Они фиксируют себя на неприятных впечатлениях

Аутисты хотят жить в неизменных условиях, сохраняя стереотипы в контактах с миром. Человек невысказанного смысла — человек стереотипа, а не новизны. При этом он может быть одержим какой- либо идеей. Реализуя эту идею, он не заботится о самосохранении, демонстрируя полное пренебрежение к болевым симптомам и пищевым инстинктам. У аутистов отмечается пристрастие к музыке, к счету, к выделению цвета и форм, а также страсть к стереотипной игре словами и фразами. Они могут уходить почти в полную изоляцию благодаря пассивной бесчувственности

Почему люди несчастны?
Люди несчастны, потому что их эмоции синкретичны, амбивалентны. Что это значит? Разберем вопрос о счастье. Счастье реалиста очень простое, организменное, приспособительное. Счастье человека с аутистическим мышлением строится сложнее, ибо этот человек ищет свое счастье за пределами приспособительных функций, и хотя он может галлюцинаторно удовлетворять свои желания, то есть для счастья ему достаточно самого себя, он все равно остается несчастливым. Вернее, самые счастливые все равно несчастны. Почему?

Ответ на этот вопрос состоит в указании на то, что у всех нас есть какой-то изначальный беспредметный страх. А страх есть потому, что для нашего существования нет оснований. Наша вина состоит в том, что мы как бы прокрались в мир, не имея с ним никакого родства. Мы родились существами без сущности, без инстинктов, и поэтому мы слишком пластичны, текучи. Человек – это его эмоции, его замыслы, которые всегда амбивалентны, то есть первая половина в них ведет к счастью, а вторая — к страшной расплате за эту первую половину. Пластичность означает, что между ними нет никаких преград. Это как бы сообщающиеся сосуды. Так вот изначальный страх — это страх, диктуемый пластикой архаической эмоции. В чем ее суть? В том, что она всегда несет в себе свое отрицание. А это значит, что удовольствие обязательно закончится какими-то непереносимыми страданиями. Поскольку никто не может отказаться от удовольствий, ибо это наши базисные ориентации, постольку никто не может избежать страданий. Вот если бы можно было каким-то образом разъять полюса эмоции, то тогда у нас появились бы твердые основания и можно было бы жить счастливыми. А так счастье становится для нас вестником грядущего несчастья. Ибо мы существа безосновные. И поскольку не все умеют жить мгновением, постольку многие испытывают страдания от беспредметной вины

Встреча с абсурдом
Человек — это неудачная попытка мира уклониться от встречи с абсурдом. В феномене человека закодировано неумение спрятать себя в складках наличного, затеряться в просторах возможного. Поэтому человек подчинен одновременно и логике свободы, и логике нудящей необходимости. Человек — это плата разумного мира за встречу с абсурдом, перед которым разум слагает свои полномочия, отказываясь быть поводырем. Поэтому на любом человеке всегда, как клеймо, лежат следы, оставленные его изначальной неразумностью

Безудержное сумасбродство
Человеческий разум — это вторичное следствие встречи реального с абсурдом, ибо первичное следствие состоит в безудержном сумасбродстве иллюзий, освобожденных абсурдом из- под гнета инстинкта. Если бы не было иллюзий, не зависимых от опыта, то не было бы и того, что человек предписывает самому себе, вопреки опыту

Скрытой основой любой свободы является произвол иллюзий. Благодаря этому произволу приостанавливаются побудительные действия сигналов среды, действующих причин природы. Воля предстает в виде такого вида причинения, свойством которого, по словам Канта, является свобода, то есть способность быть причиной своего действия, пренебрегая склонностями своей природы. Поскольку человек грезит, постольку он мыслит. Его мысли — это галлюцинации, посредством которых он ввязывается в намерения природы и которым подчиняет свои желания

Как мыслящее существо человек получает способность определять самого себя к совершению поступков, сообразно своим иллюзиям. А как неразумное существо он выходит из-под контроля внешних побуждений

Вывод: быть свободным неразумно, ибо свободе нужно подчинять себя иллюзиям, которые приобретают прочность моральных законов

Почему язык скрывает чувства?
Язык скрывает чувства потому, что чувства своей искренностью и непосредственностью мешают коммуникации людей. Социум нуждается не в искренности, а во лжи, являющейся условием общежития людей. Эмоции говорят правду. Они даны человеку прямо и непосредственно. Они не нуждаются в языке, который бы прояснял нам наши состояния. Если я разгневан, то меня трудно отделить от гнева. Мне не нужно обращаться к словарю, чтобы найти в нем смысл слова «гнев». Язык — это словарь, отделяющий меня от гнева. Особенность языка состоит в том, что он скрывает истину чувств и эмоций. Язык обкладывает эмоции кирпичами знаков, слов. Им в языке душно, и они задыхаются. Поэтому сегодня иногда нужно молчать, чтобы чувства не задохнулись, понимая под чувством обработанную знаками эмоцию

Ещё Гиренок [повторю - очень интересный, даже 'прикольный', и подкупающий стиль: и сами размышления, и форма]
Интересно вновь в него окунуться параллельно чтению вышележащей книги Ларуэля. Чуть позже они оба будут отброшены и погружусь вот в это >>4331
Имеется в виду, что если мой путь в философии когда-то завершится по-гиренковски, то я сделаю это сам и без него: лучше тогда уж самому сплести всё это из одиночества, человечности [как лишнего существа в мире, как прокола на ткани бытия, как одинокого путника, как реакции на абсурдность мира... плак-плак] и игривости. Но закончить так не хотелось бы, это обман и подстройка под уже имеющееся провальное положение, когда не можешь ничего сделать, имхо. Обман не в том, что человек это что-то едва уловимое, сентиментальное, тут-то я согласен, а в том, какие выводы делаются, как оформляется всё это - отказ от мира и прочие вещи [аутизм, аутизм, аутизм, аутизм, аутизм, аутизм]

Из книги «Фигуры и складки»
«Фигуры» — термин эпистемологии. Этот термин указывает на слу чайность человеческого существования. На его рассеивание в природных и исторических обстоятельствах. Человек зависит от расстановки сил. А расстановка эта определена тем, что в мире нет причин для того, что в нем не от него. Человек — не часть мира. Это избыток, без которого мир скучен. В нем не получается даже анахоресис. Замыкание в себе

Философ начинает говорить, чтобы узнать, что философствование не совпадает с речью. Говоримым словом не исчерпывается философия. Поэтому философом оказывается не тот, кто умет говорить, а тот, кто умеет молчать и слушать
Философия — не состояние языка, а стремление к безъязыкому. Дословному. А оно может быть не только в речи, но и в повседневности, в быту. Умение слушать речь повседневности, понимать язык улицы отличает философа от нефилософа. Человек, встретивший немотствующее и решившийся дать ему слово, становится философом [вполне симпатично и тут хорошо видно, что именно Геринок подкупает]. Философия — это трудное дело сопряжения языкового и безъязыкового, слова и дословного, наблюдаемого с ненаблюдаемым

Люди — это обыватели. Как обыватели мы имеем право на банальность и на уют в тихой повседневности быта [...и т.д. - мне везде мерещится [или не мерещится] мотив 'не выходи из дома']

Человек — это просто дыра в онтологии европейского сознания. Пустое место. Философская антропология является попыткой залатать эту дыру в онтологии. Попыткой вернуть человека в лоно рационально го сознания. Поймать его. Европейскому сознанию хотелось системы. Порядка. А системы не получилось. Множились дискурсы, языки. Метафизические разрывы. Стремлением к синтезу, к связыванию многого единым жила философская антропология. Человек был интересен как основа антропологического синтеза. Пока у человека были привилегии, он размещался на вершине эволюции. А затем его лишили привилегий, т. е. ума. И после этого его надо было куда-то девать. Как-то разместить

Что же нам рассказал Платон в мифе о человеке-кукле? Во-первых, что не все живые существа куклы, а только мы, люди. Но куклы мы какие-то странные. Мы куклы с внутренними состояниями. Откуда у куклы эти состояния? Слово «внутреннее» Платоном никак не комментируется, хотя оно имеет смысл в оппозиции с чем-то внешним. Существование внутренних состояний указывает на то, что мы вынуждены действовать не под влиянием внешних стимулов, а под влиянием своих галлюцинаций, т. е. сами действуем на себя. Возникает вопрос: что же должно было с нами произойти, чтобы мы самовоздействием заменили действие на нас вещей? Платон ничего об этом не говорит, но мы можем догадываться. Видимо, речь идет о чем-то таком, что на поминает хаос, который затрудняет наш контакт с вещами. Внутренние состояния — это грезы, фантазмы, галлюцинации [на галлюцинациях у Гиренка сильный акцент и, опять же, звучит интересно и приятно]. Они, а не боги, набрасываются на нас и тянут каждая в свою сторону. Так создается хаос внутреннего. В связи с хаосом возникает проблема поведения для человека. Человеком-куклой Платон называет такое существо, которое выжило в хаосе. Но на смену хаосу неизменно приходит абсурд. Хаос отделяет человека от природы. Абсурд отделяет его от бога

Жизнь человека пульсирует между пустотой и бессмыслицей. По пути от пустоты к нонсенсу встречаются и символы; происходят действия и образуются субъекты действий. Действие — событийно. Смыслы — бессобытийны. От действий и встреч остаются только рубцы метафор и швы антонимов. От смыслов — символы. В конце концов, все растворяется в антропологии абсурда

>>4347
Мне кажется я "История = революция" вытащил из Зильбермана, точнее, где-то про него читал мельком и запомнил (т.е. у него ещё глубже это уравнение проясняется с точки зрения понятий, их перспективы).

>Вы об этом думаете в процессе чтения, размышлений? Насколько всё вот это вот личное для вас? [я думаю, я вот заметил, мне кажется, для меня было важным, в моих планах и т.д.]

Мне кажется это не личным быть может только опосредованно через манипуляции словами. Иначе это личное всегда, и какие-то проблемы в руки просто не дадутся (а если дадутся не личным образом, то не будет некого закрепления опыта, т.е. это как если бы сексуальное удовлетворение или любовь покупалась (для любого пола или "гендера") и наоборот, своими силами достигалось, - последнее всегда более значимо, чем первое, и даже "более правда", несмотря на идентичный результат (кроме стадии покупки), - так же и с "истинами").

>>4342
Я Гиренка не читал, только из отрывков тут приведённых его усваиваю. Но мне кажется Ларюэль о другом, он о проблемах гуманитарных наук и скорее о свободе, чем о власти. О власти вот очень много Фуко разъясняет, особенно о "археологии знания" (и значит, власти), но Фуко это для обычных людей как то "оторванно", а Ларюэль как бы "спускается к простым смертным", как бы это претенциозно не звучало (хотя мне это кажется нормальным, хороший учёный тоже с мелких вещей начинает, вроде классификаций бабочек по крылышкам и далее по нарастающей до каких-нибудь "умвельтов" и дальше).

>Что такое по вашему власть?

