Из всех новогодних символов, оставшихся нам от СССР, нет ничего более мерзкого, унылого и тошнотворного, чем фильм «Ирония судьбы».

«Ирония судьбы» – это картина Босха, написанная в духе соцреализма, это танго, но танго ничтожеств. В серой пурге советских будней хаотично перемещаются серые советские люди, пытаясь изображать серую советскую любовь в серых городах. Главный герой – тридцатишестилетний маменькин сынок, советское ничтожество vulgaris, пародия на мужчину. Он уже пытался жениться, но сбежал от невесты (мужской поступок, ага). Он жалок. Весь фильм все вокруг будут принимать решения за него.

Невеста решит, где и с кем он встретит новый год. Мама решит, что не следует ему говорить с не менее жалким другом Павликом (она скажет, что в дверь позвонил не Павлик, а соседка). Потом Павлик и другие алкоголики решат за него, что он пьёт в бане, решат, что именно он полетит в Ленинград лоукостом. В Ленинграде за него будут решать уже незнакомые люди. И один из этих людей, серая советская женщина, в итоге сама решит, с кем главный герой будет жить, прилетев к нему с забытым веником.

И всё это на фоне тотального, непроглядного совка: заливной рыбы, серых квартир-двойников на улицах с одинаковыми бессмысленными названиями, с одинаковой мебелью («Румынский гарнитур за восемьсот тридцать рублей!»). Мир «Иронии судьбы» – это мир не праздника, а убогости. Это мир советского дефицита («Ты уже сделала салат из крабов… кстати, где ты достала крабы?»), советского быта («Румынский гарнитур за восемьсот тридцать рублей!»), советской работы («Надежда — отличный педагог, чуткий товарищ, она ведет огромную общественную работу, она висит на Доске почета…») и советского говна. Говна, правда, в кадре нет, но оно незримо присутствует во всех сценах.

И над всем этим – стихи Цветаевой (муж – агент НКВД, расстрелян своими же на Лубянке, дочь – 15 лет ссылки и лагерей, вторая дочь умерла от голода в 1920-м, сын погиб на фронте, похоронен в братской могиле) и Пастернака (затравлен своими же советскими коллегами после присуждения Нобелевской премии).

Эти стихи – как жирный майонез в салате «оливье» с дешёвой колбасой и продуктом «зелёный горошек». Подчёркивают мерзость вкуса.

Вообще Рязанов, конечно, гений. Так мастерски показать всю омерзительность совка смог бы, пожалуй, только Линч. Заливная рыба – не то, чем кажется.

Поэтому я, разумеется, рад тому, что уже второй год подряд Украина не видит по телевизорам этот «символ Нового года». «Иронию судьбы», разумеется, надо показывать – но не ностальгирующим старым людям, которые будут промывать мозги детям и внукам, а школьникам на уроках. А потом, для контраста, показывать американские рождественские фильмы.

Например, «Один дома». Семья летит в Париж, несбыточную мечту советских инженеров, забывая (случайно, без алкогольных причин) дома ребенка. Ребёнок берёт на себя ответственность за дом, заманивает грабителей в остроумные ловушки и передаёт их полиции, параллельно налаживая жизнь своему престарелому соседу. Уровень ответственности восьмилетнего американца примерно на миллион процентов превышает аналогичный показатель тридцатишестилетнего советского имбецила Лукашина.

«Крепкий орешек» – та же история. Американский полицейский берет на себя ответственность за жизнь жены и её коллег, захваченных террористами. И побеждает. С трудом, через боль и кровь, но побеждает. «Ho-ho-ho, motherfucker». Женя Лукашин в этой ситуации, наверное, валялся бы на коленях, умоляя захватчиков о пощаде. Хотя, конечно, никто не взял бы Лукашина ни в крупную корпорацию, ни в полицию. Ничтожества не нужны.

И да, в «Крепком орешке» речь идёт о любви. А в «Иронии судьбы» и любви-то нет: герои просто выбирают, с кем рядом они сдохнут в старости. Вопрос «где» даже не стоит: всё равно их квартиры одинаковые. Безысходность.

Украинские школьники заслуживают того, чтобы на примере «Иронии судьбы» понимать всю убогость совка. Но – не в Новый год. Только не в Новый год.

Зачем портить праздник, верно?..