Короткая рецензия на этот текст содержится в нем самом: "Вот как простой читатель тебе скажу: действия мало в твоем опусе, одна болтовня. А чего в твоей писанине слишком много, так это... умняка тухлого, как у нас в училище говорили". Формально эта реплика относится только к первой части книги, а слово "тухлый" лучше оставить на совести изрекающего это персонажа, но в принципе в четкости этому краткому анализу не откажешь (что неудивительно, если иметь в виду, что произносит эти слова генерал ФСБ). Новая книга Пелевина куда лучше работает как философское, а точнее, историософское эссе, чем как роман, и лучше ее как таковое и рассматривать.

"Лампа Мафусаила" составлена из четырех частей. Первая (с подзаголовком "Производственная повесть") — мемуары трейдера Кримпая (на объяснение сути этого имени уходит пара страниц) Можайского, относящиеся к нашему, ну или совсем недавнему времени. Вторая ("Космическая драма") — длинное письмо его прадеда Маркиана Можайского невесте, написанное в 80-х годах XIX века. Третья ("Исторический очерк") — повествует о таинственном подразделении ГУЛАГа, где сидел дед Кримпая Мафусаил (да, тот самый, что в названии), просуществовавшем с 20-х по 60-е годы XX века. Четвертая ("Оперативный этюд") рассказывает о внетелесном опыте того самого генерала ФСБ.

Все эти части дополняют друг друга, проникают друг в друга, объясняют друг друга — и в итоге выстраивается не до конца ясная, но яркая картина, согласно которой противостояние России и Запада объясняется столкновением высших сил, осуществляющих управление миром через масонские группировки. В сегодняшней России центр масонства — это ФСБ, в Америке точка масонской силы располагается в подвале здания Федерального резерва.

Но главное здесь не очередная пелевинская конструкция вселенной и уж точно не его любимые, слишком-слишком любимые игры в слова (он и здесь увлеченно занимается "обукваливанием" и без того бессмысленных понятий и, например, тратит до странного много времени на описание, как "ламберсексуал" вожделеет к деревьям), а его трезвый и до конца ясный без экивоков взгляд на состояние умов и вообще ума в России.

При этом Пелевин, разумеется, не то чтобы очарован "противоположным" России миром. Этот так называемый цивилизованный мир, говорится в его романе, с некоторых пор воспроизводит себя исключительно за счет веры в доллар, притом что доллар не обеспечен ничем, кроме этой самой веры в него. Мировая стабильность гарантирована тем, что человечество уповает на вакуум, и это упование его наполняет, наделяет властью. Но современный "русский мир" (то есть то, что себя таковым провозглашает; подлинный русский мир по Пелевину — "это просто сегмент фейсбука", где ""Звездные войны" обсуждают на русском языке") умудряется оказаться вторичным даже относительно вакуума: "Русская духовная культура, если совсем коротко, заключается в том, чтобы сначала плюнуть в доллар, назвав его ничем не обеспеченной пустотой, а потом немедленно упасть по сравнению с этой пустотой в два с половиной раза".

Дело, разумеется, ни в каких не в долларах и не в рублях (то есть далеко не только в них). Устами одного из своих героев Пелевин объясняет теперешний отечественный кризис мысли так, что это объяснение хочется поместить в учебники. Сводя "русскую идею", как она сегодня определяется в общественном сознании, к мировым ура-консервативным идеям вообще, Кримпай Можайский говорит следующее: "Она по природе своей реактивна. Она не создает повестку дня, ошарашивающую всех неожиданностью, острым запахом <...> а послушно отрабатывает ту, что бросили ей в почтовый ящик "силы прогресса" — и при этом надеется победить в культурной войне, на которую ее вызвали этой повесткой. Ну-ну, Бог в помощь"

При этом "послушно отрабатывать" можно, разумеется, не только восхищаясь и следуя примеру, но и возмущаясь и отвергая. Важно, что мысление себя становится возможным только в присутствии этого "эталона", этого источника самостоятельного контента, а уж принимаешь ты его или отвергаешь — не важно. В этом смысле между стандартными "Как нам стыдно за себя перед цивилизованным обществом" и "А Америка Боснию бомбила" нет никакой разницы.

И ведь не то чтобы это было непонятно. Это просто не было так точно сказано. Умеет Кримпай формулировать.

Писательская траектория Пелевина последних десяти лет так исчерпывающе описывалась словом «пике», что большие надежды на его новую вещь — попытку «большого полифонического нарратива» в четырех частях с, как никогда, возмутительной обложкой — возлагали, вероятно, только самые нетребовательные фанаты автора. Прозаик приучил публику к тому, что раз в год ее с большим («Empire V») или меньшим («S.N.U.F.F.») артистизмом высекают при полном аншлаге, но когда подошел срок очередной экзекуции, в некогда стройных рядах, кажется (тираж «Лампы Мафусаила» — 55000 экземпляров), наметились прогалины.