Если брать формальнее, то это власть ситуационная, организованная, и латентная. (Последняя это рассмотрение Фуко, вторая это рассмотрение Лумана и его споры с Хабермасом. Первая это вроде бы Ницше, но я не очень уверен, но по крайней мере это Ницше из "Человеческое, слишком человеческое" (сколько он бы его ни "забраковывал") и "К генеалогии морали". "Организованная" это вот та самая, которой учат в школах и на уроках политологии (три ветви и т.п.).)
Если философски, то это термин абсолютным образом ("окончательным") не определяемый (потому что "определить" значит уже - возобладать, властвовать над объектом определяемым (заметна круговая зависимость, то есть разрушающее аргументацию в смысле невозможности функционирования такой операции "определительства", вроде попытки схватить своей рукой свою руку которой и пытаешься совершить "схватывание")), но связанный с действием, созданием/созиданием и разрушением. Могуществом власти. Следовательно, это некая фундаментальность, которая организует материю, реальность, идеи, формы, эйдосы, вообще всё созидающая и в процессе течения/становления разрушающая. Но это и не "воля" в том смысле, что оно не определяемо (его нельзя предупредить, над ней нельзя возобладать или властвовать). Следовательно, можно только исследовать структуры власти и как-то с ними взаимодействовать, подобно тому, как буддисты взаимодействуют с "потоком реальности". И следовательно, власть это и обыденная реальность, вот для самых что ни на есть обычных людей. И в ней она тоже обнаружается (тем самым она и "доказывается", например, Витгенштейн в "Philosophical Investigations" так или иначе, неявно, вскрывает эти самые "ситуационные структуры власти" ("language games"); говоря языком Тео Сайдера, power это fundamental concept всея реальности, и в то же время и обыденный, ordinary).
(Понятно, что рисунок Power который здесь я описываю, это не Ларюэлевская Power которая Authority потому, что это более фундаментальная "причина", это скорее гностическое One или Реальное, которое он также описывает, и которое, как и Человек, не поддаётся "схватыванию".)
Мне кажется что я твои тексты не очень внимательно читаю, скорее всего оно так и есть, очень много пропускаю что бы ответить на что мне кажется самым существенным.

>что же с этим всё-таки делать

Такая постановка задачи это уже условие задачи. Делать можно что только можно, т.е. что определено необходимостями. А далее вопрос техники (и искусства "делать"). Можно удовлетворять желания в действительности (действиями). Можно попытаться их переопределить. Вопрос на усмотрение твоей собственной, личной реальности. ("Сидеть в комнате" это тоже действие, но если у тебя какая-то преграда, которая мешает что-то выполнить, то можно например направить силы на разрушение этой преграды, или банально не пытаться словами управлять действительностью, быть более непосредственным и менее посредствовать словами.)

Здесь собраны фрагменты размышлений <...> Их расположение случайно или почти случайно… Правда, я попытался из них что то выстроить, но не получилось. Как теперь вижу, они сопротивляются всякому соседству и порядку, хотя одни фрагменты как будто повторяют то, что говорят другие

Вместо того, чтобы воображать, будто каждый пост должен обязательно делать шаг вперёд и достижение цели неизбежно, попользуюсь тредом отчасти как архивом, но все сообщения здесь будут так или иначе устремлены в будущее [я надеюсь]

Ещё кажется, что главное - понять принцип, а затем формирование ответов на конкретные вопросы будет происходить может и не быстро, но уверенно [с ощущением того, что ты знаешь, что здесь происходит, с прояснением всех элементов-участников]
Простые человеческие переживания принципом не назовёшь, пусть это будут убеждения. Те убеждения, которые определяют жизнь: буквально выбор судьбы или... назвать это можно как угодно

Вот именно этот момент, который я повторяю раз за разом. Даже когда будет проведена корректировка на основе рекомендаций ницшеведа, я не вижу, что с самой идеей что-то происходит. Эта идея - будущее. Наверное это звучит странно, потому что все хотят будущего, ведь так? А вот и нет. В смысле одно дело хотеть, а другое дело - делать. Да и не все хотят, хватает и тех, кто намеренно будут вредить. И философия в этом деле должна помогать

Мысль очень простая и одновременно сложная. Тот, кто будет привязывать идеи к материи - не будет ошибаться. Но пока что для меня это вопрос менее философский и более личный - определение своего положения в мире [отсюда и история]. Вопрос: сколько всего должно было произойти, чтобы здесь оказался я, набирающий текст на компьютере и делящийся им при помощи Интернета? Это нельзя 'просто помыслить', потому что сначала должно появиться мыслящее существо. И вот этот переход, он неуловим. Мне хочется начать приводить простые, банальные и даже отталкивающие в своей простоте примеры. Например, как может наблюдатель, смотреть на простой камень миллионы лет и вдруг предположить, что у камня появятся ножки и он убежит? Это такая попытка передать революционность зарождения жизни. То есть из хоры [прошлого этапа развития] нельзя узнать, что же там будет. Оно как бы "шарахает", "шокирует", "взрывается". Некому... Нет такого существа, которое до появления сознания написало бы отчёт о том, что вот через миллиард лет появится сознание. В этом сила будущего и потому будущее для меня - это основа всего, это повод утром вставать с постели и делать зарядку или не пьянствовать😅Это моё всё, мне больше нечем заниматься в этом мире [не в строгом смысле, потому что наверное будущим занимаются в лабораториях и министерствах [где решают, кому жить, а кому умереть - пусть даже в плане идей]]

Начал читать про смерть как часть жизни, то есть что-то уже являющееся частью движения и как обычно снесло в сторону скорее каких-то сентиментальных размышлений, но всё это вызывает отклик
А вообще, если задавать какой-то образ, то это не бессмертие, а вот да - параллельное угасание сознания и тела. Когда человек будет жить, скажем, 300 лет, постепенно он будет 'отключаться' от мира, это такой уход в себя, когда назад вернуться ты уже не можешь и постепенно теряешь интерес к жизни. При этом человека окружают как полагается, он ни в чём не нуждается и медленно без боли исчезает

https://tovievich.ru/kolonki/kolonka-aleksandra-suvorova/9774-kolonka-aleksandra-suvorova-sredotochie-boli-dialog-s-jevilenkovym.html
Почему так тяжело провожать в последний путь, смиряться со смертью дорогого человека?.. Как-то, забредя к нам, слепоглухим студентам, с очередных похорон, Вы с нами разговорились на эту тему. Ваше решение проблемы сводилось к тому, что человек не живёт полного телесного срока, умирает раньше. Личность ещё в расцвете, может быть, в начале развития даже, а тело уже отказало, и его жизнедеятельность оборвана какой-нибудь случайностью. В идеале тело и личность должны угасать одновременно, когда будут исчерпаны не только физические, но и духовные силы; когда у личности угаснет воля к жизни; когда личность просто устанет жить. Тогда отношение к смерти было бы спокойным и у самой личности, и у людей, окружающих её. Все понимали бы, что дальнейшее существование бессмысленно, и не с чего было бы горевать... Мне почему-то помнится, что нормальной продолжительностью жизни Вы тогда назвали сто тридцать лет. А может, на тот разговор наложилось позднейшее чтение мною геронтологической литературы, на которую Вы к тому же прямо и ссылались...

И ещё вот это, прям очень-очень близкие мне размышления, задаётся какой-то правильный тон, настрой:
Личного опыта для разумного решения проблем никак не хватит. Даже умение принимать пищу с помощью специально для этого предназначенных "орудий" - ложек и тарелок, - переходит в личный опыт из общечеловеческого. Не говоря уже о более сложных умениях. Во всём надо быть ровесником человечества, чтобы быть разумным, диалектически грамотным и ответственным за свои действия, существом. Выдерживать напряжение противоречий, ловить "зайцев" следствий и причин, можно только с позиций жизни всего человечества, а не личной, мотыльково короткой. Чем в большей мере ты ровесник человечества, тем ты талантливей; тем больше заслуживаешь высокого звания личности (то есть разумного существа, подлинно нравственного, способного отвечать за себя).

Именно в тот момент, когда мы можем 'вылететь' из себя, посмотреть на себя со стороны - вот тогда голова как-то работает по-другому и лучше. У актёров есть упражнение: они должны посмотреть на себя со стороны, например, вот стоит бокал и я смотрю на себя с его позиции - не всегда так просто это сделать, но когда получается, получаешь удовольствие. Подняться над собой, над улицей и городом, понять своё место и ту самую осознанную [историческую!] необходимость - это и есть свобода или ключ к ней

Без труда можно заметить, что вопросом "чего там дальше после сознания?" занимаются без меня и давно. Тут идея сначала в том, чтобы прочувствовать именно на себе, что для меня лично это важно
По сути, это можно назвать жаждой контента, но того, который вызывает у тебя эмоцию, интерес, вдохновляет. Это как постмодернистское кино, отсылающее нас к целым фильмам в мимолётных фразах. Например, в 'Однажды в Голливуде' во время съёмок сцены в салуне есть такой диалог двух ковбоев:
- Джонни Мадрид... Давненько не виделись
- Ещё с Хуареса, года 3 назад
- Проходи, выпей
- Ну, раз так, я угощаю, Калеб
- Давай, Джонни
- Может быть мескаль, как тогда в Хуаресе?
- Много полегло в тот день...
- Это точно... Но мы славно провели время, скажи?
- Да, верно
Это не просто даже отсылка на другой фильм [честно искал, но не нашёл название - старенький вестерн с перестрелкой в салуне: там ещё один то ли мухлевал, то ли другой не согласился деньги отдавать и воткнул нож в руку], а скорее даже продолжение. И когда ты об этом знаешь, то получается такое замыкание [радость узнавания] и удовольствие не столько от нового, сколько именно от продолжения

Это похоже на историю с ... историей искусств. Можно сколько угодно ругать современное искусство по линии бездарности или коммерции, но там есть люди с мыслью. Есть люди, которые вообще-то искусство любят, живут им и знают о нём всё, они умеют создавать произведения искусства сами и знают историю искусств, этому посвящена вся их жизнь. И именно по причине усвоенности определённого материала, они спрашивают себя 'А что же дальше?'. И одним из вспомогательных вопросов становится такой 'А можно ли уничтожить искусство?'. Потому один из художников нам и заявляет 'Я сейчас плюну на пол и этот мой плево - это тоже искусство, потому что я художник'. А можно ли нарисовать что-то настолько безобразное, чтобы оно точно не было искусством? Или давайте я залью краску в одно место и этим местом будут изливать краску на полотно - получившаяся мазня из одного места будет искусством или нет? То есть за этим всем есть мысль и эта мысль заслуживает приставку 'пост-', которой нельзя бросаться просто так, нужно её обосновывать

И вот...
Давно слежу за проектом Spacemorgue и в целом он вызывает крайне положительный отклик, единственное статьи даются крайне тяжело и я понимаю меньшую их часть, хотя и обязательно поработаю над этим. Роль читателя крайне велика и в одном предложении может быть три отсылки даже не на книги, а на целые эпохи и ты должен это знать [не обязательно всё и досконально, потому что эта же самая мысль отсылает не только в прошлое, но и в настоящее, где ты можешь сам, потому что ты тоже живой человек в этом мире и эти люди тоже пишут из этого же самого мира]

И вот по поводу 'перегрузки' сознания, при котором оно 'не вывозит', а значит должно появиться что-то, что будет порождаться сознательной деятельностью, но одновременно сознанию противостоять >>4716
Это считывается в самом начале вот этой статьи:
https://spacemorgue.com/lastmagic/
По последним оценкам, человеческий мозг выполняет около 38 000 триллионов операций в секунду. В сравнении с объёмом информации, которая доступна сознательному пониманию, диспропорция становится просто поразительной

Представим себе такую картину [в смысле картинку, схему + именно представим, пусть будет упражнение для воображения]:
1. в левой части первое изображение, схематически нарисована человеческая голова как бы в разрезе и мы видим мозг. Мозг одного цвета, хотя он заполнен такими кружочками, это как бы нейроны;
2. правее изображение стула, между головой/мозгом и стулом стрелочка слева направо, человек на стул смотрит или касается его, в общем, воздействуя на человеческие органы чувств, стул ... как сказать-то ... вызывает реакцию в мозге и отражается в сознании [плохо пишу, но мысль передал];
3. третье изображение - снова тот же самый мозг в разрезе, но у него подсвечены откликнувшиеся на стул нейроны. От стул к этому изображению снова идёт стрелка вправо;
4. и вот теперь момент, когда наше сознание 'не вывозит', потому что "человеческий мозг выполняет около 38 000 триллионов операций в секунду", то есть он способен с чудовищной скоростью дать ответ на всевозможное восприятие стульев. Это значит, что от третьего изображения [головы с подсвеченными нейронами], начинает исходить огромное число стрелок, ведущих к огромному же числу стульев: это и вот этот стул на картинке, и мои стулья дома, и стулья от разных производителей, и тот стул, который ты видел вчера в фильме, устройство, материалы и история стульев и т.д. и т.п.;
То есть совершенно нормально и это вообще является адекватностью сознания, когда в ответ на внешнее воздействие и получение отпечатка в мозге в виде 'стула', сознание реагирует соответствующе контексту. Например, человеку говорят "Присаживайтесь" и он садится на стул, а не читает лекцию об истории стульев или не начинает прямо здесь переделывать его

