Страсть Додена Буффана, у нас обозванная Рецепт любви – кино для тех, кто любит жизнь. Это, в общем-то, хорошо и правильно, большинство людей жизнь любят, это ведь так прекрасно, жить во всей полноте. Никогда не забуду, как я приехал на одно собеседование, отзываясь на какую-то очередную никчёмную вакансию, а время типа 11 утра, наверное, может 12. Ещё такой дождь мелкий, гнусь, типичная питерская погода. И вот дамочка лет под тридцать меня собеседует, какие-то стандартные вопросы, мои невпопад ответы, и потом она такая, а сейчас будут вопросы не про работу, а общие, с психологическим уклоном. Я кивнул. И она спрашивает, назовите 10 (!) хороших вещей, которые произошли с Вами за сегодня (!). И тут я просто охуел. Я начал как дебил хихикать вперив в неё свой взгляд и при этом, мотая головой, думать про себя, мать, ты совсем, со мной 10 хороших вещей за месяц не происходят. Сказав ей что ничего в голову не приходит, она удивилась и давай говорить про себя, как она сегодня хорошо выспалась, потом с удовольствием умылась тёплой водой, выпила вкусненький кофе, сделала зарядку, надела чистую одёжку, ну и так далее. Да, думал я, ты блядь, и в концлагере не пропадёшь.

В "Рецепте любви" определенно есть шарм, именно такой французский. Гастрономия как страсть, любовь как необходимая компонента жизни. Да и время хорошее, до Мировой войны ещё 20 лет, уютный домик, постоянные птички в качестве саундтрека, хорошая компания, признание окружающими твоего мастерства, да, так-то чего не жить и быть счастливым? Собственно герои и живут, не наблюдая часов, вызывая к себе зависть. Всё это показано хорошо, приготовление блюд крупным планом оставляет ощущение теплоты, даже учитывая то обстоятельство, что смотря как готовят пикальное мясо с фуа-гра, сам я жрал банку шпрот за 90 рублей с макарохами в виде бантиков по 60 рублей за пачку. Этот контраст неплохо подчёркивал пропасть, которая отделяет меня от персонажей фильма.

Когда режиссеру приходилось от кулинарии отвлекаться, по счастью, этого в фильме немного, то съёмки становятся довольно небрежными, особенно сцены с движением, вроде ходьбы, где нас начинают усиленно трясти. Жульеттка красивая, сколько ей уже, шестьдесят? А всё тот же взгляд, задумчиво-созерцательный, люблю её, хорошая. В общем, всё в фильме работает, всё на месте, то самое хорошее кино, которое не станет для вас откровением, но которое приятно смотреть.

Не могу, уж извините, не упомянуть об одной монтажной склейке. Героиня Бинош продолжительно ужинает несколькими блюдами (в этом фильме всё делается неспешно), ей приносят на десерт грушу, крупный план подачи, и, оп, склейка, героиня в койке и зритель любуется спинкой, талией и жопкой. Вроде и находка, и даже есть французское изящество, но невольно где-то в памяти всплывает Никита Сергеевич Михалков… Пошлость. Звенящая пошлость. Старость сука, старость пришла ко мне, теперь её уже не вытуришь.

Хороший фильм. Жаль не для меня снят.

>>7337
Смотря что. "Гекльберри Финна", "Принца и нищего" и "Янки при дворе короля Артура" все знают. А цитаты из "Пути новых паломников", "Сделки с Сатаной", "Путешествия капитана Стормфилда в рай" и прочего менее известного у широкой публики.

Выше была цитата из "Простаки за границей или путь новых паломников". Там Твен как раз в свою очередь кривился от цитаты из Байрона "зарезан на потеху римской черни", ставшей дурновкусной, пошлой и затасканной от множественного употребления:

