В свое время я запал на «Уральский следопыт». Попал в пионерлагерь в обнимку с пачкой УС из пединститутовской библиотеки, за 1975-76 годы. А там Другаль, Прашкевич и Крапивин. Проперся. Выписал. И пошел выписывать год за годом, с Крапивиным в подшивке каждый год, начиная с «Вечного жемчуга». Да еще с иллюстрациями Стерлиговой (как краевед говорю, что рисунки Медведева не дают такого "Чувства Территорий" ни грамма. Кстати – около 1989-90-го в цветной врезке публиковали иллюстрации Стерлиговой к «Властелину Колец» и «Трудно быть богом». Впечатляюще. ).

Так вот, Крапивин, в отличие от Толкина, строго возрастной. Я, что называется, получил его вовремя. Могу сказать, что врос в Толкина не в последнюю очередь оттого, что примерно в 8 лет прочитал и «Хоббита», и готический «Вечный жемчуг» (кто видел ту публикацию, со стерлиговскими картинками – тот поймет. Кто не видел, пусть вспомнит мультик «Все дело в шляпе», там художником как раз Стерлигова. Эпизод с Моррой дает некоторое представление о стерлиговской манере гнать эмоцию, но в мультике она развлекалась, а Крапивина иллюстрировала всерьез.). Чувство проникновения За Грань, то самое Чувство Территорий, вырастил Крапивин начала 80-х, как раз мне тогда было 12-16. А потом оно привилось на Толкина около 1982-го, и удачно легло, надо сказать. Сплав получился из «Хоббита», «Вечного жемчуга» и «Хранителей».

Но с годами, где-то между «Праздником лета в Старогорске» и «Островами и капитанами», я начал их Крапивина вырастать. Начал видеть, как он встает на цыпочки, не дорастая до зрелой эмоции, как гонит эмоцию на ровном месте, чтобы заполнить ею полупустое место. Может быть, из-за того, что «Уральский следопыт» дал мне полное собрание сочинений своего члена редколлегии, было видно, что становится любимым ходом из книги в книгу – легкое встряхивание эмоционального фона, не полу-, но четверть-истерика, когда речь заходит о том, какие сволочи эти взрослые, постоянное заигрывание именно с «возрастом Сережи Каховского», которому приписывается право судить все и вся. В какой-то степени я предпочту «Троих с площади Карронад» половине «Мальчика со шпагой». Устал я от экзальтации и проповеди «все взрослые козлы, а подросток д’Артаньян». Тем более заметной, когда тот же УС напечатал творения Ивана Тяглова («Шаг на дорогу» и особенно «Круги магистра»), представленного как «инструктор клуба «Каравелла»». Та же экзальтация, ложная многозначительность, сильное перебирание эффектными фразами и красивыми позами — только более четко выраженные.

А поработав со старшими и средними школьниками в школе и внешкольных клубах, тем более устал от попыток сказать, что это существо, обуреваемое гормонами и желанием впервые с детства установить свое я, есть высший судия. Извините, не верю.

Однако, что толку топтать Крапивина. Ну, весь он в этом возрасте, с шестьдесят мохнатого года, как основал «Каравеллу». И именно в нем полезен. Проблема в том, что Крапивина начинают рекламировать в более зрелом возрасте (похоже, именно из таких рекламщиков вырос Лукьяненко, пройдя «от любви до ненависти», и занявшись не менее глупой антикрапивинской пропагандой в двух своих романах из трех), когда уже пора видеть не только контрасты, но и полутона. Там ему место гораздо более ограниченное. Кстати, ви будете смеяться, но одного психологичного автора он все-таки вырастил. У Натальи Соломко я прочел две повести, на ту же старшешкольную тему. Но если «Если бы я был учителем» - повесть о том, как трудно взрослеть, продираясь сквозь те самые непонятные полутона, то «Белая лошадь, горе не мое» - парадоксальный случай истории о макималисте, который об эти самые полутона ушибается, вынужден с ними считаться – но так и не становится менее максималистом. Ибо он (вот в чем секрет?) не подросток, а учитель, и дошел до возраста, когда любят уже всерьез, а любовь любого максималиста вращивает в окружающий мир. Обалденная, кстати, сцена, когда Саня объясняет Юле, откуда строка «…паситесь, мирные народы». Сразу видно, где максималист – но взрослый, а где хотя и повзрослевшая – но девочка. Крапивин таких разоблачений себе не позволяет. А Толкин достаточно сразу расставляет все акценты и полутона.