И вот тут дальше написано:
Теория слепого мозга о феноменах сознания (ТСМ) представляет собой попытку «разъяснить» некоторые из наиболее ошеломляющих особенностей сознания в терминах потери и нехватки информации. Согласно этой теории, точка зрения от первого лица является выражением разновидностей и количественных характеристик информации, которая по ряду структурных и эволюционных причин не может быть доступной для «сознательного мозга»

Будет интересно написать мысль до прочтения статьи и посмотреть, что же там будет. Порой опасаюсь, что мой наивный стиль размышлений уже давно превратился в глупость и я этого просто не заметил. Но пока что именно ощущение, что мозг посредством 'зажигания' правильных нейронов и при помощи сознания [как вспомогательного инструмента? ох... кажется я запутал сам себя] адекватно отражает реальность, оставаясь частью мира, а вот сознание такой объём информации 'не вывозит' и это останавливает нас от резкого, революционного рывка вперёд
Если возводить в картикатурную форму идею Реального из психоанализа, то это как если бы для достижения бессмертия нужно было несколько раз присесть, дёрнуть себя за левое ухо, моргнуть правым глазом и т.д. и т.п. провести подобный ритуал, то есть сделать что-то простое, что может сделать каждый прямо сейчас, но я этого не замечаю, потому что сознание

Чтобы оценить головокружительные [надоел...] масштабы информационной асимметрии, достаточно задаться вопросом: «Чем сейчас занят мой мозг?». Со своей стороны, я могу добавить ряд нейроанатомических выкладок, рассказать о глобальных изменениях в активации, которые замеряются различными нейровизуализационными исследованиями, и так далее. Но когда речь заходит о конкретике, я не имею ни малейшего представления, как и любой нейроучёный из ныне живущих

<...>человеческий мозг начал становиться всё более и более рекурсивным, то есть всё более и более способным учитывать свои собственные процессы в контексте взаимодействия с окружающей средой ... некий поворот в процессе интеграции рекурсивной информации, постепенный или скачкообразный, привёл к феномену человеческого сознания. Каким-то образом мозг развил способность «видеть себя», в той или иной степени
[в принципе, про видеть себя и рекурсию - вполне красиво и схватывается, прям словно даже чувствуешь этот процесс. Главное деперсонализацию не словить...]

Даже если мы датируем возникновение феномена современного сознания, скажем, моментом появления ручных орудий...
[про труд лично мне крайне нравится. Это именно осмысленная и преобразующая деятельность, которая и потребовала развития. Чтобы делать что-то всё более и более сложное, нужно самому [человек как орудие труда?] становиться всё развитее по всем параметрам. Это сильный момент, потому что отбрасывается вся эта история про сознание можно выдумать, можно сидеть, вообще ничего не делать и при этом развиваться. Безусловно, существует интеллектуальный труд, но труд тут ключевое слово. Труд - это, в том числе, изменение качеств элементов окружающего мира, то есть это дело серьёзное]

[здесь вновь отступление: чем чаще я где-то вижу про тупых людей, тем больше понимаю, что это либо не правда вовсе, либо не то, о чём стоит говорить [скорее первое]. То что сознание не в курсе работы мозга - это ставится в вину. Прям нужно перед этими людьми каяться и они всех осуждают. Материя прошла чудовищный по своим масштабам путь от 'просто' движения, как бы безвольного, то есть только столкновений, к многочисленным трансформациям, затем ожила и продолжила меняться дальше, а затем осознала сама себя! Да ты только вдумайся! Это же со стула можно упасть от головокружения, если понять этот масштаб - матеря, которая раньше, обладала, конечно, масштабом [планеты и т.д.], но существовала как бы в полной тишине, без воли и наблюдения, сама себе всё это сделала, потому что вот такая вот она сложная и бесконечная. И тут все эти чудики вылазят и таким тоном "Ой, вы знаете, сознание - это ничего особенного". Да за такое бить надо. Не потому что неприятная правда, а потому что дурни]

РС [рекурсивная система] представляет собой информационный перекрёсток, который постоянно обменивается информацией со своим более масштабным нейронным окружением. Однако, в качестве генератора сознания, РС представляет собой информационный остров: в сознательный опыт попадает только та информация, которая интегрируется

Рассмотрим концепцию «ощущения проявления воли» или воления, предложенную Дэниелом Вегнером (Wegner, 2002). Исходя из информации, доступной для познания сознанием, обычно мы предполагаем, что функция воления заключается в «контроле поведения». Кажется, что воление стоит на первом месте. Мы принимаем решение о стратегии действий, а затем выполняем их. Однако эксперименты Вегнера свидетельствуют о том, что, как известно, утверждал ещё в XIX в. Ницше (Ницше, 2009, 2012): что «ощущение желания» возникает post hoc. <...> Вегнер предполагает, что реальная функция воления – это принятие социальной ответственности за поведение.
[убираем нытьё и получаем нормальную мысль. Не новую, её сейчас только ленивый не пишет, но важную для формирования общей картины]

Подумайте о вашем поле зрения, о том, как зрение просто растворяется в некоем асимптотическом, одностороннем пределе. Каким-то образом наше поле зрения буквально окружено слепотой, которую мы не видим, тем самым зрительное внимание характеризуется своеобразным фактом того, что опыт заканчивается [running out]. Если только мы не предположим, что опыт полностью замурован в нейронные корреляты (что вынудило бы нас утверждать, что мы обладаем нейронными коррелятами «зрения-растворяющегося-в-перспективе-асимптотической-пустоты»), кажется очевидным предположить, что край поля зрения – это просто предел, где визуальная информация, доступная для сознательной обработки, иссякает
Несмотря на то, что именно интеграция модальностей делает локальные пределы любой отдельной модальности (например, зрения) потенциально доступными, в некотором смысле глобальный предел всегда должен опережать рекурсивную доступность
[про асимптотический предел интересно, но уж больно много нужно копировать]

Понятия:
Информационные горизонты: границы, которые определяют рекурсивный нейронный доступ, лежащий в основе сознания.
Инкапсуляция: глобальный результат ограниченного рекурсивного нейронного доступа, или информационных горизонтов.
Достаточность: характеризует то, как нехватка внутримодального доступа к информационным горизонтам делает имеющуюся модальность сознания «достаточной», то есть одновременно всеохватной и неограниченной в любой момент времени.
Асимптотические пределы: характеризуют то, как информационные горизонты находят феноменальное выражение в виде «односторонних пределов»

Присутствие / «сейчас»
[задолбал со своими иллюзиями, но интересное размышление]
1. Обычно считается, что время состоит из последовательности времён
t1 > t2 > t3 > t4 > t5
2. Проблема такого рода представлений, по мнению многих философов, заключается в том, что они не могут уловить особую феноменологическую природу «сейчас»13. К примеру, представленная выше репрезентация воспринимается постольку, поскольку она наличествует, так сказать, сейчас. Выражаясь на языке феноменологии, другие времена кажутся существующими лишь постольку, поскольку они вписаны в рамки [framed] некоторого настоящего времени:
t0 (t1 > t2 > t3 > t4 > t5)
где t0 представляет собой «сейчас» восприятия нашей первой нотации. Другими словами, кажется, что наш опыт переживания временной последовательности от первого лица значительно отличается от последовательности, предложенной выше. Вместо того чтобы переживать опыт времени по образу последовательности бусин, нанизанных на нить, каждый проходящий момент, по-видимому, каким-то образом охватывает предшествующий, становясь той самой точкой отсчёта, посредством которой становится возможным осмысление прошлого и будущего
3. Движение переживаемого времени можно назвать «метаинклюзивным», когда настоящее «сейчас» каким-то образом «содержит» прошлое и будущее. Тогда с точки зрения феноменологического времени последовательность на самом деле выглядит приблизительно следующим образом:
t1> t2 (t1) > t3 (t2 (t1)) > t4 (t3 (t2 (t1))) > t5 (t4 (t3 (t2 (t1)))
где постановка скобок отображает движение включения. Последующее «сейчас», t2, включает в себя t1, но лишь для того, чтобы стать включённым последующим «сейчас», t3, которое включает в себя t2 (t1) и так далее, причём «включает» означает «становится временной точкой отсчёта для…»
4. Учитывая ограниченность памяти, очевидно, что прошлые «сейчас» не сохраняются в том виде, как они здесь представлены, а растворяются в своего рода «обобщённом прошлом», что позволяет нам упростить нашу нотацию следующим образом:
t1> t2 (t1) > t3 (t2 (tN)) > t4 (t3 (tN)) > t5 (t4 (tN))
где «tN» обозначает прошлое, сохранённое в долгосрочной памяти
5. Но даже такая запись не справляется с отображением времени в том виде, как оно переживается в опыте, поскольку она не отображает непрерывность «сейчас», тот парадоксальный смысл, в котором это «сейчас» каким-то образом всегда одно и то же, несмотря на то, что оно явно отличается. Другими словами, нам нужна нотация, которая отображает движение временной последовательности в рамках некоего временного стазиса
t0 (t1) > t0 (t2 (tN)) > t0 (t3 (tN)) > t0 (t4 (tN)) > t0 (t5 (tN))
где «t0» обозначает одинаковость «сейчас», которое обрамляет наш опыт временного различения. При таком отображении парадоксальная природа [переживания опыта] времени от первого лица становится очевидной. Это очень похоже на то, как если бы время проходило внутри опыта, но не для опыта. «Сейчас», как давным-давно отметил Аристотель, является одновременно и тем же самым, и другим
Кажущаяся одинаковость «сейчас» является просто «структурным побочным эффектом», иллюзией [надоел], порождаемой модальной достаточностью временного восприятия: «t0» – это в буквальном смысле отсутствие времени, асимптотический предел нашего поля времени. Поскольку отсутствие информации – это отсутствие информации, мы оказываемся вплетены в иллюзию [надоел] своего рода соблюдения тождества во времени – «сейчас». Я понимаю, как трудно может быть это осмыслить, но это прямо следует из тезиса об отождествлении сознания и рекурсивной интеграции информации
[сложно всё это схватить одновременно, но я бы сделал акцент на том, что он хорошо цепляется за рекурсивную систему. уверенно держит её в руках и как бы с ней проходится по разным вопросам, постоянно напоминая себе 'рекурсивная система, рекурсивная система, рекурсивная система']

Достаточно рассмотреть анозогнозию в клиническом контексте, чтобы оценить реальное эмпирическое влияние нейропатологических информационных горизонтов. Анозогнозия наиболее часто встречается у жертв инсульта, страдающих от одностороннего пространственного игнорирования, и, возможно, наиболее впечатляющим примером служит синдром Антона-Бабинского, при котором пациенты, которые функционально слепы, продолжают настаивать на том, что они видят. Хотя этиология, лежащая в основе специфических сенсорных и локомоторных недостатков часто вполне ясна, сопутствующие когнитивные нарушения по-прежнему по сути не поняты, как в силу их сложности, так и из-за того, каким образом они «связаны с трудной проблемой мозга и сознания». Анозогнозия является не только пограничным звеном между феноменальным опытом и когнитивной деятельностью, но и демонстрирует драматическую чувствительность обеих модальностей к информационных горизонтам
Те особенности сознания, которые связаны с его непосредственным переживанием в качестве опыта, что то, что делает его столь трудным для понимания, является выражением различных естественных анозогнозий. «Сейчас» – это «сейчас» в силу ограничений, наложенных на рекурсивную доступность. Мы в буквальном смысле страдаем от временной версии синдрома Антона-Бабинского: мы абсолютно слепы к тому, что представляет собой время нашей хронометрии, но достаточность убеждает нас, что мы видим всё, что можно увидеть. Что же мы видим? Тождество, или то, что мы принимаем за тождество. Таким образом, перед нами парадокс, который послужил основой для создания целых философских направлений

