В полуголодной юности, со жмыхов, с маргарину
Влюбился я в суровую марксистскую доктрину.
И страстно мастурбировал посредством ранних чтений
Спартанских аскетических марксистских сочинений.

И вот в виденьях пламенных она походкой царской
Ко мне являлась в кожанке балтийской комиссарской.
И обнажала тело, и украшали тело
стигматы Пер-Лашеза и Ленского расстрела.

Пришла лихая молодость с охотою звериной,
Я ближе познакомился с марксистскою доктриной.
Сводил нас исторический, в надеждах виноватый,
Внезапный истерический партийный съезд двадцатый.

Была моя знакомая податливо упрямой,
Умеренно партийною литературной дамой.
И я ей с эротическим избытком наслажденья
Шептал про бюрократию, болтал про отчужденье.

И набухал пороком, и пролился пророком,
То кисти, то плеча ее касаясь ненароком.

В углу кровать двуспальная, высокая перина,
На ней лежит раздетая марксистская доктрина,
На чехов обнаглевшая, она как таковая,
Ни старость, ни уродливость от мира не скрывая.

И щурит глазки узкие, заплывшие от жиру,
И говорит: «Люби меня, а то пущу по миру!
И чтоб огня поболее, поболее проворства,
И чтоб в экстазе пламенном без всякого притворства».

Я говорю ей: «Матушка, неволен я в хотеньи,
Готов прожить в служении, смирении, почтеньи,
Готов слугою вашим быть, угадывать веленья,
Но только без влечения и без совокупленья!»

Трещит кровать двуспальная, качается перина,
За телефон хватается марксистская доктрина.

Тогда я с полу брошенный бюстгальтер подымаю,
И подношу к лицу его, и запахам внимаю.
И мигом слышу море, и вижу в море крейсер,
На палубе красавицей стоит Лариса Рейснер.

Матросам речи мечет, и слышно в каждой фразе,
Что вся она в оргазме, что вся она в экстазе.
И мигом распаляюсь я, и вот совокупляюсь я!
И утомленною на простынях валяюсь я!