>>3722
Местами он верно всё пишет.
Трекинг, обратная связь важны, чтобы постепенно осознавать, куда твоё время уходит, это такой бюджет нерезинового и невозвратного времени как бы.
Если ты просто залипаешь, то время утекает, как вода.
А если каждый (не слишком маленький, а то ОКР/невроз навязчивости обострится) кусок времени ты отмечаешь, что ты в это время делал, что ощущал, получил ли наслаждение или удовлетворение действиями и так далее, то это уже продвинутая обратная связь. Ещё лучше, если это персонализированная продуманная, наглядная и аналоговая штука (имхо, цифра это близко к соблазнам, т.к. зонирования нет, отсутствуют пространственно-временные границы между одним и другим, и вдобавок цифра что-то невзаправдашнее, будто зазеркалье, сиречь виртуальное а.к.а. "ящик с трубадурами").
И про т.н. канальные факторы верно (положить спорт. шмот так, чтобы алгоритм при начале спортивных действий был максимально простым и интуитивным), они тоже важны. Всю виртуальную и не только среду торгашло и прочие ловцы чужого внимания кокрастаке проектируют с учётом таких факторов, насилуя ЦА через глаза, уши и другие отверстия.
Многим знаком и понятен такой пример, как с вечера подготовить вещи на кухне так, чтобы утром меньше пердолиться с завтраком (не говоря уже о всяком милперпинге или хотя бы продумыавнии самого эффективного алгоритма готовки). Или держать вещи на одних местах для удобства доступа. Это ведь те же самые канальные факторы. Часть привычек и образа жизни в целом.

Вернусь к обратной связи. Очень важная и неунифицируемая штука.
Мне даже для простых действий лучше иметь аналоговое и висящее на видном месте или лежащее в поле зрения и на специальном месте напоминание.
Где-то это должно быть что-то сродни лозунгу или просто заметному напоминанию, а где-то что-то по форм-фактору ближе к чекам или небольшим бумажкам в духе BuJo, чтобы между бумажками можно было циркуляцию инфы организовать.
И ещё касательно трекинга - важны масштабы и дизайн записей, а также психологические особенности человека вообще и конкретного креакла.
Например, если чисто для своего обезьяньего ума превратить куски времени в токены, с которыми необходимо расставаться, терять, отдавать небытию, то это уже совсем другой фрейм мышления создаёт. И другие нюансы бывают.
Если я при планировании графически схематизирую своё время излишне скрупулёзно, то меня накрывает обездвиживающий и одновременно суетливый страх, я натурально какой-то паралич воли ловлю.
Если же, наоборот, ввести излишнюю вольницу, то я начинаю жёстко ебланить и отклоняться от задуманного.
И вот в золотой середине можно и рыбку съесть, и костьми не подавиться. Успеть с кайфом поебланить, как бы на контрасте с приложением усилий.
Такое только экспериментально выводится (и кокрастаке через трекинг всего) и поэтому сугубо индивидуально, чужие формулы не работают, если их не о-своить.

Я полагаю, шизом вы тут чела прозвали из-за излишней активности и, возможно, какой-то догматичности. Не знаю, зачем он столько строчит (я сам уже нормально так настрочил, кек-кхе).
Может, типа себя самого посильнее индоктринировать хочет или просто мысли излить, но и в его писанание можно что-то здравое для себя найти.
Хотя, как я уже упоминал, чужие формулы не работают сами по себе, особенно если человек не инструменты ищет и не проблему решить хочет, а завуалированно поныть и оправдать статус-кво.