А вот и начинает пахнуть хоратическим переходом [пока что только пахнуть, но куда-то туда] - анозогнозия становится ключом, потому что намекает: для развития нужно делать наоборот. То есть она указывает на то, где именно ломается... когда не получается:
Анозогнозия в её клиническом понимании означает снижение доступа к нейронной информации, которое не воспринимается на сознательном уровне. Но что, если бы мы могли обратить ситуацию вспять? Что, если бы мы могли увеличить сознательному мозгу доступ к информации? Как обычно выражается в сознании такое «больше информации»?
Представьте инъекцию триллионов наноботов в ваш мозг, некоторые из которых должны расширить информационные горизонты, которые лежат в основе асимптотических пределов сознания, а другие должны обеспечить ресурсы, необходимые для обработки всей новой информации, которая становится доступной. Чего можно было бы ожидать от такой трансформации сознания?
По мере того, как нанопровода будут проникать во все уголки и закоулки вашего черепа, а мощность рекурсивной обработки данных увеличится до значений порядка экзафлоп, вы почувствуете замешательство от изобилия информации. Боль будет становиться более сложно устроенным переживанием по мере того, как доступ будет разветвляться, чтобы определить бесчисленные источники её происхождения. Зрение будет становиться все менее и менее «транспарентным» по мере того, как будет возникать всё больше и больше информации о первичной зрительной коре и других областях; мы выработали бы совершенно новые модальности «видения» всей машинерии восприятия. Всё, что сейчас пребывает в тумане и этиологически не прослеживается до источника, будет становиться всё более кристально ясным и этиологически детализированным. Все информационные провалы, скрытые модальной достаточностью, были бы вскрыты, и открылись бы глубины информационных подробностей, которые мы даже не можем себе представить…
И мы наконец увидели бы, что то, что мы сегодня называем «сознанием», на самом деле в некотором смысле является глубоко ошибочной карикатурой [этот болезный не мог не сказать об этом в формате мелкой пакости, но сама мысль в том, что прошлое после перехода становится хорой, то есть это да, как человек без сознания или как материя без жизни]
Традиционно вопрос звучит так: «Какое устройство может превратить 100 миллиардов внешним образом связанных между собой нейронов в единое, внутренне связанное целое?»
И снова, настоящая загадка заключается в том, почему РС должна превращать отсутствие информации в интуицию
[возможно дальше в тексте он спорит с этой идеей и говорит что-то вроде 'иллюзия, не поможет, обман' и в таком привычном для автора духе, но мне идея нравится. А пока что я устал и закончим самой простой вещью, но базой: сознание - это, во-первых, свойство материи и, во-вторых - отражение объективной реальности [мозг - орган мышления]]

Чтобы не томить, антропограммы - это результат многолетнего чтения, в результате которого Подорога обнаруживает уникальный почерк каждого писателя. Но этот почерк носит не ... как сказать ... просветительский, поясняющий или освещающий характер, а характер телесности, уникальных телесных особенностей
Его простой и удачный пример - это история про скорость письма. Он сравнивает Достоевского и Толстого. Не буду сейчас искать цитату, но легко передам смысл: когда мы открываем Достоевского, то телом чувствуем, то есть движемся вместе с текстом на более высокой скорости, чем при чтении Толстого; если у Достоевского скорость и движение рывками [эпилепсия и планирование], то у Толстого время вообще может остановиться и он описанию "ушка княжны с серьгой посвящает две страницы" [в кавычках, потому что я это описание не читал]

Именно поэтому начинает Подорога с книги "Феноменология тела" 1995 года - это материалы лекционных курсов
1992-1994 годов. И вот здесь плотнейшим образом наваливаются на читателя и французы [Бергсон, Мерло-Понти, Арто, где-то даже эхом отдаётся Нанси], и Ницше, и кто угодно. Но Подорога находит в этой истории своё место. Его беспокоят не ощущения вроде 'Читаю описание поля у этого писателя и словно сам стою на поле', нет, он использует слово [топология] и... Ох, пусть сам автор скажет за себя, сейчас открою книгу:

Топология как орудие описания для всех возможных форм живого "не знает" и не приспособлена к обнаружению различных стадий в развитии человеческого Эго, ибо то, что она описывает, всегда будет, грубо говоря, неким опытом трансформации одного со стояния поверхности в другое. И это "состояние" может быть индивидуализировано, но не субъективировано. С этим мы должны считаться и не создавать для себя новых идолов познания. Ведь перед нами как топологами тела только поверхность, но не поверхность этого или другого тела, не его кожная поверхность, а поверхность как таковая в своей динамической трансформации - поверхность живых форм. Если мы говорим, что живое существует на своем пределе, то мы говорим только о том, что живое всегда обнаруживает себя как располагающееся внутри или вовне, вверху или внизу, далеко или близко, но всегда - только благодаря поверхности контакта с ему внешним и внутренним одновременно.

[красиво пишет... иногда бездумно читаю просто в качестве терапии, такой приятный массаж - не каждый фильм и не любая музыка дадут подобный расслабляющий эффект]

Итак, в книге "Феноменология тела" появляется тело... Подорога не будет как бы 'пробивать' это понятие до конца, не найдёт окончательных слов, но будет упорно обрисовывать его, скорее даже приглашать читателей в это место, но не позволит взять это место с собой - это окажется крайне трудной задачей, ведь здесь надо чувствовать - роль читателя, диалога, соучастия и сочувствия крайне велика
Далее просто стена цитат из книги, из них должно быть хорошо видно, как Подорога приглашает нас к телу, как бы к телу в гости - к тому телу, которое оставалось незамеченным:

Тактильное пространство ближайшее к нам пространство нашего существования в мире, оно определяется своей экономией, экономией близости. Ближайшее близкого - это кожа, тактильная поверхность, которой мы чувствуем и которой защищаемся. Когда мы говорим о ко же, то имеем в виду не столько ее физиологические или биологические характеристики, сколько трансцендентально-феноменологические (которые, конечно, вовсе не устраняют наше "знание" о том, что кожа есть кожа). Валери как-то сказал, что самое глубокое в нас есть кожа, или, что мы живем на поверхности собственной кожи. Кожа - это порог, покров, защитная высокочувствительная оболочка, некоторый предел, который невозможно превзойти внешним воздействием (конечно, я не имею в виду воздействия разрушительные, негативные, те, которые не могут быть сдержаны кожной поверхностью как фильтром ощущений). Необходимо привыкнуть к мысли, что за кожей ничего нет, как нет ничего и перед ней. Все события существования происходят только на кожной поверхности и нигде более. Мы говорим здесь о коже, если хотите, как особой пространственности нашего тела, как о коже в-себе и для-себя.

Итак, я вижу тела: тела алкоголические, истерические, эпилептоидные, тела-машины, тела-жертвы и т.п., но не вижу и не могу видеть субъектов, наделенных сознанием, волей, следующих за произволом авторской идеологии. Благодаря этому смещению из языка в видение, я отказываюсь принимать за единственную реальность ту, на которую указывает и которую неп рестанно комментирует язык. Скорее, я хочу приоткрыть завесу тайны над теми силами, что организуют само чтение, но остаются невидимыми ради того, чтобы чтение состоялось. Девиз: видеть то, что невидимо! И поскольку мы уже не можем видеть ничего, кроме тел, кроме действующего "здесь и там" потока телесных сил, мы остаемся (на время) бесчувственными к игре 11 конфликтам "сознаний" , к голосам, заявляющим о своем присутствии в мире и требующим от нас напряжения слуха. Мы остаемся глухими, мы можем лишь видеть и поэтому усматриваем в них все то же утверждение телесного плана, борьбу тел и их гибель. Я задаюсь вопросом, как делаются тела в литера туре Достоевского, в каких хронотопических и топологических пределах они могут существовать; меня интересует время тел, способность их к преобразованию в другие тела, их страсть к саморазрушению и перверсии. Я склоняюсь над этими велики ми текстами и читаю, но так, словно не знаю, что это - литература, я вижу только письмо, точки разрывов, напряжения, кривые смещений, указывающие на силу аффекта.

опустим, что существуют та кие телесные состояния, когда, лишаясь пороговой защиты (все " того же Я), наше тело открывается Силам становления, захватывается психосоматическими вихрями, смещениями, колебаниями, падениями. И то, что мы ранее называли грамматической структурой тела и помечали как Я-здесь, Я-тело, Я-чувство, становится чем-то подобным S"кинестетической амебе" (Арнхейм) , протоплазматической субстанции (Эйзенштейн, Райх), гротескной телесности <Бахтин) дионисийскому танцующему телу (Ницше, Арго), уже не имеющим четких организмических границ; при этом экзистенциальная территория расширяется или сужается в зависимости от сил, действующих в потоке становления, т.е. становится трансгрессивным телом (Батай) , превозмогающим собственную границу,, поставленную телом Другого, и поэтому выскальзывает за "человеческие", антропоморфные границы. "Превозмогающим собственную границу" - и именно поэтому, переходя из Одного состояния в иное, подобное тело не переходит в другое, так как является не ставшим, а становящимся телом, имманентным своей незавершенности и неоформленным отражательными Свойствами порога. Вот это-то тело мы и называем телом-аффектом, памятуя о том, что любая сильная эмоция, шок или подъем чувств создают в нас движение, которое направляется против организма и Я-чувства.
С самого начала можно предположить, что существует некий изначальный, если хотите, нулевой порог, где тело = собственному состоянию, и тогда, захваченное этим состоянием, оно не может быть защищено никаким порогом; его отражательная " " его и способность минимальна, силы Внешнего пропитывают , оно существует в эти мгновения так, как если бы было не в силах выделиться из потока становления мировых сил. Это - тело-аффект. В сущности, этот вид тела может быть приравнен 'материи становления (тела, о которых говорят как о телах "высшей" или "чистой страсти", тела экстатические, сомнамбулические, шизо-тела, тела "световые" и т.п.). Все же другие те ла и их состояния образуются по мере расширения наших возможностей отражать ответным действием тела любые возмущения исходящие от мира Внешнего, т.е. восnрини'мать их (при чем' Внешним будет являться для нас любое воздействие, откуда бы оно ни исходило - из глубин нашего организма или от света далеких звезд).

И так далее.. Книга большая, там много всего

Когда у нас уже есть тело, можно двигаться дальше. А дальше - книга "Выражение и смысл" с красивым подзаголовком: "Ландшафтные миры философии: Киркегор, Ницше, Хайдеггер, Пруст, Кафка"

https://knife.media/podoroga/
«Выражение и смысл» является почти единственным масштабным исследованием по геофилософии на русском языке. Как пишет сам Подорога, метафизика ландшафта — это топология философского мышления. Она передает содержание самого мышления и показывает его в образах-понятиях — в таких сложных концепциях, которые преодолевают разделение на «философское» и «художественное», говоря о мире за пределами мышления. За этими пределами можно найти природный ландшафт, городские улицы, само тело человека, который мыслит, а также то, где это тело расположено и что происходит вокруг него. Подорога замечает: "Всякая мысль пространственна, и не только благодаря известным особенностям языка, но и телесной ориентации мыслящего: познавая, он активирует ближайшее пространство, наделяет его духовными интенциями, проектирует во вне, приближая к себе самое удаленное."

Как замечает искусствовед и философ Олег Аронсон, Подорога «пытается показать, что сама философская мысль есть произведение, что она обитает в определенной среде, она — элемент этой среды»

Иными словами, мысль имеет «среду обитания» — пространство, землю, мир, ландшафт, которые позволяют фиксировать нетипичный опыт авторства.

Этот опыт преодолевает разделение по типу «Ницше-автор» и «текст Ницше». Подорога говорит о выражении письма, которое совмещает это и создает, например, «Ницше-текст». Такое письмо не принадлежит до конца автору, оно еще не получило свой завершенный смысл. Оно объединяет его мышление и мир вокруг, в котором это мышление происходит.