Тем временем Пелевин выпустил свою самую удачную вещь со времен «Ананасной воды для прекрасной дамы»: первую и лучшую ее часть, повесть «Золотой жук», эдакую «Игру на понижение» с более зубастыми шутками и радикальными выводами, незазорно поставить рядом с «Операцией «Burning Bush», а ее рассказчика, сметливого трейдера Кримпая Можайского, потерявшего на биржевых спекуляциях чекистский общак, поместить около Семена Левитана, А Хули или Омона Кривомазова — пожалуй, самых осязаемых и уязвимых протагонистов пелевинских текстов. Тематический узел цикла — диктатура доллара и обслуживающей его культуры — также возвращает читателя к произведениям, несправедливо располагающимся на обочине писательского канона, — «Числам» и «Пространству Фридмана». Памятуя о брезгливости, с которой автор стал относиться к беллетристике, разговор об архитектонике сборника можно было бы свести на нет, но устройство «Лампы», ее покосившееся, но хранящее память о былой гармонии здание взыскует о несколько более серьезном, чем обычно, прочтении.

Книга предлагает читателю обоих Пелевиных, которых он когда-то полюбил: реинтерпретатора советских и российских мемов, раз за разом выдергивающего из-под новостной ленты конспирологическую подкладку, и меланхолика, за усталыми колкостями в адрес либералов и ваты, попов и геев, банкиров и феминисток прячущего душу, истосковавшуюся по золотым бронзовкам и желтому небу, гудящему, как бесконечное поле цикад. Оптимальный баланс между сатирой и элегией, найденный когда-то в «Священной книге оборотня», едва ли можно обрести вновь (сказывается немилосердный рабочий график), но активизировавшиеся — после сомнабулических «Бэтмена Аполло» и «Смотрителя» — попытки его нащупать выдают в авторе все еще амбициозного писателя, не вполне равнодушного к текущей отечественной словесности: сколько курсовых будет посвящено сопоставлению прилепинской «Обители» и квазиисторического очерка «Храмлаг», увязывающего сталинские репрессии, масонов и хиппующие 1960-е.

Пелевин запаздывает: герои «Лампы» обсуждают Павленского, последние «Звездные войны» и Сирию, но промахиваются мимо вейпа, покемонов и допингового скандала. Писательский монокль, безусловно, замутнен, а его скальпель, исправно вскрывавший реальность на протяжении многих лет, почти затуплен, но Пелевин, пусть бочком и приволакивая, определенно возвращается — и может быть, именно так звучит главная новость русской литературы 2016 года.

Творческий тандем Виноградова и Дубосарского задумал однажды блестящий социологический эксперимент: писать картину на заказ, выясняя путем опроса публики, что бы хотелось увидеть на картине большинству. Картин получилось несколько, и на одной, насколько помню (подробности можно узнать в документальном фильме Митты и Шейна), присутствовали церковь, Сталин и зайчик. Это в самом деле изумительный (авто)портрет русской души, в меру державной, в меру сентиментальной. В том, что Виктор Пелевин давно уже выбрал писание романов оптимальной буддийской формой неписания, никакого открытия нет: эта простая мысль изложена уже в прошлогодней рецензии на «Смотрителя». В прошлый раз Пелевин решил проверить, действительно ли он может теперь написать Что Угодно и это издастся в двух томах и скушается. Большого аппетита не было, но скушалось. Теперь самый таинственный — хотя, в сущности, самый понятный — современный российский автор скорректировал свою стратегию. Он решил угодить всем, написав роман, в котором были бы представлены все тщательно покрошенные легенды, мифы, темы и штампы современного русского сознания (литературы в частности). Перед нами бесценный для социолога, а также интересный для интерпретатора салат из всесильной и всепроникающей ФСБ-КГБ-ВЧК, коррупции, золотого запаса и курса валют, с прибавлением пришельцев, масонов, репрессий, Сталина-Кобы, укропов, штампов усадебной прозы, православной веры, горящей ваты, фейсбука и Майдана. Учитывая неспособность заметно отупевшего массового читателя к поглощению крупных массивов текста, автор разбил так называемый роман на четыре короткие повести в главных современных жанрах: исповедь хипстера, усадебная стилизация, конспирологический очерк и памфлет.

Читатель, как известно, нуждается в самоуважении; разумеется, не всякий читатель — но таргет-аудитория, которую сам Пелевин иронически обрисовал еще в «Фокус-группе», остро жаждет, чтобы ей периодически предъявляли Всеобщую теорию всего. Нуждается она также в эзотерике, чтобы себя считать посвященными, а остальных не очень. В новой книге Пелевина (Эксмо, 2016) — это принципиально новая черта его творчества — соблюден на сей раз баланс между сознанием ватным и хипстерским; то есть вата высмеяна и разоблачена с помощью довольно плоских шуток, но дан намек, что ее мировоззрение базируется на неких рациональных основаниях. Борьба между Западом и Россией действительно ведется, и хотя Россия в этой борьбе упорно выбирает худшие ходы, чтобы быть гораздо хуже противника и тем совершенно его деморализовать, — но противостоит ей действительно всемирная пошлость, стремящаяся к всемирному же господству. Это состояние российских умов ущучено и описано Пелевиным с поразительной точностью: мы очень плохие, но они еще хуже, а потому мы исполнены скорбной гордыни. Самый упертый российский либерал в известном состоянии сознания готов признать, что «Они все равно никогда нас не любили» и «Кроме Путина, действительно никого нет». К чести Пелевина, слово «Путин» у него почти не упоминается, потому что не в нем дело.

