«Волею к истине» называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и делает пылкими?

Волею к мыслимости всего сущего: так называю я вашу волю!

Всё сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы сомневаетесь с добрым недоверием, мыслимо ли оно.

Но оно должно подчиняться и покоряться вам! Так хочет ваша воля. Гладким должно стать оно и подчиниться духу, как его зеркало и отражение в нём.

В этом вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти; и даже когда вы говорите о добре и зле и об оценках ценностей.[129]

Создать хотите вы еще мир, перед которым вы могли бы преклонить колена: такова ваша последняя надежда и опьянение.

Но не мудрые, народ, — они подобны реке, по которой плывет челнок: и в челноке сидят торжественный и разряженный оценки ценностей.

Вашу волю и ваши ценности поставили вы на реку становления; старая воля к власти открывается в том, во что верит народ, как в добро и зло.

Это были вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот челнок и дал им блеск и гордые имена, — вы и ваша господствующая воля!

Дальше несет теперь река ваш челнок: она должна его нести. Что за беда, если пенится разбитая волна и гневно противится килю!

Не река является вашей опасностью и концом вашего добра и зла, вы, мудрейшие: но сама эта воля, воля к власти, — неистощимая, творящая воля к жизни.

Но чтоб поняли вы мое слово о добре и зле, я скажу вам еще свое слово о жизни и свойстве всего живого.

Всё живое проследил я, я прошел великими и малыми путями, чтоб познать его свойство.

Стогранным зеркалом ловил я взор жизни, когда уста её молчали: дабы её взор говорил мне. И её взор говорил мне.

Но где бы ни находил я живое, везде слышал я и речь о послушанию Всё живое есть нечто повинующееся.

И вот второе: тому приказывают, кто не может повиноваться самому себе. Таково свойство всего живого.[130]

Но вот третье, что я слышал: приказывать труднее, чем повиноваться. И не потому только, что приказывающие несет бремя всех повинующихся, и что легко может это бремя раздавить его:

Попыткой и дерзновением казалось мне всякое приказание; и приказывая, живущий всегда рискует самим собою.

И даже когда он приказывает самому себе: он должен еще искупить свое приказание. Своего собственного закона должен он стать судьей, и мстителем, и жертвой.

Но как же происходит это? — так спрашивал я себя. Что побуждает всё живое повиноваться, и приказывая, быть еще повинующимся?

Слушайте же мое слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь серьезно, проник ли я в сердце жизни и до самых корней его сердца!

Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином.

Чтоб сильнейшему служил более слабый — к этому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.

И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался и власть имел над меньшим: так приносит себя в жертву и больший, и из-за власти ставит на доску — жизнь свою.

В том и жертва великого, чтоб было в нём дерзновение, и опасность, и игра на жизнь и смерть.

А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть господином. Окольными путями [131]пробирается слабейший в крепость и до самого сердца сильнейшего — и похищает власть у него.

И вот какую тайну поведала мне сама жизнь: «Смотри, говорила она, я всегда должна преодолевать самое себя.

«Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к высшему, дальнему. более сложному: но всё это образует единую тайну.

«Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и опадение листьев, там жизнь жертвует собою — из-за власти!

«Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием целей: ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!

«Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное — скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.

«И даже ты, познающий, ты только тропинка и след моей воли: поистине, моя воля к власти ходит по следам твоей воли к истине!

«Конечно, не обрел тот истины, кто пустил вслед ей слово о «воле к существованию»: такой воли — не существует!

«Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно еще хотеть существовании!

«Только там, где есть жизнь, есть и воля: но это не воля к жизни, но — так учу я тебя — воля к власти!

«Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит — воля к власти!» —[132]

Так учила меня некогда жизнь: и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие, также и загадку вашего сердца.

Поистине, я говорю вам: добра и зла, которое было бы непреходящим — не существует! Надо, чтоб всегда сызнова преодолевало оно самого себя.

При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы насилие, вы, ценители ценностей: и в этом ваша скрытая любовь и блеск, и трепет, и порыв вашей души.

Но еще большее насилие и новое преодоление растет из ваших ценностей: об них разбивается яйцо и скорлупа его.

И кто должен быть творцом в добре и зле: поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим ценности.

Так принадлежит высшее зло к высшему благу: а это благо есть творческое. —

Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя и трудно это. Но молчание еще хуже; все истины, о которых умалчивают, становятся ядовитыми.

И пусть разобьется всё, что может разбиться об наши истины! Еще много зданий есть для постройки!»

Так говорил Заратустра.