Чтобы понять, когда произведение всё же находит свой смысл, Подорога формулирует два ключевых вопроса, за которыми сам следует на протяжении описания метафизики ландшафта. Первый вопрос: кто мыслит и говорит? Второй: как сделаны мысль и письмо или в другой формулировке — как сделано философское произведение?

Ответы на эти вопросы исследуются Подорогой с помощью совместного рассмотрения языка и пространства. Он обращается к опыту «овнешнения» текста, который накладывается на философские переживания — метафизическое переживание ландшафта и пространственное переживание метафизики. Самый яркий пример здесь — история о том, как Ницше в Зильс-Марии повстречал камень, который вдохновил его на создание идеи вечного возвращения. Безусловно, это не было прямым влиянием и непосредственным переходом от камня к концепции. Однако ландшафт сыграл свою роль и позволил вытянуть новый смысл из пространства «пред-мысли». Мы вновь видим здесь связь: ландшафт, тело, язык, мышление.

Если смотреть на метафизику ландшафта Подороги с точки зрения геофилософии, то можно увидеть несколько важных моментов, которые определяют прочную связь земли и философии в его идеях.

Так, совместное рассмотрение языка и пространства рождает один из главных тезисов Подороги, который состоит в утверждении, что всякая мысль — топологична. По его наблюдению, многие лингвисты также выделяли эту связку — например, Вильгельм фон Гумбольдт, для которого был важен факт того, что «язык сплетается из пространства».

И далее по статье - ссылка выше

То есть в книге "Выражение и смысл" делается потрясающий исследовательский переход - от тела к телу в пространстве. Это как минимум смело, а как максимум круто

Что может дать нам различие между актом чтения и актом понимания? Прежде всего. как только мы его выделяем, "сильная" субъективная позиция тут же распадается на составляющие ее элементы. Позиция понимающего остается абсолютно внешней по отношению к философскому тексту лишь благодаря тому, что он присваивает себе право выступать от имени бесконечно внутреннего, мысляшей (не читающей) субъективности, чья воля к обладанию внешним превозмогает любые запреты. Акт понимания подпитывается культом внутреннего переживания мыслимого, т.е, тем, чем необходимо овладевать. Все понимать - это значит всем обладать. Понимающий-обладающий субъект снимает проблему чтения. ибо присваивает себе процесс чтения. Не участие в чтении, а его присвоение. Ну, а если попытаться освободить пространство чтения от оккупирующего его субъекта понимания? Я определяю акт чтения как внешний по отношению к нашей способности понимать философский текст. В любое из мгновений чтения я принадлежу читаемому без всякой опоры на понимательные процедуры: читая, не мыслю. Я читаю, потому что желаю читать, а не потому что желаю понять. Читать - это значит находиться по другую сторону от собственных процедур понимания, быть вне себя, быть до мысли и языка. И самое главное, - читая, я вступаю в сферу коммуникативной стратегии, которая организуется не моей способностью понимать, а строением философского произведения. Когда я читаю, не я понимаю, а меня понимают (читаемый текст не нуждается в моей понимательной процедуре), В этом выводе нет ничего невероятного, если мы попробуем осмыслить пространство чтения как такое предпространство, которое делает возможным понимание на совершенно ином коммуникативном уровне. Пространство чтения - это место мысли как события, причем, событие предшествует и включает в себя мысль, оно - очаг еще не ставших значений мыслимого, не омертвевших в философском термине, не введенных благодаря последнему в архитектонику категориальной системы. В пространстве чтения власть философского произведения ослаблена, там разрастается один текст. Желая чтения, я желаю текста, ибо это открывает мне возможность быть Другим, я желаю его как желают тела Другого, ибо текст - не только набор философских терминов, своей конфигурацией организующих поле значения, но особая материя чтения, которая "ткется" (Ф.Ницше), предстает как "особая плоть" (Э.Гус серль) , разновидность "тела (П.Валери, Р .Барт), ощущается как "текстура" (М.Мерло-Понти), - текст эротичен. Текст, открывающийся в пространстве чтения, это наше другое тело, которым мы вновь и вновь желаем обладать. Пока мы читаем, оно не перестает разрастаться, захватывая собой мир, еще недавно при надлежащий только нам. Акция чтения - результат выбора, в нем наше "да" или "нет" тексту. Поэтому вопрос заключается не в том, как полагал Барт, чтобы выбирать между наслаждением или удовольствием от текста (словно мы обречены на чтение). Наш выбор иной: читать или не читать? Если же мы выбираем чтение, то мы выбираем новое тело. Конечно, это тело трансфизично, и оно не проступает сквозь текст в конкретном, антропоморфном образе автора, оно ско рее нейтрально и располагается в том промежутке, который отделяет нас, читающих, от письма, чьей энергией живет текст. Иначе говоря, акт чтения не возможен без акта философского письма, они друг друга дублируют: то первый выступает в качестве из нанки второго, то второй - первого. Вместе они образуют телесный план понимания, который не может быть устранен или поставлен в скобки, он всегда присутствует в любой мысли, сколько бы та ни вырабатывала защитных мер против него, пытаясь отстраниться от собственного опыта телесности как несущественно го, случайного, периферийного.

Другими словами, чтение подобных философских текстов исключает возможность перехода как приближения к реальности физического ("географического") пространства, существующего по другую сторону тек ста. Речь идет о пространстве самого читаемого теста - текстовом пространстве. Очевиден тот факт, подтверждаемый многими лингвистами, начиная с Гумбольдта, что "язык сплетается из пространства". Язык предоставляет нам в распоряжение пространственное чувство в силу того, что становится языком благодаря своей способности к выражению отношений пространства. В каждом тексте, с которым в дальнейшем придется встретится, существуют свои правила организации текстового пространства. И эти правила, отличаясь друг от друга, никогда на нарушают общий принцип топологического видения мира, которому следует та или иная форма философского произведения. Мысль топологична, поскольку имеет место и без него немыслима. Как только мы начинаем чтение Ницше, то сразу же становимся пленниками афористической манеры письма. Афоризм как первоначальная форма высказывания доминирует в текстовом пространстве и определяет собою стратегию философство вания. Ницше мыслит афористическими фрагментами (не с их ПОМОЩЬЮ или посредством, а ими). Афоризм же, со своей стороны, - наиболее адекватная форма выражения "танцующего мышления" Ницше, повторяющая в себе его топологические и телесные характеристики. Когда Киркегор останавливает свой выбор на стратегии пунктирования, он не только демонстрирует свой стиль письма, но и указывает на определенную коммуникативную форму мысли, создает текстовое пространство для своих произведений. Маевтическая манера философствования, "сократизм" Киркегора - не искусственный прием, внешний мысли, на против, мысль оказывается мыслью выраженной лишь тогда, когда в ней уже предусмотрен эффект воздействия на читателя. Его мысль требует для себя такого текстового пространства, где бы она свободно, минуя правила "нормального" синтаксиса, распоряжалась внезапностью точечных воздействий. Не в меньшей мере, чем Киркегор и Ницше, Хайдеггер также заинтересован в особой языковой стратегии, которая бы заставляла читателя прежде учиться правилам произнесения-прослушивания мыслимого, чем пониманию. Именно поэтому он тщательно разрабатывает технику этимологического ("дефисного") письма, которая должна вовлечь читателя в особую работу со словом, диалектным и архаическим, еще наделенным силами первоначальной, геоморфной пространственности.

Это надо читать, тут много примеров, но если совсем простой пример - это как если бы мы догадывались, что автор жил у моря или в пустыне, не потому что на это есть прямые указания, а потому что широта чувствуется в тексте, он как-то так пишет широко и мы это чувствуем. Как если бы во время чтения я чувствовал, что текст меня режет, но ни о какой резне в тексте не было ни единого слова... Не знаю, когда я пытаюсь объяснить, получается гораздо хуже, чем у Подороги, потому бросаю это дело

Возможность читателя быть-в-мире-текста определяется трансцендентальной схемой Другого, выполняющей функцию регулятора позиций чтения. Коммуникативная стратегия Киркегора ищет он топогическую опору в этой схеме, преобразуя ее в зависимости от тех средств и целей, которыми она располагает в философствовании. Чтение - это непрерывный опыт Другого; когда я читаю, я всегда часть мира Другого, мое доверие к нему слишком велико, именно в силу этого я читаю; я - мишень, на нее нацелена коммуникативная форма философского произведения, она устанавливает мне, читающему, определенный тип дистанции по отношению к читаемому, которой я должен придерживаться, чтобы осуществить акт чтения, и вводит запрет на все практики чтения, кроме той, которая уже выбрана в качестве наиболее эффективной. Текстовое пространство "сделано" Другим, но сделано для меня, читающего. Вот почему без углубленного анализа схемы Другого нам не понять направленности отдельной коммуникативной стратегии, учитывая и то, что успех стратегии зависит от вовлечения нас, читающих, в событие мысли. Если бы мы попытались означить феномен Другого исключительно в терминах диалогического отношения (М.Бубер, М.Бахтин, г.-г.Гадамер) или в терминах прямого, кон тактного взаимодействия (например, как это себе представлял Сартр, когда вводил Другого под функцией "разглядывающего взора") , то нам пришлось бы вновь ввести классические предпосылки: предсуществующего субъекта, очевидность его присутствия до. Л это значит, что нам пришлось бы замкнуться на некоторых вср-бальных или визуальных, тактильных или слуховых, т.е. феноменальных очевидностях отношения с телом и позицией Другого. Мое отношение к Другому, как, впрочем, и его отношение ко мне, конечно, не только может, но и действительно определяется всеми, этими очевидностями, и поскольку оно - "мое" отношение, т.е. S! обладаю им, постольку мне принадлежит моя поза, речь, гримаса, мое тело. Другими словами, благодаря обладанию как модусу существования я способен выступать как субъект. Моя суверенность, телесная, психическая и познавательная автономия не могут быть поставлены под сомнение Другим, в силу чего и я не способен пре небречь существованием Другого - двойника моего опыта обладания. Ведь Другой, будучи двойником субъекта, так же захвачен желанием обладать и желанием принадлежать. Другой всегда вы ступает как объект, готовый, однако, в любое последующее мгновение стать субъектом, превратить меня в объект. Монотонные повторы этой игры известны: субъект-объект - объект-субъект. Другой - тот, кто желает сделать меня объектом, т.е. кто смотрит, разглядывает, всматривается в меня. Другой оказывается видимым пределом, указывающим мне, где кончается мое право обладать, где начинаются неизвестные мне миры Других. Однако этот предел-граница, это множество следящих за мной глаз ни на шаг не продвигает нас к пониманию Другого как феномена трансцендентальной схемы друговости, ибо в мире уже есть субъект как универсальная мера всему неравному, чуждому, невозможному. И только потому, что ОН уже есть, оказывается возможным и Другой.

Попробую выбрать что-нибудь из главы "На высоте Энгадина" о Фридрихе Ницше [это всё ещё книга "Выражение и смысл"]
Легко понять, почему для эпиграфа выбрана именно эта цитата - она отлично подходит к пространственным идеям Подороги:

Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество - но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! Как легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя
Ф.Нuцше. "Ессе homo"

Легко установить, кто является автором "По ту сторону добра 'и зла", "Веселой науки" или дионисийских дифирамбов, но как приблизиться к неопределенной, промежуточной области, равно удаленной как от текстов, так и от биографических материалов, где Ницше обретается до всяких масок и' не в качестве мифа культуры? Существуют ли рациональные возможности понимания стратегии философствования Ницше вопреки искусству перевоплощения, которым он пользовался, прибегая к параду масок? Кто есть Ницше? Свидетельства, которыми мы сегодня располагаем, подсказывают направление поиска. Для нача ла следует признать, что Ницше достиг границ асоциального опыта: вне семьи, вне университетской карьеры и определенного социального круга; нужно добавить еще неукорененность в собственной национальной культуре и языке, политическую и граждан-скую пассивность, так и не получившую оправдания в противоречивых политических символах, агитациях и проектах, и конечно, болезнь - все эти многолетние поиски благоприятных жизненных пространств (климат, питание, возможность уединения). В этом перечислении асоциальных условий можно заметить главное: в историческом времени своей эпохи Ницше пре бывал в положении мигранта - "человека границы".