Книга Пелевина призвана угодить всем, и не сказать чтобы эта стратегия была ему так уж внове: случалось ему — а точней, его героям, прежде всего Чапаеву, — произносить совершенно пустые и чрезвычайно эффектные софизмы, случалось предлагать читателю лестные для него мистические интерпретации бытовых унижений, но тогда это был другой читатель, еще способный увлекаться чем-либо, кроме себя. Сегодня в России любое содержательное высказывание приводит лишь к бурному срачу, и среднестатистический пользователь социальных сетей способен воспринимать только собственный мозгофарш, как удачно выразился Невзоров; иными словами, читатель готов смотреть только в зеркало, потому что все остальное его мучает, и даже намек на существование огромного мира с живыми и интересными проблемами вызывает у него длительную депрессию с переходом в пятиминутку ненависти. Пелевин кормит читателя тем же фаршем, который пребывает в читательском мозгу: конспирологией, фрустрацией, манией преследования, — и все это приправлено амбивалентной иронией: вспомним, ведь и Владимир Соловьев подмигивает аудитории, и Доренко поругивает слушателя и власть. Поэтому они, в отличие от Киселева, считаются интеллектуалами, а Киселева презирает даже аудитория Доренко. Ей приятно презирать, она без этого не живет. Кроме того, современная аудитория должна постоянно получать оправдание своего странного состояния — когда практически все прекрасно всё понимают, но ничего не делают. Пелевин и тут успел, воспроизводя один из самых актуальных дискурсов: «Заклинаю вас, Елизавета Петровна, бросайте свои бомбы, бритвы, револьверы, стрихнин — и поедемте опять в Баден-Баден! Губернаторов же всех не перестреляешь». Правда, это — как и весь следующий абзац — слишком уж похоже на финал стихотворения «Курсистка» (1990), но от салата не требуется первичность.

Как писал Дмитрий Писарев Ивану Тургеневу в частном письме, «дураков в алтаре бьют, а я больше всего ненавижу дураков и потому ничего не могу возразить против такого образа действий». Пелевинский способ предлагать обществу идеально востребованный и стопроцентно усвояемый продукт нравится мне уже тем, что позволяет зарабатывать многим нуждающимся людям, у которых почему-либо нет возможности украсть полмиллиарда. Сам Пелевин получает ренту от издательства «Э», издательство «Э» получает читательские деньги, читатели получают обязательный дозняк самоуважения, без которого не может существовать и самый фрустрированный землянин. Критики, коих в России тоже много, хотя они давно уже мутировали в газетных обозревателей и рекламных агентов, — получают возможность урвать свой грош, и некоторые так благодарны Пелевину за инфоповод, что даже рисуют его прежним звездным магом в звездной же мантии. Все кормятся, и никому не плохо. В этих условиях бессмысленно напоминать о том, что вообще-то литература не может довольствоваться наличными эмоциями и реалиями, она должна предлагать что-то сверх этой скудной наличности, — но кто сказал, что перед нами литература? Перед нами продукт, совсем другое дело. Пелевин никогда не был психологом и мастером увлекательного сюжета — он был прекрасным сказочником, и если в какой-то момент он перестал рассказывать сказки про принцев, вервольфов и городские окраины, сосредоточившись на пиарщиках и бабках, — нельзя требовать от сказочника, чтобы он имел постоянный пропуск в горний мир. Что видит, о том и рассказывает.

Несколько серьезней иное возражение — в России количественные изменения, на которые Пелевин всегда реагирует оперативно, давно перешли в качественные, и судить о них по фейсбуку затруднительно. Как говорила героиня Александры Яковлевой в фильме «Экипаж»: «Девочки, этим надо дышать». Многолетняя направленная деградация не прошла даром, и кукловоды разбудили такую хтонь, что сами смотрят на нее в трепете; нечто много более ужасное, чем чекисты и масоны, нечто, снившееся нам в самых страшных снах и представлявшееся пессимистам подземной основой бытия, лезет изо всех щелей. Россию — не просто в нынешнем ее виде, а именно страну с тысячелетней историей и гигантским набором культурных клише — в самом деле ничто уже не спасет, и вопрос лишь в том, как долго она сможет поддерживать свое иллюзорное квазибытие; то, что настанет после нее, будет уже в самом деле ни на что не похоже. В нынешнем воздухе одновременно пахнет трупной гнилью и страшной, непривычной свежестью; но чтобы описать эту странную смесь, нужно прежде всего чувствовать к ней интерес. Пелевин его не чувствует — и я отлично могу его понять. В конце концов, даже когда он пишет Продукт, он делает это хорошо. А имеет ли смысл в нынешних обстоятельствах писать нечто иное — столь же обреченное, как литература позднего Рима, — этот вопрос каждый решает в меру личного тщеславия, потому что совесть тут ни при чем.