мимо треда шёл

>>5089

Если нынче какой-нибудь философ дает понять, что он не скептик, - я надеюсь, это понятно из только что приведенного изображения объективного ума? - то это никому не нравится; на него начинают смотреть с некоторым страхом, людям хотелось бы о стольком спрашивать, спрашивать... и среди трусливых подслушивателей, каких теперь множество, он слывет с этих пор за опасного. Им чудится, при его отказе от скептицизма, точно издали доносится какой-то зловещий, угрожающий шум, словно где-то испытывают новое взрывчатое вещество, некий духовный динамит, быть может, новооткрытый русский нигилин, пессимизм bonae voluntates, который не только говорит Нет, хочет Нет, но - страшно подумать! - делает Нет. Против этого рода «доброй воли» - воли к истинному, действенному отрицанию жизни - как признано, нынче нет лучшего усыпительного и успокоительного средства, чем скепсис, мягкий, приятный, убаюкивающий мак-скепсис; и самого Гамлета современные врачи предпишут нынче как средство против «ума» и его подземного буйства. «Разве не полны уже все уши зловещим шумом? - говорит скептик в качестве любителя покоя и почти что полицейского охранника. - Это подземное Нет ужасно! Замолчите же наконец вы, пессимистические кроты!» Скептик, это нежное создание, пугается слишком легко; его совесть так вышколена, что вздрагивает от всякого Нет и даже от всякого решительного, твердого Да, причем она как бы ощущает впечатление укуса. Да! и Нет! - это противоречит его нравственности; он любит обратное, - доставлять удовольствие своей добродетели благородным воздержанием, говоря, например, вместе с Монтенем: «что я знаю?». Или вместе с Сократом: «я знаю, что ничего не знаю». Или: «здесь я не доверяю себе, здесь нет передо мной открытой двери». Или: «положим, что она была бы открыта, зачем же входить тотчас?» Или: «к чему годны все скороспелые гипотезы? Очень вероятно, что не строить никаких гипотез значит иметь хороший вкус. Разве вы должны непременно сейчас же выпрямлять нечто кривое? Непременно законопачивать какой-нибудь паклей всякую дыру? Разве на это нет времени? Разве у времени нет времени? Ах вы, пострелята, разве вы совсем не можете ждать? И неизвестное имеет свою прелесть, и Сфинкс в то же время Цирцея, и Цирцея была тоже философом». - Так утешает себя скептик; и правда, он нуждается в некотором утешении. Скепсис и есть наидуховнейшее выражение известного многообразного физиологического свойства, которое называется на обыкновенном языке слабостью нервов и болезненностью; оно возникает всякий раз, когда расы и сословия, долгое время разлученные, начинают решительно и внезапно скрещиваться. Новое поколение, как бы унаследовавшее в своей крови различные меры и ценности, олицетворяет собой беспокойство, тревогу, сомнение, попытку; лучшие силы действуют в нем, как тормоза, даже добродетели взаимно не дают друг другу вырасти и окрепнуть, в душе и теле не хватает равновесия, тяжеловесности, перпендикулярной устойчивости. Но что в этих полукровках сильнее всего болеет и вырождается, так это воля: они уже совершенно не знают независимости в решении, радостного чувства мужества в хотении, они сомневаются в «свободе воли» даже в своих грезах. Наша современная Европа, представляющая собою арену бессмысленно внезапных опытов радикального смешения сословий и, следовательно, рас, скептична поэтому на всех высотах и глубинах, то тем непоседливым скепсисом, который нетерпеливо и похотливо перескакивает с ветки на ветку, то мрачным, как туча, обремененная вопросительными знаками, - и часто ей до смерти надоедает собственная воля! Паралич воли: где только ни встретишь теперь этого калеку! И часто еще какого разряженного! Как обольстительно разодетого! Для этой болезни есть роскошнейшие одежды, сотканные из лжи и блеска; и что, например, большая часть выставляемого нынче напоказ под названием «объективности», «научности», «l'art pour l'art», «чистого безвольного познавания» есть лишь разряженный скепсис и паралич воли, - за такой диагноз европейской болезни я поручусь. - Болезнь воли распространена в Европе неравномерно: сильнее и разнообразнее всего она проявляется там, где уже давно привилась культура, и исчезает в той мере, в какой «варвар» под болтающейся на нем одеждой западного образования еще - или вновь - предъявляет свои права. Поэтому в нынешней Франции, как это ясно до очевидности, воля немощна более всего; и Франция, всегда обладавшая мастерским умением превращать даже самые роковые свои умственные течения в нечто привлекательное и соблазнительное, выставляет нынче, как настоящая школа и выставка всех чар скепсиса, свое культурное превосходство над Европой. Способность хотения, и именно хотения всею волею, уже несколько сильнее в Германии, и опять-таки в северной Германии сильнее, нежели в средней; значительно сильнее она в Англии, Испании и на Корсике, там в связи с флегматичностью, здесь с твердостью черепов, - не говоря уже об Италии, которая слишком молода, чтобы знать, чего ей хочется, и которая сперва еще должна доказать, может ли она хотеть; но величайшей и удивительнейшей силы достигает она в том огромном срединном государстве, где как бы начинается отлив Европы в Азию, - в России. Там сила воли откладывается и накопляется с давних пор, там воля - и неизвестно, воля отрицания или утверждения, - грозно ждет того, чтобы, по излюбленному выражению нынешних физиков, освободиться. И не только индийские войны и осложнения в Азии нужны для того, чтобы Европа освободилась от своей величайшей опасности, нет, для этого необходимы внутренние перевороты, раздробление государства на мелкие части и прежде всего введение парламентского тупоумия с присовокуплением сюда обязательства для каждого читать за завтраком свою газету. Я говорю так не потому, что желаю этого: мне было бы больше по сердцу противоположное, - подразумеваю под этим такое усиление грозности России, которое заставило бы Европу решиться стать в равной степени грозной, т. е. посредством новой господствующей над ней касты приобрести единую волю, долгую, страшную собственную волю, которая могла бы назначить себе цели на тысячелетия вперед, - чтобы наконец окончилась затяжная комедия ее маленьких государств, а также ее династическое и демократическое многоволие. Время мелкой политики прошло: уже грядущее столетие несет с собою борьбу за господство над всем земным шаром, - понуждение к великой политике.