ОбразреальногоНицше,обрисованныйс.ЦвеЙгом,далекотизвестныхперсонажейницшевскогоге-роизма. Преследуемое болезнью человеческое существо движется по линиям климатических границ, пытаясь обрести покой для мысли В промежуточном, ней тральном пространстве. В. Тернер называет его лиминальным: "Свойства лиминальности или лиминальных personae ("пороговых людей") непременно двойственны, поскольку и сама лиминальность и ее носители увертываются или выскальзывают из сети классификаций, которые обычно размещают "состояния" и положения в культурном пространстве. Лиминальные существа ни здесь, ни там, ни то, ни се; они - в промежутке между положениями, предписаниями и распределенными законом условностями и церемони алом-. Экстерриториальность - наипервейшее условие в сохранении такого способа существовать и мыс лить. Представим себе периферийные области культуры, маргинальные и частичные, удаленные от центра, однако там, на периферии, нам не удается обнаружить место лиминальных пространств. Лиминальное не значит маргинальное, оно не занимает определен ной позиции по отношению к центру, не является частью целого, не имеет своей "территории". Там, где для человека, устремленного от периферии к цен тру культуры - "культурного человека" - не может существовать ничего, кроме зияния, разрыва, отсутствия знаков какой-либо позиции, там-то и начинает свое путешествие человек границы, неопознанный своим временем. Его движение как лиминального существа создает миры, свободные от нормативного культурного опыта и "ностальгии" по величию центра, парализуя случайностью своих смещений могущественные телеологии европейской культуры.

Путешествие Ницше - путешествие метафорического глаза. Но что такое метафорический глаз? Это - не просто глаз, видящий мир с помощью преднаходимых риторических фигур, т.е. ориентируюшийся на способность языка создавать метафоры; это - глаз аффекта; телесный глаз, он принадлежит телу, находящемуся в экстатике движения. Метафорический язык Ницше и есть тот особый язык бытия в становлении, который, распространяясь в тексте наподобие полыхания, открывает нам, читателям, позиции внутреннего переживания телесного опыта, одержимого желанием Внешнего. Тело выступает за свои границы, нарушая адаптивные функции перцептивных органов. Метафорический глаз освобождает телесный образ из-под господства организма, ибо только тело, свободное от приспособительных целей, пригодно для выполнения движения, изменяющего в любой момент того, кто воспринимает, тем, что он воспринимает (видящее ухо, кожа, которая дышит, глаз, который слышит) 14. Но И это не все. Метафорический глаз - это глаз-множество, это," быть может, именно тот глаз - глаз Аргуса, который еще не сфокусирован в одной точке, еще распылен по всему кожному покров у, как у мифологического чудовища: диффузный, многоточечный, порождающий сложные перспективы живого и сам являющийся как бы его обратной проекцией. Видеть для Ницше - это значит видеть многими глазами, усиливать, расширять пределы и возможности видения, полагать мир в бесконечном горизонте конкурирующих перспектив. Задача: видеть вещи как они есть! Средство: необходимо смотреть на них из сотни глаз, из многих пер сон! Ландшафт, в который вступает такой путешественник, преображается, теряет определенную археологическим Взглядом материальную плотность, место среди других ландшафтов, историю: он дематериализуется. Ницше не испытывал интереса к геологическому строению горного ландшафта, времени раз вития и постигшим его катастрофам, он был лишен познавательного интереса к миру природы. поскольку в силу своих особых отношений с климатической средой, вызванных долгим недомоганием, не мог ни при каких условиях добиться для себя позиции наблюдателя, подобной гётевской. Не мог и не хотел. Его тело, погруженное в климатическую среду, двигалось, "жило" ее законами. Видеть для Ницше - это преж де всего реагировать на те телесные события, которые обусловлены климатическими процессами, но видеть - это не видеть конкретно вот этот или тот камень, горный поток, излом скалы, это прежде всего "слышать", как они могут говорить через климатизированное тело друг с другом. Тело само становится метафорой, в нем соединяется несоединимое. Видение - это метафорическая реакция на события тела, сверхчувствительного по отношению к окружающей среде, ибо оно стремится стать неотличимым от нее. В этом смысле для Гёте ландшафт Ницше невидим, как, впрочем, и для Ницше естественно-научный ландшафт Гёте остается неопознанным как ландшафт. Следует повторить, что Ницше в отличие от Гёте не пытается проникнуть в тайны природного бытия, он не добивается доминирующей позиции, а скорее движется по линиям сил, которые несут его климатизированное тело в неизвестную страну, и поэтому горный поток - это не горный поток, а конфигурация телесных сил, необходимых для наделения тела путешественника ритмом горного потока. В тексте это ритмическое богатство означивается метафорическими знаками.

Как же я устал, сейчас усну за столом - это плохо влияет на выбор цитат и прочее, но хочу зафиксировать. Всё равно это никто никогда не прочтёт

И вот, уже имея за плечами определённый опыт, Подорога начинает увереннее применять свои наработки к литературе. Это делалось и ранее, но теперь выливается в два огромных тома "Мимесис", где будут исследоваться Гоголь, Достоевский, Белый, Платонов и ОБЭРИУ

Здесь примеры будут наиболее яркими. Видно, что Подорога любит литературу, любит читать и приходят к важному выводу: произведение существует только в момент чтения. Мы закрываем книгу и произведение завершается. А чтением он заодно называет перечитывание, то есть мы уже знаем, что там впереди и нас держит не интрига, а опыт чтения

Здесь активно включается Подорога-политик, что, на мой взгляд, является провальной частью его исследований. Ему слишком сильно хочется сказать про имперскую Россию, про плохого Сталина и прочие вещи, но он не такой либерал как его товарищи и это видно. Не ясно зачем, не ясно для кого - зачем-то он тратит драгоценные время и силы на мелкую и ненужную работу, тогда как он до этого уже откопал настоящий алмаз. Вот и сейчас он делит литературу на два вида: литература образца и литература другая. Главное отличие в том, что у литературы образца было время и были возможности для того, чтобы отражать реальность как она есть в книгах. Это дворяне, состоятельные люди, не обременённые - это усадьбы, много людей вокруг, это время созерцания, потому все в этих книгах отражает реальность как зеркало и даже лучше. Именно здесь Подорога вспоминает, что книга привыкла быть больше, чем реальность. Тогда как литература другая лишена возможности отражать реальность идеально, но она компенсирует это большей авторскостью, то есть авторы, не дотянувшись до реальности, заполняют её своими телесными ритмами, какими-то неповторимыми особенностями. ChatGPT года 3-4 назад, когда я ей вообще пользовался, отлично назвала это энергетической подписью произведения. Сразу приведу один из ярких примеров, а затем сделаю шаг назад к теории - вот отрывок об Андрее Белом, главным героем которых Подорога называет бомбу или взрыв:

В центре романа «Петербург» и других более поздних произведениях Белого - взрыв. Все в поэтической вселенной Белого становится потенциально-взрывным, т.е. «грозит лопнуть или взорваться». Взрыв - как ее динамическая основа. Перед силой взрыва ничто не сможет устоять. Взрыв - первая достоверность, очаг миметических отношений в романе. Но взрыв и как не-переход из одного состояния бытия в другое, от формы к бесформенному, от бытия к ничто. Последующее состояние уничтожает предыдущее. Взрыв - это «не-переход» non-transition между крайним, внезапный и разрушительный; модель чисто физического явления (катастрофа, землетрясение, толчки, резкое и внезапное изменение, ударная волна и т.п.). Однако взрыв как символ, как фигура временности, как «миг-время» - нечто уже иное, не то, отчего мы можем пострадать физически, и чего страшимся, а то, из чего мыслим и чем можем стать. Иначе говоря, надо ради большей точности анализа различать взрыв как миметическую форму, отвечающую за отношение героев повествования к реальному, от нашего понимания взрыва как единой матричной основы литературного произведения. Не случайно же оппозиция «рои»- «дыры» выступает как важнейший элемент динамической картины мира. Этот мир со¬ стоит из малых и больших дыр, «черных дыр», они втягивают в себя энергию, «поглощают», накапливают ее для будущего взрыва. Как только он состоялся и его последствия уходят из памяти, процесс запускается вновь. Для Белого взрыв - орудие «не-переходного» перехода от «черных дыр» к «блистающим роям», именно в этой не-переходности достижимо удивительное равновесие, хоть и на один только миг. Реальность входит в литературу Белого посредством мимесиса взрыва (т.е. всего взрывного)

На этом этапе Подороге практически не приходится ни на кого ссылаться, его работа и способность делать всё самостоятельно выходит на пик, он чувствует себя уверенно - это прямо ощущается в тексте

И вот - антропограммы. То, что я ощутил как хоратический момент, то есть 'наконец-то что-то новое', но не просто новое, а что-то вперёд. Сделать такое можно только после усвоения прошлого, обнаруживая что-то ещё

Ж. Деррида часто обвиняли в том, что он пытается превратить философию в литературу, - подменить анализ мысли «свободной» герменевтикой текстуальных особенностей произведения. Не мысль, не произведение, не стиль автора, а текст становится единственным объектом систематического изучения и толкования. На что он отвечал следующее: «Не думаете же вы, что для Платона, Аристотеля, Декарта, Гегеля, Маркса, Ницше, Бергсона, Хайдеггера или Мерло-Понти пра¬ вила доказательства остаются одними и теми же? А также и язык, логика... риторика?» И он прав. Речь идет не о подмене одного другим, литературой философии, речь идет о том, что философия существует в границах неповторимого индивидуального опыта мысли, не как коллективное и всеобщее дело. И всегда вырывается за собственные границы, поскольку исследует не только саму себя, находя нарциссистское упоение в философствовании, но и мир. Впрочем, время от времени и с литературой происходит нечто подобное. Разве литература Ф. Достоевского, А. Белого, Ф. Кафки или М. Пруста, я уже не говорю еще более радикальных экспериментах литературного авангарда начала и середины XX века - У. Берроуз, Дж. Джойс, С. Беккет, В. Хлебников, А. Введенский и Д. Хармс - является литературой в общепринятом смысле слова ? Да нет, она вышла за свои границы в поисках адекватного отображения того мира, который не поддается реалистической констатации. Вот почему говорить, что я пытаюсь превратить литературу в метафизику, - это ломиться в открытую дверь. Я действительно это делаю... Поэзис нон-литературы неотличим от метафизики, причем я имею в виду не традиционную или общеобязательную метафизику, не «школьную», а вполне конкретную, разъясняющую собственные основания, - метафизику поэзиса, которая относима только к этому литературному образцу и только к этому произведению. 'Такую метафизику можно назвать темпоральной, т.е. остро чувствующей потоки временности. Сколько литератур, столько темпоральных метафизик и столько же им соответствующих миметических форм

Еще одна проблема - почему антропограммы? Антропологические аналитики, или антропограммы, — это не-синтетические конструкции, скорее аналитические. Аналитическое время - всегда post festum, но оно единственное, которое доступно нам как исследователям. Отсюда превосходство анализа над синтезом, объекта над субъектом, мыслимого над мыслящим. Мы ищем опору в том, в чем казалось, ее никогда не найти, в уникальном, неповторимом, что может состояться только раз и слишком часто без нашего участия, - в литературе как Произведении. Антропограммы, предлагаемые нами, - подбор ключей к новому опыту перечтения отечественной литературной традиции. Надеюсь, что они подойдут...