Я бы смело оставил на полке лишь трилогию «Далекие горнисты», «Баркентину» и «Валькины друзья и паруса» - короче, детско-юношескую прозу с оттенком шестидесятнической «Юности». Дальше он пишет чем дальше, тем истеричнее, на мой многолетний взгляд. Творчество 80-х я бы брал исключительно для того, чтобы подсунуть своему сыну, лет в 10-12. И посмотрел бы косо на того, кто объявил бы эти повести большой литературой. Единственное, что роднит Крапивина с Толкином – так это то, что оба совершенно по-разному читаются в 14 и в 35.

Кстати, еще одна точка несоприкосновения – отношение к войне. Толкин повоевал, ему этого добра не хочется. Как у Анчарова: «…у пивных пьяные Тарзаны кричат: «раньше лучше было!». Это когда лучше – когда людей убивали?!». А Крапивин, творя на (в том числе) насилии из подростков хороших людей, время от времени перебирает с этим насилием и максимализмом (вспомните всю глубину оттенков в толкиновских оценках своих персонажей).

Так что – Крапивину в школе самое место. Именно ТОГДА. Толкину в школе место – МОЖЕТ БЫТЬ. Просто потому что хорошую книгу можно и прочитать. Но чем старше человек, тем большим количеством граней к нему эта книга повернется. Поэтому далеко не факт, что через школу имеет смысл двигать Толкина в массы. С этим уже справился фильм Джексона. Дело школы, скорее, дать представление о Толкине в рамках западного романа XX века, который и так факультатив на три четверти. А когда школу окончательно реформируют, и гуманитарные школы будут всего лишь одной из пяти видов спецшкол, в них и будут жевать смысл гуманитарной акции издательства «Анвин». И кому на фиг понадобится тратить драгоценные часы литературы на размазывание «Властелина Колец» в физико-математической школе…

Видите ли, я далеко не так хорошо знаю творчество Крапивина. Я когда-то очень любил «Ковёр-самолёт», мне очень нравился «Всадник со станции Роса». Естественно, что меня всегда умиляли и радовали сказочные его произведения, типа «Дагги-Тиц». Но Крапивин — это огромный корпус повестей, и надо очень серьёзно об этом корпусе говорить. «Колыбельная для брата», «Журавлёнок и молнии» — вот эти детские романы.

Понимаете, Крапивин сформировал огромное поколение, и не одно поколение, и не только благодаря своему отряду «Каравелла», но прежде всего благодаря, конечно, своей прозе. Понимаете, я много спорил о Крапивине с профессиональными педагогами. В этой прозе меня некоторые вещи настораживают. Прежде всего настораживает меня то, что мир взрослых у Крапивина чаще всего враждебен миру детей. И такие герои, как дед, например, в «Колыбельной для брата» — это счастливые исключения, это такие вечные дети. И сам этот дед со взрослыми не ладит абсолютно, он вечный подросток. Я вечных подростков не люблю. И романтизм мне не очень нравится. И поэтому весь романтизм крапивинских героев… Чего стоит одно прелестное название — «Баркентина с именем звезды». Этот романтизм меня несколько не то чтобы отвращает, отшатывает, но он меня пугает отчасти, конечно.

Знаете, я всегда был уверен, что никакой литературной эволюции по большому счёту нет, а борются всю жизнь два жанра, два образа мысли — просвещение и романтизм. Просвещение — это вера, что если дать человеку нормальные условия, он станет нормальным (ну, условно говоря, французское просвещение). А романтизм — это вера в то, что человечество — это масса, толпа, но среди неё есть отдельные люди. Из просвещения получился коммунизм, из романтизма — фашизм. Я всё-таки больше люблю просвещение при всей его плоскости. Кстати, из-за просвещения тоже много крови получилось во время Великой французской революции. Поэтому моё отношение к романтизму, такое априори недоверчивое — моя личная проблема. Но тем не менее я романтику не очень люблю.

И бескомпромиссность крапивинских героев, и их уверенность в своей неколебимой правоте, и некоторое сектантство тех групп, в которые они собираются,— мне это не нравится. Но это уже касается моего отношения к крапивинским педагогическим практикам и его взглядам. А как писатель он, безусловно (вот это я хочу сказать со всей определённостью), лучший из всех, кто писал в Советском Союзе для подростков. Классом выше, чем проза Алексина (тоже, кстати, хорошая). Классом выше, чем вся проза журнала «Пионер» (кроме Коваля, но Коваль — взрослый писатель). Крапивин — это настоящий писатель для подростков.

Может быть… Скажу я опасную вещь, но, может быть, не получив этой подростковой привычки, человек чего-то очень важного лишён, потому что, наверное, через искушение Крапивиным подросток должен пройти. Я не говорю сейчас подчёркнуто об огромном количестве добрых дел, которые сделал Крапивин, об огромном количестве буквально спасённых жизней, которыми мы ему обязаны. Я много таких историй знаю, и это отдельный повод для благодарности.