"Пока все идет прекрасно. Если у кого-нибудь есть право гордиться собой и быть довольным, так это у меня. Ибо я описал Колизей и гладиаторов, мучеников и львов — и ни разу не процитировал: "Зарезан на потеху римской черни". Я единственный свободный белый, достигший совершеннолетия, которому это удалось с тех пор, как Байрон создал эту строку.
"Зарезан на потеху римской черни" — звучит хорошо, когда встречаешь эти слова в печати первые семнадцать — восемнадцать тысяч раз, но потом они начинают приедаться. Они попадаются мне во всех книгах, где говорится о Риме, и последнее время то и дело напоминают мне о судьбе Оливера. Оливер, молодой, свежеиспеченный юрист, отправился начинать жизнь к нам в пустыни Невады. Он обнаружил, что наши обычаи и образ жизни в те далекие дни отличались от тех, которые приняты в Новой Англии или Париже. Однако он надел фуфайку, прицепил к своей особе револьвер флотского образца, пристрастился к местным бобам со свининой и решил в Неваде жить и по-невадски выть. Оливер настолько безоговорочно принял все последствия своего решения, что, хотя на его долю, вероятно, выпадали тяжкие испытания, он никогда не жаловался, — вернее, пожаловался только один раз. Он, еще двое и я отправились на недавно открытые месторождения серебра в горах Гумбольдт; он — чтобы занять должность судьи округа Гумбольдт, а мы — как старатели. Нам предстояло проехать двести миль. Была середина зимы. Мы купили пароконный фургон и погрузили в него тысячу восемьсот фунтов сала, муки, бобов, динамита, кайл и лопат; мы купили пару ободранных мексиканских кляч, у которых шерсть свалялась и вытерлась, а углов на теле было больше, чем у мечети Омара1; мы запрягли их в фургон и тронулись в путь. Поездка была ужасной. Но Оливер не жаловался. Лошади оттащили фургон на две мили от города и стали. Затем мы втроем на протяжении семи миль толкали фургон, а Оливер шел впереди и тянул лошадей под уздцы за собой. Мы жаловались — Оливер нет. Мы спали на ледяной земле, и у нас леденели спины; ветер бил в лицо и обмораживал наши носы. Оливер не жаловался. После того как мы толкали фургон пять дней и мерзли пять ночей, мы добрались до самого тяжелого участка пути — Сорокамильной, или, если угодно, Великой американской пустыни. А этот наивежливейший человек так ни разу и не пожаловался. Мы начали переход в восемь часов утра и весь день толкали фургон по бездонным пескам, мимо обломков тысячи фургонов и скелетов десяти тысяч волов, мимо колесных ободьев, которых хватило бы на то, чтобы обить монумент2 Вашингтона снизу и до самого верха, мимо цепей от воловьих запряжек, которыми можно было бы опоясать Лонг Айленд3, мимо могильных холмиков; наши глотки пересохли от жажды, солончаковая пыль до крови разъедала нам губы, нас мучили голод и усталость — такая усталость, что каждый раз, когда, протащившись пятьдесят ярдов, мы ложились на песок, чтобы дать отдохнуть лошадям, нам приходилось бороться со сном. Но жалоб Оливера не было слышно. Не было слышно их и в три часа ночи, когда мы, измученные до смерти, перешли наконец пустыню. Два дня спустя, когда мы ночевали в узком ущелье, нас разбудил снегопад, и мы, боясь, что будем погребены заживо, запрягли лошадей и толкали фургон, пока в восемь часов не миновали водораздел и не поняли, что спасены. Никаких жалоб. Нам понадобилось пятнадцать дней трудов и лишений, чтобы преодолеть эти двести миль, но судья так ни разу и не пожаловался. Нам начинало казаться, что вывести его из себя невозможно. Мы построили гумбольдтовский домик. Его строят так: в основании крутого склона делают ровную площадку, вбивают два столба и кладут на них две перекладины. Затем от того места, где перекладины упираются в склон, натягивают большой кусок парусины, который свисает до земли, — это крыша и фасад особняка. Заднюю и боковые стены образует сырая земля срезанного склона. Для устройства дымохода не требуется большого труда — достаточно отвернуть уголок крыши. Как-то вечером Оливер сидел один в этой унылой берлоге у костра, в котором потрескивала полынь, и писал стихи. Он любил выкапывать из себя стихи или — если дело шло туго — вырывать их динамитом. Он услышал, что возле крыши ходит какое-то животное; сверху упал камень и несколько комьев грязи. Ему стало не по себе, и он то и дело покрикивал: «Эй, пошел, пошел отсюда!» Потом он задремал, и тут в дом через дымоход свалился мул! Горящие угли были разбросаны во все стороны, а Оливер полетел кувырком. Дней через десять после этого он опять обрел уверенность в себе и снова сел писать стихи. Снова он задремал, и снова через дымоход свалился мул. На этот раз его сопровождала половина боковой стены. Стараясь подняться на ноги, мул затоптал свечу, переломал почти всю кухонную утварь и наделал много других бед. Столь внезапные пробуждения, вероятно, были неприятны Оливеру, но он ни разу не пожаловался. Он переехал в особняк на другом склоне ущелья, так как заметил, что мулы туда никогда не заглядывают. Однажды вечером, около восьми часов, он пытался докончить свое стихотворение, но тут в дом вкатился камень, затем под парусину просунулось копыто, а затем часть коровы — задняя часть. В испуге он отшатнулся и закричал: «Эй! Эге-гей! Убирайся отсюда!» Корова благородно старалась удержаться, но постепенно теряла почву под ногами, грязь и пыль сыпались вниз, и прежде чем Оливер успел отскочить, корова появилась вся целиком и грохнулась прямо на стол, раздавив его в лепешку.
И тут — если не ошибаюсь, в первый раз в жизни — Оливер пожаловался. Он сказал:

— Это уже становится однообразным!"