Литературные антропограммы уникальны, несводимы и неповторимы, они не пусты и не могут быть пустыми по определению. Каждая литература - особый мир; литературные миры, сталкиваясь и подражая друг другу, если они обладают достаточным миметическим резервом, не теряют плотности внутренних связей и автономии, они наполнены и постоянно наполняются. Для литературных антропограмм определяющим является их временное (темпоральное) наполнение - единственно возможное содержание, подлежащее структурной переработке. И это наполнение определяется оптимальным действием (лингвистическим, жанровым или стилевым жестом), который сопровождает всякую попытку структурирования временного потока. Антропограмма, или произведенческая матрица, которую я пытаюсь составить для каждой из литератур, образуется на основе сети эквивалентных образов-событий, что М. Мерло-Понти называл «логосом эквиваленций»"

И последнее. Опять же, о хоратическом моменте [но не переходе]. Подорога подбрасывает ряд идей, которые не просто существуют где-то рядом с произведением, но подталкивают тебя к тому, чтобы брать и перечитывать вообще всё. Сделанное открытие, обнаружение в вещи ещё чего-то, меняет и твой взгляд на эту вещь, вернее меняет тебя, потому ваша история отношений делает новый виток. Да и, если говорить наивнее - это всё просто красиво и интересно

Антропограмма литературы Достоевского строилась с опорой на все ту же первичную интуицию поиска тотализующего образа. Я исследую только то, что воспринимаю в опыте чтения сначала как читатель, а потом как исследователь. Сначала - как читается: почему именно так? Чтение как основное задание: некая поспешность, ускоренность, замедления и даже тягучесть, иногда явные повторы, утрата интереса... я прерываюсь, вновь начинаю читать... Потом обратный путь - медленное развертывание того, что в мгновения чтения действует разом, единой волной смешанных чувств и реакций.

Антропограмма Достоевского определяется из одной уникальной стратегии: пороговой чувственности. Когда герой Достоевского «чувствует» (любит, ненавидит, подозревает или протестует), то всегда наделен чрезмерным переживанием. Избыточность чувства приводит к столь сильным «переживаниям», что они перестают отличаться от аффектов. Обыденные формы чувственности начинают распадаться в гиперреакциях героев, превращая их в марионеток авторской воли. Персонажи психомиметически открыты и поэтому крайне уязвимы: слишком легко вторгаются на чужие территории, слишком легко освобождаются от самих себя, слишком легко пре-ступают предел, положенный эмоциональному переживанию. Персонажи лишены образа собственного тела (да и не нуждаются в нем), их не смущает отсутствие дистанций между ними и миром (вещами, событиями, другими людьми). Мало сказать, что мир Достоевского является по-граничным или «существованием-на-пороге» (М. Бахтин), следует также объяснить, что делает его таковым? Порог - это черта, но черта, которая соединяет внутреннее с внешним, но так, что внешнее распадается под натиском внутреннего. В традициях русской реалистической литературы - установить границу персонажа - это обнаружить его в собственном мире, а не в мире других. Иначе это происходит в литературе Достоевского, - там она становится границей, которую все нарушают, чтобы проявиться в качестве персонажей, выражающих ту или иную «идею». Если перевести понятие черты или порога на язык аналитической антропологии, то мы получим кожу, кожную поверхность, и это действительно самая последняя граница, что защищает мир внутреннего от мира внешнего. Говорить о коже - это говорить о границе живых тел, о том, в каких отношениях они находятся, каким образом организуется внутренняя коммуникация между ними. Это значит говорить о кожном Эго.

В литературе Достоевского запрещено касание - и не потому, что оно действительно «запрещено», а потому, что там нет тел, которые бы могли удержать границу собственного образа по отношению к телу Другого. «Тело появляется только в аду!» На кожной поверхности, под которой мы понимаем топологически нулевое пространство, располагаются силы, ориентированные в двух противоположных направлениях, почти с равной мощью: силы наслаждения и боли. Превозмогание боли дает сильный, почти обморочный эффект наслаждения. Ведь всякий жест, несущий в себе вероятность касания Другого, учитывает дистанцию, ибо касание касанию рознь. Любовный жест и легкое ласкающее касание; и другое, атакующее кожу Другого, пробивающее покров, «защиту», угрожающее болью и унижением. Особенности запрета на касание, характерного для литературы Достоевского, можно объяснить его отношением к картине Гольбейна-мл. «Мертвый Христос», Toter Christus. Ведь образ «Мертвого Христа» был для него образом насилия, отражавшим чудовищную бесчеловечность Природы, противостоящую высшему христианскому Идеалу. Поэтому реакция одна: отторжение, конвульсивная спазма, отбрасывающая в припадок, в итоге - запрет на касание. Noli те tangere, Не касайся ран моих! - говорит Христос. Касание оказывается под запретом; в силу этой нехватки меняется вся структура активной чувственности, той, которая участвует в создании образной ткани произведения: нет интереса к зрительности, пластически выраженной статуарной телесной форме, к описанию интерьеров и пейзажей. Доминирует двигательный порыв, должный выразить особое эмоциональное состояние, страсть, но не отдельного героя, а персонажной плоти, т.е. сложной вибрации тел в темпоральной рамке отдельной сцены («скандалы», «последние выяснения-признания»). Нет ничего ближайшего, ни запахов, ни разнообразия цветов или форм, никто никого не касается. Все телесное скрыто за убыстренным движением. Все эти «садизмы» и «мазохизмы» стиля Достоевского проявляются как знаки преодоленных телесных границ.

Литература Достоевского была ориентирована на доминанту слуха {слышать/слушать), скорее слепая, чем «ослепшая», нс просто невидящая, а не знающая, что значит видеть. Чувственное им переживается в диапазоне звуковых фонов, что составляются из слухов и голосов, криков и всхлипов, бормотаний и шепота, слушания-прислушивания и слышимого. Нехватка тактильно-зрительного элемента компенсируется устойчивым кинестезисом эмоции: переход эмоции в движение персонажа телесно не опосредован. Но это не значит, что ценность такой миметической формы, как касание (близость, со-прикосновение), совсем утрачена; основной чувственной доминантой в поэтике Достоевского остается слух. Разбросанное в отдельных движениях тело персонажа обретает эффект присутствия, «собирается» в моменты усиленного при-слушивания, находит себя живым в слухах и слышанием. Вдруг-время мимируется в слуховой концентрации чувственности. Отрицается касание или непосредственный контакт с реальностью тел, вещей, «животных», разного рода «материй» (и, конечно, вплоть до антимира - до чертей, опять-таки, в отличие от Гоголя, для которого черти были «реальными»).


Всё

>>4862

>Кстати, 3 книги Подороги переведены на английский и лежат на Либгене. Скачивал их и вообще очень обрадовался, ведь можно параллельно учить английский и читать интересное, но с огромной грустью отметил, что при переводе какая-то даже нежность, плавность Подороги потерялась. Где-то переводчик не слишком старается и притормаживает мысли и переходы, а где-то... Не знаю. Не хочу говорить "непереводимое", потому что я наоборот верю в перевод. Лучше остановимся на том, что нужна была более серьёзная переводческая работа

В общем, иногда верю, а иногда не верю. Собственно не об этом ли сам Подорога? Передать мысль. Что это значит? Это значит, что я читаю перевод какой-то книги. Затем её автор учит мой язык и задаёт по книге вопросы? Если он говорит, что понято правильно, то нормально?

С другой стороны, есть вот такой промах Подороги - статья Сергея Фокина "Перевод как незадача
русской философии":

О том, насколько далеко может быть современная русская мысль от сознания такого рода задачи, свидетельствует одна из самых монументальных книг русской философии последнего десятилетия: речь идет о "Мимесисе" В. Подороги. В книге есть несколько пассажей, в которых русский мыслитель лоб в лоб сталкивается с проблемой перевода, но делает вид, что не видит этой проблемы, что это не его проблема, что перевод — не задача философа, который озадачен исключительно истиной. Один из самых характерных из этих пассажей то место, где Подорога перелагает фрейдовское понятие Das Unheimliche в случайное понятие русского языка, точнее, художественного словника Гоголя, не давая себя труда осознать, что покушается на «материнское лоно» немецкости, что касается в сущности непереводимого, то есть такой сокровенности родного, которое не поддается отчуждению в произвольные формы чужой речи: «Вероятно, если мы откажемся от однозначной интерпретации фрейдовского термина Unheimlich как жуткого и примем другие конно-тации, то одним из его эквивалентов и будет чудное». В этой фразе все неверно, как по духу, так и по букве: понятие жуткого не может стать основой для однозначной интерпретации (в переводе А. Гараджи — зловещее, что также далеко как от буквы, так и от формы оригинала, но это другой вопрос), равно как не может одна из возможных коннотаций стать источником одного из эквивалентов перевода; и уж в самую последнюю очередь слово «чудное» придет на ум для попытки передать Unheimlich. Если внимательнее вглядеться в жест философа, пытающегося через немецкое понятие Unheimlich рассмотреть, какими нитями сшита проза Гоголя, то за наивным филологизмом обнаруживается все тот же двойственный, раздерганный жест русского мыслителя: с одной стороны, он «осваивает», ничтоже сумняшеся, абсолютно, неискоренимо «чужое»; с другой — более чем осторожно обходит молчанием все те бездны смысла, которые таит в себе немецкое слово, они ему не подходят, не вписываются в уже готовую интерпретацию. То есть, вместо того чтобы в жесте внимательного перевода попытаться обогатить и русский, и немецкий, он обкрадывает оба языка, прежде всего, потому что до языка ему нет никакого дела, его задача в том, чтобы мыслить. Откуда главный вопрос к нашему философу: на каком же языке мыслит В. Подорога?

Если этот вопрос обратить, например, к тому же Фрейду, то ответ напрашивается сам собой: Фрейд мыслит на немецком языке и испытывает от этого невероятную гордость, буквально любуясь всеми оттенками смысла, которые предоставляет ему избранное для анализа понятие. Более того, в самом упражнении своей мысли он испытывает потребность сравнить силу немецкого, явленную в понятии Unheimlich, с другими языковыми стихиями. Строго говоря, если Подорога удовлетворяется первым подвернувшимся ему словечком и выстраивает на основе этого лжетолкования самодовлеющую интерпретацию ряда мотивов в прозе Гоголя, то Фрейд выстраивает настоящую метафизику непереводимости, показывая в первой части своего этюда, что «Unheimliche» не имеет буквальных соответствий ни в латыни, ни в древнегреческом, ни в английском, ни во французском, ни в испанском, ни в итальянском, ни в португальском, ни в арабском, ни в древнееврейском. Там где Фрейд, удостоверившись со словарем в руках, что «Das Unheimliche» это внутреннее дело немецкого языка, испытывает потребность проверить себя в знании самого немецкого и выписывает целиком словарные статьи из ряда немецких толковых словарей XIX века, Подорога глухо упоминает о существовании французского перевода, не удосужившись, правда, сказать, что французские переводчики Фрейда сразу расписались в своей беспомощности перед этим словом, что французский язык так же пасует перед «Das Unheimliche», как и русский. Так вот, вместо всей этой филологии, вместо этого необыкновенно трепетного чувства в отношении немецкого языка, которое обнаруживает в своих размышлениях о Das Unheimliche Фрейд, русский мыслитель предпочитает слышать только самого себя, иначе говоря, оставаться глухим к другому

Теперь сравним оригинал и перевод книги "Антропограммы"... Например, вот это место [да-с, не удивлюсь, если бы я, встретив такого Подорогу, прошёл бы мимо, ничего не почувствовал]:

Литература А. Платонова выстроена вокруг мифа о машине ("авангардный образ машинизма). Возможно ли одомашивание или оприродование машины или нет? Такая эпоха - машины повсюду, их создают многие люди искусства; они - образ будущего и идеал настоящего, но они и то, что разрушает единство человека с Природой. Во всяком случае, протест Платонова против машинного мира, хотя и не схож с протестами О. Хаксли или Е. Замятина, но не уступает им по силе инженерно-художественного решения. Машина должна следовать, а не противостоять законам Природы. И все-таки - почему Машина? Машинные гимны, совершенно экстатические, прерываются тишиной, путями степными и пешим шагом, остановками, созерцанием - ми-ром странничества и странников. Странник - существо очень близкое вестникам Хармса и Друскина, оно столь же остраненное, как и «я» Андрея Белого. Итак, с одной стороны, существа, ставшие машиной, - машинисты; а с другой, странники, бредущие наугад, часть природных явлений, тела пустынь и степей.

A. Platonov’s literature is built around the myth of the machine (the avant-garde image of machinism). In such an epoch, machines are everywhere and are created by artists. They are the image of the future and the ideal of the present, but they are what destroys the unity of humanity and Nature. Is it possible to domesticate or naturalize a machine? Although Platonov’s protest against the world of the machine is not exactly like that of A. Huxley or E. Zamyatin, he is their equal when it comes to the power of his engineering and artistic design. The machine must follow and not resist the laws of Nature. And yet, why the Machine? In Platonov’s machine hymns, sublime ecstasy is punctuated by silence, prairie paths and foot fall, pauses, contemplation—the world of wandering and wanderers. The wanderer is a creature very close to the messengers of D. Kharms and Y. Druskin, is just as defamiliarized as A. Bely’s “I.” Thus, there are those who have become machines (the machinists), and there are those who have become wanderers —itinerant beings at one with natural phenomena, the body of the deserts and steppes

Можно отталкиваться от того, что переводчик плохо выполнил свою работу, но как ни крути текст словно бы высох

>>4109

>вот он перед нами большой мир, но я не чувствую с ним достаточной связи, я всё ещё ни капли не понимаю, что именно происходит

Именно об этом так или иначе мимесис Подороги, что и стало для меня открытием тела и, как я хочу верить, движением вперёд. То есть мы как бы движемся одновременно с миром, пульсируем в его ритме, плоть от плоти этот самый мир, хотя и другие ... на этом месте я перестаю верить Подороге, потому что он доходит до того, что люди - это 'подражательные автоматы'

Не знаток Ника Ланда, но именно у него увидел откликнувшиеся в этом плане моменты. Например, в самом начале "The Thirst for Annihilation":

No one could ever ‘be’ a libidinal materialist. This is a ‘doctrine’ that can only be suffered as an abomination, a jangling of the nerves, a combustion of articulate reason, and a nauseating rage of thought. It is a hyperlepsy of the central nervous-system, ruining the body’s adaptive regimes, and consuming its reserves in rhythmic convulsions that are not only futile, but devastating. Schopenhauer already knew that thought is medically disastrous, Nietzsche demonstrated it. An aged philosopher is either a monster of stamina or a charlatan.

Термин 'мимесис' здесь может показаться притянутым с моей стороны, но можно попробовать это прояснить. Мимесис означает осознание своей встроенности в мир, неотделимость и что мир постоянно на нас воздействует. То есть Ланд буквально говорит, где мы находимся и что эту мысль обязательно нужно удерживать: опять же, крайне велика роль читателя, его способности чувствовать связь с миром и быть здесь, чтобы понимать написанное - ты читаешь и дополняешь прочитанное сам
Всё это подчеркнёт и Кристева, когда напишет, что мир как бы давит на человеческое тело, хотя и не говорит, а вот уже человек пользуется языком
Особенность Ланда здесь в том, что он откровенно кошмарит, но правильно делает - вокруг нас уже есть [не требует создания] много всего, что мы пока что не можем выдержать. Это не только Реальное как набор открытий [выше я описывал Реальное мило и позитивно >>4153 ], а то Реальное, которое тебя убьёт: может мгновенно, а может будет медленно издеваться, круша раз за разом любые попытки что-то систематизировать или перед чем-то стоять с гордо поднятой головой, Реальное покажет тебе твою хрупкость и что ты попал в игру, в которой тебя сдует как пылинку и никто о тебе никогда не вспомнит. Но у этого есть обратная сторона, словно бы Реальному нужен антогонист и им становится человека. Как если бы Реальному было не всё равно: оно играется и наблюдает, оно проверяет человеческие силы - это обязательно нужно держать в голове, потому что мир существует не отдельно от человека, мир породил человека и мы ещё очень далеки от понимания того, что же такое материя

>Как если бы Реальному было не всё равно: оно играется и наблюдает, оно проверяет человеческие силы

Об этом в этом же самом абзаце у Ланда:

How long does it take to be wasted by a fire-storm? By an artificial sun upon the earth? It is only when the blaze in Nietzsche’s brain-stem fused with the one in the sky above a piazza in Turin that libidinal materialism touched upon its realization.

Выдерживание этого чудовищного давления, связанного со всё большим раскрытием мира и погружением в него [как если бы было невозможно отдалиться от мира - можно лишь больше его раскрывать] - совершенно точно связано с хоратическим переходом. Когда человек научится выдерживать эти огненные бури - это будет переходом, но, конечно же, появится новый вызов - это будет продолжаться бесконечно, так что добро пожаловать и не стоит слишком рано опускать руки

Думая и читая о теле, трудно не наткнуться на Жана-Люка Нанси, так что отмечу его здесь, чтобы просто был
Помню как вцепился зубами в самую идею тела как corpus'а, как сборки и важной для этой идеи подпорки в виде бытия вместе. То есть любое бытие - это уже бытие 'с'
Как и всегда бывает в подобных ситуациях, отказ читать книгу целиком и попытка захватить определённые интуиции не должны позволять мне вообще использовать имя Нанси, но мне кажется, что некоторые вещи я понял неплохо

Опять же, а в чём смысл? Для меня смысл во всё том же: начало начал - это понять, кто я и где нахожусь, что это за условия. И вот в одном из мест Нанси не говорит прямо, но намекает, что важна абсолютно каждая деталь. Это как дискурс, только на уровне тела это corpus. Как в дискурсе важно не только сказанное, но и, например, какого цвета одежда была на говорящем или одном из слушателей, так же и в corpus'е всё это важно. Две практически одинаковых комнаты, но в одной есть цветы на подоконнике, а в другой нет - это разные corpus'ы, практически разные миры и каждая ситуация неповторима

Разгоняя эту идею, мне кажется, Нанси заигрывается, ставя в один ряд камни, растения, асфальт, волосы, а затем язык, сознание и самого человека. Его навязчивая идея, где человек - вещь среди других вещей, не отпускает и сначала очаровывает, но затем ты говоришь "Нет, хватит, это не то" и пытаешься оставить то, что в этом действительно было. Если бы это было моей профессией, если бы от этого зависела моя карьера, я вынужден был бы копировать подобные языки и нравиться коллегам и аудитории [практически маркетинг], но так как у меня другой источник дохода, в этом плане я свободен. Нет, человек это не вещь среди других вещей и язык не равен камню, сознание не равно банке краски. Попробую выделить несколько цитат, чтобы передать дух Corpus'а

Хотя начну не с цитаты, а с такой интересной штуковины. Получается [и это есть в одной юридической статье, но не прямо у Нанси], мы - это живое тело-сборка [не только непосредственно тело в границах кожи, но и окружающие вещи, например воздух и температура воздуха тоже как вещь], то есть corpus, но однажды мы всёкнемся и станем corpse, но если мы не одни и/или готовы что-то изменить, бороться, то мы становимся corps - телом-боевым-отрядом: corpse ← corpus → corps - падение назад неизбежно, но раз так, почему бы не попробовать прыгнуть вперёд, хотя бы и ненадолго, почему бы не побороться?
Прыгает ли вперёд сам Нанси? Это вопрос. Благодарен ему за некоторые интуиции, но в памяти он останется с неприятными оттенками: это ещё один мыслитель, которому нужна смерть, нужен какой-то негатив, он постоянно отворачивается, маневрирует и наоборот избегает перемен - он знает, что мир должен измениться, но пытается говорить таким образом, чтобы этого не произошло. Может я не прав...

Чтобы завершить на позитивной ноте, поблагодарю его за нежнейшие строки о касании. То есть я буквально почитал Нанси и стал больше любить и ценить людей: ты платишь хрупкостью за возможность чувствовать, кожа перестаёт быть непробиваемой бронёй - всё ради контакта с миром

Цитаты:

Кто другой на этом свете знает, что такое “тело”? Это позднейший продукт нашей древней культуры, дольше всех он подвергался осветлению, очистке, разборке и последующей сборке. Если Запад, в соответствии со своим именем, — падение, то тело — последний, самый тяжелый груз, который в нем опрокидывается. Тело есть тяготение. Законы гравитации управляют телами в пространстве. Но, прежде всего, тело само в себе весит: оно опустилось в себя, согласно закону той самой гравитации, что сжала его до точки, когда оно совпадает с собственной тяжестью. То есть совпадает со своей толщей, как у тюремной стены, с массой, как у земли, плотно насыпанной в могилу, со своей липкой тяжестью рубища и, наконец, с особым грузом воды и костей. Но всегда и в первую очередь тело обременено своим падением, низвергаясь из какого-то эфира, — черный конь, дурной конь

Писать: касаться крайнего предела. Как тогда коснуться тела, именно коснуться, а не наделять его значением или что-то с его помощью обозначать? Появляется соблазн ответить сразу: это или невозможно, ибо тело противится записи, или речь идет о том, чтобы подражать телу прямо на поверхности письма либо слить тело непосредственно с письмом (танцевать, кровоточить...). Очевидно, что ответы эти неизбежны — хотя и поспешны, недостаточны, условны: оба они, по сути своей, стремятся прямо или косвенно означить тело в качестве отсутствия или присутствия. Но письмо не есть означивание. Мы спрашивали: как коснуться тела? Наверное, невозможно ответить на это “как?”, если понимать его технически. Однако нельзя не сказать, что прикосновение к телу, касание тела, наконец, просто касание, — все это постоянно происходит в письме.

Допустим, мы будем писать не о теле, но само тело. Не телесность, но тело. Не знаки, не образы, не шифры тела, но опять-таки тело. Это была, и, вероятно, уже перестала быть таковою, одна из программ современности.

Писать: касаться крайнего предела. Как тогда коснуться тела, именно коснуться, а не наделять его значением или что-то с его помощью обозначать? Появляется соблазн ответить сразу: это или невозможно, ибо тело противится записи, или речь идет о том, чтобы подражать телу прямо на поверхности письма либо слить тело непосредственно с письмом (танцевать, кровоточить...). Очевидно, что ответы эти неизбежны — хотя и поспешны, недостаточны, условны: оба они, по сути своей, стремятся прямо или косвенно означить тело в качестве отсутствия или присутствия. Но письмо не есть означивание. Мы спрашивали: как коснуться тела? Наверное, невозможно ответить на это “как?”, если понимать его технически. Однако нельзя не сказать, что прикосновение к телу, касание тела, наконец, просто касание, — все это постоянно происходит в письме

Значит, если что-то и случается с письмом, то это есть не что иное, как касание. Точнее: касание тела (или, скорее, того или иного неповторимого тела), осуществленное бестелесностью “смысла”. И следовательно, превращение бестелесного в то, что касается, трогает, или — преобразование смысла в прикосновение

Тело дает место такому существованию, сущность которого заключается в том, чтобы не иметь никакой сущности. Именно поэтому онтология тела является онтологией в собственном смысле: бытие здесь не предшествует явлению и не под-лежит ему

Тело всегда противо-поставлено извне — “мне” или другому. Тела — прежде всего и всегда — суть другие, а другие, точно так же, прежде всего и всегда суть тела. Я никогда не познаю своего тела, я никогда не познаю себя в качестве тела даже там, где “corpus ego” безоговорочно достоверен. Но других я познаю всегда в качестве тел. Другой — это тело, потому что только тело и есть другой. У него такой-то нос, цвет кожи, родинка, рост, ямочка, покалывание в сердце. Он столько-то весит. От него исходит такой-то запах. Почему это тело таково, почему у него именно эти признаки, а не какие-то другие? Потому что тело и есть другой — и эта инаковость заключается в бытии-таким-то, в бес-цельности, бесконечности бытия таким-то, таким-то и таким-то, характерного для этого тела, что показано до самых последних границ. Неистощимый corpus признаков тела